Говоря о великом актёре Михаиле Щепкине, невозможно умолчать о его гоголевских ролях, и прежде всего о Городничем в "Ревизоре", где талант Щепкина достиг совершенства. Работая над этой ролью в течение всей жизни, Михаил Семёнович Щепкин поднялся к вершине своего мастерства.
Отказавшись от привычной тогдашнему зрителю тенденциозности, он трактовал образ Антона Антоновича Сквозник-Дмухановского как живое лицо, как явление действительной жизни. Вот как описывает его игру современник: "В Городничем Щепкин явился высоким, идеальным образом умного мошенника, ограждённого всеми гарантиями благонамеренности и глубоким сознанием своего официального величия. То был героический, величавый мошенник, одарённый государственной мудростью и удивительной находчивостью; этого-то гениального плута (...) дурачил вертопрах, глупый и пустой проезжий. В этой коллизии был виден трагический смысл, который, конечно, исчезает в другом исполнении..." Написанное подтверждает, насколько тонко чувствовал актёр авторскую мысль — ведь Гоголь настаивал именно на трагическом звучании пьесы. В то время ещё не было режиссёрского театра в сегодняшнем его понимании, и Щепкин в определённом смысле выступает не только исполнителем одной роли, но и постановщиком пьесы, предлагая точную и ясную концепцию её воплощения.
Мы уже отчасти затронули проблему театральных отношений Щепкина и Гоголя в прошлой статье. Знакомство двух гениев перешло в крепкую дружбу, основанную на общих интересах, касающихся искусства, и прежде всего — искусства сцены.
В декабре 1838 года Гоголь пишет из Рима М. Погодину: "Меня ты очень разжалобил Щепкиным. Мне самому очень жалко его. Я о нём часто думаю. Я даже, признаюсь, намерен собрать черновые, какие у меня есть, лоскутки истреблённой мной комедии {"Владимир 3-й степени" - Прим.} и что-нибудь из них для него сшить..." В письмах из Венеции 1840 года он просит О. Аксакову передать Щепкину перевод комедии Джованни Джиро "Дядька в затруднительном положении", который был сделан под руководством Гоголя русскими художниками, жившими в Италии. И наконец в конце 1842 года Гоголь официально передаёт в полное распоряжение Щепкина все свои драматические произведения, сцены и фрагменты, вошедшие в четвёртый том прижизненного собрания сочинений. Однако все эти заботы оставались лишь проявлениями участия, и не имели ничего общего с той драматургической практикой, когда автор пишет свои пьесы в расчёте на конкретного исполнителя. Пьесы Гоголя шли в бенефисы Щепкина, не являясь теми бенефисными текстами, которые были широко распространены в театре середины XIX века. К тому же, первым исполнителем роли Городничего был вовсе не Щепкин, а Иван Сосницкий. В бенефис Сосницкого состоялась и премьера "Женитьбы", где Щепкин играл Подколесина — по свидетельствам критиков, не очень удачно, в значительной мере уступая Василию Живокини, блистательному комику, знаменитому "итальянцу на русской сцене".
Другими словами, Гоголь был вдохновлён сценическим творчеством Щепкина, имел в виду его актёрские интересы, когда создавал свои произведения, но никогда не приспосабливал намеренно своих пьес "под Щепкина", как подгоняют платье по фигуре; он видел в нём не простого воплотителя авторских замыслов, а самостоятельного художника, нуждающегося в новой драматургии, чтобы реализовать свои творческие устремления. Стремление к жизненной правде и честности в искусстве объединяла этих людей.
"Наконец пишу к вам, бесценнейший Михаил Семенович. Явление точно очень замечательное: два первые в мире ленивца решили наконец изумить друг друга письмом. Посылаю Вам "Ревизора" (...) Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины - и против тебя уже восстают, и не один человек, а целые сословия..." — "Николай Васильевич, чем более будут на Вас злиться, тем более я буду радоваться, ибо это будет значить, что Вы достигли своей цели... (...) Благодарю Вас от всей души за "Ревизора", не как за книгу, а как за комедию, которая, можно сказать, осуществила все мои надежды..." (Из переписки, датированной 1836-м годом)
Одним из первых даст Щепкин отзыв и на "Мёртвые души", вызывавшие, по его же словам, "толки и прения" и "разбудившие Русь", которая, кажется, только благодаря этому произведению, и очнулась от глубокого сна. Конечно, речь идёт лишь о грамотной, образованной, читающей "Руси", но для Щепкина это уже немало. Он радуется тому, что литературное произведение может не просто иметь общественный резонанс, но послужить толчком к тому, что "мы зашевелимся, и тем докажем, что мы живые существа (...) и наряду с другими народами не лишены человеческого достоинства".
Любой разговор об искусстве Щепкин сводит к положению современного ему театра, и это естественно для актёра, живущего сценой. В том же письме он с горечью пишет о том, что театр как будто сознательно уводит зрителя от любых серьёзных размышлений, социальных, да и просто житейских вопросов; ничего острого, по-настоящему волнующего, поднимающего важные проблемы общества... лишь развлечение, и ещё раз развлечение публики.
Знаете, это такое страдание, на которое нет слов. Артистам русским... не дали свободы действовать; из артистов сделались мы подёнщиками. Нет, хуже: подёнщик волен выбирать себе работу, а артист играй всё, что повелит мудрое начальство (...) Душа требует деятельности, потому что репертуар нисколько не изменился, всё мерзость и мерзость... (Из переписки, датированной 1842-м годом).
