Мой новый роман снова расскажет вам о любви. Его главы будут появляться в сети не так часто, как я выкладываю их обычно, думаю, у меня получится одна-две главы в неделю. Поэтому самым нетерпеливым моим читателям, наверное, стоит не спешить с чтением, дождаться когда накопится хотя бы пять-десять глав, так будет проще.
И все же я снова приглашаю всех моих дорогих друзей окунуться в сказку - чистую любовь, на которой держится (еще пока) мир...
- Чудушко, детка… Ты куда спряталась, дочушка, давай-ка домой, помоги папке. Гостья у нас. Алееенушка…
Голос отца был ласковым, впрочем Аленка никогда и не слышала его другим, сколько она себя помнила, добрее ее папы не было на свете. Но она этим и пользовалась, на нее находило иногда упрямство - нет и все! Вот и сейчас, услышав голос отца, она соскользнула с нагретого солнцем камня, наполовину утонувшего в теплой воде залива, тихонько, стараясь не шлепать босыми ногами пробралась к берегу, ящеркой шмыгнула было к иве, опустившей до самого песка свои грустные ветви, решив спрятаться под ее шатром, но не успела. Отец, как медведь, прохрустел сухими ветками в терновых зарослях, и высунул седоватую бороду, а потом вылез весь, сердито шевеля косматыми бровями.
- Здеся опять, озорница! Вечор тебе наказывал не ходить одной на реку, а ты прям в воду. Вот, теля бестолковая, неровен час соскользнешь, да в быстрину, а там омуты. Я что тогда делать-то буду? Алена! Подь сюды!
Аленушка неохотно раздвинула ветви, вышла на песок, сморщила конопатый носик, но к отцу пошла, послушалась.
- Я, батя, в воду-то не лезу. Я на камушке грелась. Там знаешь, как рыбки вертятся, прямо карусель, как на базаре. Смешно!
Алексей, кряхтя (уж очень болели кости сегодня, не иначе на дождик, вон оно небо, как насупонилось, аж черно за рекой) подошел к дочери, собрал рассыпавшиеся по худеньким плечам густые пшеничные пряди, покачал головой.
- Опять волосья распустила, балованная стала. Лента где твоя? По деревне пойдешь так, бабы потом языки стешут. Дай, повяжу.
Аленка вытащила ленту из карманчика сарафана, терпеливо ждала, пока отец заплетет ей косу, и мечтала. Она сегодня снова представляла себя русалкой. Хорошо, успела из волос кувшинку вытащить, да бросить в воду, а то батя бы отругал - уж очень он не любил эту игру. Ругал за нее. “Нечисть это, дочушка, русалки твои”, - говорил, - “А ты должна Бога чтить. Нехорошо”.
Аленка мать не помнила. Ей казалось, что они всегда с батяней вдвоем жили, никого другого в их хате отродясь не было. Правда, приезжала пару раз бабушка - худющая, высокая, злющая, настоящая оса с длинным острым носом-жалом, в чудно намотанном платке на некрасивой голове, их под которого торчали черные, аж угольные волосы без единой седой искорки. Она вглядывалась в Аленку острым немигающим взглядом, крутила её, мяла, шипела бате
- Ты глянь, дурень. Я черная, отец твой, как цыган, да и ты в нас удался, смоляной. А она белесая, да еще с рыжиной. Как бы не твоя.
Аленка не понимала, как это она могла быть не батянина. А чья же? Он что, ее у чужих забрал, присвоил, как тетка Катерина чужого козленка, которого нашла в посадках? Глупость какая! Аленка даже помнила, как батя качал ее в кроватке. Всегда она была с ним. Так что пусть бабка не говорит, чего не понимает.
И лишь раз, копаясь в батином чемоданчике, который он запрятал на чердаке, она вдруг усомнилась, что больше с ними никогда и никого не было. Потому что с маленькой фотографии в резной деревянной рамочке, заботливо замотанной в тряпицу, на нее смотрела большеглазая женщина с косой, перекинутой на высокую грудь. У нее также вились кудряшки вокруг лица, как у Аленки, и даже на этой мутной фотографии было видно, какие густые и светлые у нее волосы. И смотрела она так на Аленку, что у нее защипало в носу - нежно, ласково, как будто хотела поцеловать. И Аленке тоже вдруг этого захотелось. И, не удержавшись, она коснулась фотографии губами, и ей показалось, что кто-то сзади подошел, положил теплую ладошку на ее темечко, погладил нежно, приласкал. А в старом пыльном зеркале, прислоненном к темным доскам чердачной стены, мелькнули большие серые глаза, они смотрели ласково, с любовью. Аленка обернулась - но никого не было, лишь легкий сквознячок, прорвавшись сквозь щели, озорно шевелил сухие листики прошлогодних березовых веников.