Отвечая на эти жалобы, Гоголь призывает Щепкина взглянуть новыми глазами на старый репертуар, критически перечитав забытую драматургию, заброшенные пьесы. "Разве вы позабыли, что для актёра нет старой роли, что он нов вечно? Теперь-то, именно тогда, когда горько в душе, Вы и должны показать в лицо свету, что такое актёр! (...) Вам предстоит долг заставить, чтобы не для автора пьесы и не для пьесы, а для актёра-автора ездили в театр..." То есть, в процессе эпистолярного и живого общения актёра и писателя, постепенно выкристаллизовывался ряд принципиальных положений гоголевской театральной эстетики. Мысль о том, что актёр тоже может являться самостоятельным художником, получит развитие в знаменитой статье "О театре, об одностороннем взгляде на театр, и вообще об односторонности".
Известно, что у Щепкина, как и у любого, даже самого одарённого артиста, были свои недостатки. В актёрском "пассиве" его были излишняя живость движений, граничащая с суетливостью, злоупотребление скороговоркой, неуместная чувствительность. Гоголь помогал своему другу изживать эти сценические пороки, делая тактичные, но точные и полезные замечания. Письма Гоголя Щепкину наполнены желанием направить актёра-исполнителя к цели сделаться актёром-истолкователем. И в результате многолетней совместной работы Гоголь признал: "Вы стали в несколько раз выше того Щепкина, которого я видел прежде. У вас появилось то высокое спокойствие, благодаря которому вы можете царствовать в вашей роли, как прежде вы когда-то метались". То есть, на материале гоголевской драматургии, артист произвёл своеобразную ревизию своего мастерства.
В свою очередь, богатый жизненный опыт Щепкина, его огромный запас впечатлений и наблюдений неоднократно помогал Гоголю в его литературной деятельности. Проще говоря, Гоголь использовал рассказы своего друга в своих произведениях. Например, со слов Щепкина был взят анекдот Чичикова о молодом немце "полюби нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит" (Том 2, глава 2 "Мёртвых душ"). В черновиках "Женитьбы" есть следующие слова, написанные рукой Гоголя: "Здесь Кочкарёв со свахой пикируются острыми словами, как именно пикируются, следует узнать у Щепкина (...) как и об обрядах, которые при этом употребляются у купцов". Ещё в дни первого знакомства Щепкин рассказывал Гоголю про свою бабушку, которая приняла появление одичалой кошки за предвестие своей близкой смерти. Когда вышла из печати повесть "Старосветские помещики", артист со смехом заметил: "А кошка-то моя!" - "Зато дикие коты мои!" - парировал Гоголь. И был прав: бесхитростный рассказ был художественно преображён, превратившись в литературную находку.
Размолвка между Гоголем и Щепкиным случилась после того, как была создана "Развязка "Ревизора", и драматург начал настаивать на постановке. Провинциальный городок, где происходит действие комедии, Гоголь хотел превратить в "душевный город", чиновников - в "наши страсти", а Хлестакова в символ "ветреной светской совести". Скажем сразу, такое прочтение пьесы ещё будет "услышано" театром, но уже после смерти Гоголя, в двадцатом веке... А в 1846 году оно вызвало у современников недоумение. Гоголь пишет подряд три письма Щепкину, где то умоляет, то настоятельно требует сыграть "Развязку" так, как ему хотелось бы в связи с новым этапом духовного развития. Щепкин долго молчал, но в итоге разразился нервным ответом:
"Нет, я не хочу этой переделки: это люди, живые люди, между которыми я возрос, почти состарился... Нет, я вам их не дам! Не дам, пока существую. После меня переделайте хоть в козлов, а до тех пор я не уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог..." (Из переписки, датированной 1847-м годом).
На этом заканчивается их переписка. Правда, Гоголь ещё писал своему другу, пытаясь объяснить свои намерения, искренне не понимая, что так возмутило Щепкина в его новой пьесе, но чувствуя, что причина резкости - в любви и уважении к его творчеству. Но театральный альянс рухнул, и больше не был возрождён, хотя полностью человеческие отношения друзья пытались сохранить. В 1851-м году, незадолго до смерти, Гоголь посетил представление "Ревизора" в московском Малом театре с участием Щепкина в роли Городничего. Щепкин бывал в гостях у Гоголя, по-прежнему видя в нём гения, но сожалея о том, что у великого драматурга "что-то тронулось в голове".
Когда Гоголь умер, друзья и родственники начали хлопоты об издании его сочинений, но столкнулись с жёсткими препятствиями со стороны цензуры. За коротенькую статью в "Московских ведомостях" И. С. Тургенев, назвавший Гоголя великим писателем, был посажен в Петербурге на Съезжую во вторую часть, где отбывал наказание две недели. После этого даже имя Гоголя боялись употреблять публично. Одного Щепкина это не останавливало. Д. Оболенский рассказывает, как Щепкин читал произведения своего покойного друга в самых влиятельных салонах, и делал это с таким искусством, что слушатели не могли сдержать слёз. Он умел так живо и трогательно рассказывать о Гоголе, так убедительно взывать о несправедливости по отношению к нему, что в конце концов добился разрешения на публикацию сохранившихся отрывков из второго тома "Мёртвых душ". И последние слова перед уходом великого артиста, пережившего друга на десятилетие, были тоже обращены "... к Николаю Васильичу..."
Другие статьи, посвящённые театру прошлых лет, читайте в нашей подборке "Из истории русского театра". И обязательно приходите в Московский Новый драматический театр на спектакли по произведениям классиков!