…
- Ты, Аленушка, чаю поможешь сделать, а то мне неловко, вдруг что не так. А у тебя ручки умелые, лучше тебя никто не заварит. Да и…
Алексей постеснялся сказать дочери, что он боится один принимать ту гостью. Уж больно мать настырно советовала - знакомься, да знакомься. Хорошая-красивая, да вот нужна ли - им с дочушкой и так хорошо вдвоем, вторгнется, как тать, и все сломает. А у Аленушки сердечко чуткое, ее не обмануть, сразу зло видит, у нее аж облачко на лицо светлое наползает, если что не так. Отвадит…
У дома уже стояла запряженная в крытую повозку лошадь. Повозка была нарядная, крытая ковром, прям, как у цыганей, Алексей даже испугался, уж не из табора ли та любава, уж больно имя чудное. Он подошел к повозке, похлопал взмыленную лошадь по холке, распряг, повел к сараю.
- Поить не буду, ишь, запарили животную. Потом выйду. А ты ступай, Алена, поприветствуй гостью.
Аленка открыла дверь в сени и разом столкнулась с гостем. Именно гостем, не гостьей - в сенях топтался здоровенный парень, с плечами почти от стены до стены, с темно-каштановым чубом, карими смешливыми глазами и пухлыми, как у девчонки губами. Аленка отскочила было, но вспомнила, что она хозяйка в доме, встала, подбоченившись, по боевому откинула косу назад, звонко крикнула
- Ты кто? Что сюда забрался, уж я тебя сейчас граблями. Небось, яблок залез наворовать, знаю я вас.
Парень чуть отшатнулся в сторону, потому что эта шмакодявка всерьез шарила за спиной, нащупывая грабли, а она хоть и мелкая, а шарахнет по ногам, беды не оберешься.
- Да окстись, Алена. Я ж Прокл, с мамкой приехал в гости. Не трожь грабли-то. Воды вышел попить, вас уж час как нет. Жарко.
Аленка чуть расслабилась, отпустила уже нашаренное грабловище, хмыкнула
- Шаришь тут, как медведь. Мне батя не говорил, что у нас гость, говорил - гостья! Вот ведь!
Прокл улыбнулся, и от его белозубой улыбки в сенях даже светлее стало, как будто солнышко заглянуло. Коснулся локтя Аленки горячими пальцами, шепнул
- Боевая какая, а, как воробышек. Есть и гостья. Мамка там, в доме, заждались уж мы. Пошли.
Худенькая женщина с забранными в тяжелый узел темными волосами, стояла у окна, глядя на улицу. Аленка удивленно подумала - надо же, без платка… Правда, вокруг узла волос была намотана какая-то ткань, расшитая бусинами и бисером, аж сверкала на солнце. Да и кофта у женщины выглядела непривычно - очень узкая в талии, расклешенная к бедрам, она широкими складками ложилась на прямую юбку, а та, в свою очередь расширялась книзу, красиво падая к маленьким ступням. Женщина повернулась и улыбнулась, у нее была такая же светлая, белозубая улыбка, как у парня, но глаза не такие - темные, как ночь.
- Здравствуй, Аленушка. Меня зовут Софья… А где твой папа?
И от этого вопроса, от этой улыбки и пронизывающего до костей взгляда у Аленки неприятно засосало под ложечкой, а по позвоночнику побежали острые мурашки, как будто кто-то насыпал колючек.
- До дворе батя. Лошадь вашу обихаживает, загнали вы ее. Будет сейчас.
И пошла мимо, как будто и не было этой Софьи, загремела чайником у печи, но где-то посреди спины, между лопаток чувствовала горячий уголек - на нее смотрел, чуть прищурясь, этот дурной здоровенный Прокл.