Глава 85
– Валерьян Эдуардович, можно вас на минутку? – останавливаю Заславского. Он мило улыбается, но во взгляде читается «Ох, и надоела ты мне, Элли!» Ничего, придётся потерпеть. Не ради собственного удовольствия к нему обращаюсь.
– Да, конечно.
– Что там с Кайдановским?
– Ну, как вам сказать, – он отводит глаза. – Чревной артерии конец. Лейкоциты 18 тысяч. Два инфаркта, периферические тромбозы, углекислый газ 14, температура 39, давление всего 90.
– Разве это не повод для срочной операции?
– Он выдаст шок, мы потеряем его на столе, – отвечает Заславский. – Переводите в реанимацию, – и продолжает двигаться по коридору.
Не на ту напал! Преграждаю ему путь.
– Постойте, Валерьян Эдуардович! Вы его не берёте?
– У него сепсис, – стягивая очки с лица и начиная протирать их мягкой тряпочкой, отвечает коллега. – Он слишком нестабилен. Сейчас мы его начнём оперировать, а дальше что? Снова испортим статистику по всей клинике. Вы же знаете, как у нас смотрят за уровнем смертности в здравоохранении.
– Но сепсис результат некроза кишечника, в реанимации ему лучше не станет.
– Возможно, но это единственный шанс, – упрямится Заславский.
– Разве операция не даст ему больше шансов? – упираюсь из последних сил.
– Элли, мы ничем не можем помочь этому человеку, – говорит Валерьян Эдуардович. – Повторяю: операция только ухудшит статистику смертности. Я хирург, а не палач! – и всё-таки уходит.
Смотрю ему вслед, потом в карточку и тяжело вздыхаю. Как же быть?! Уж если сам Заславский отказался, а он у нас в самом деле лучший хирург, то, видимо… Бедный Семён Михайлович! Его именитый тёзка прожил благодаря кремлёвским докторам 90 лет, а вот нашему пациенту, кажется, и до 70-ти не дотянуть. Мне надо его навестить. Иду в палату. Кайдановский лежит, такой бледный, с серой кожей и говорит:
– Быстрее, доктор, помираю.
– Семён Михайлович, наш заведующий хирургическим отделением считает, что вы не перенесёте операцию.
– Что это значит? – тревожно смотрит на меня пациент.
– Это значит, что мы перевезём вас в отделение интенсивной терапии.
Ловлю на себя взгляд медсестры. Она смотрит, как человек, который прекрасно поняла, что значат для пациента эти слова: по сути, смертный приговор.
– Не понимаю, – говорит Кайдановский. – Вы же сами говорили, что без операции мне крышка. И как же?
– Да, я сказала правду, – отвечаю ему искренне. В такой ситуации врать – надо быть последним подлецом на Земле.
– Ну? И как же? Решили, что мне пора подковы сдирать? Как той старой коняге, которая годится только на бойню?
– Мне очень жаль, – отвечаю, едва сдерживая эмоции. Внутри буря. Хочется плакать, набить Заславскому физиономию, сделать операцию самой, в конце концов, на что я не имею права! Да и моих знаний и опыта не хватит, чтобы всё выполнить правильно. У меня, чёрт возьми, не та специализация! Это в фильмах, если говорят «доктор», то он и роды принять, и аппендицит вырезать, и сердце пересадить – всё может.
– Да что мне ваша жалость, – чуть не плачет Кайдановский, и в уголках его морщинистых глаз проступают слёзы. Я вижу, как страстно этот человек, – а ещё он ведь такой азартный! – хочет жить. Мы же, получается, ему отказываем в этом праве. – Вы же сказали, что меня будет резать лучший хирург.
Киваю.
– Вызвать санитаров для перевода? – спрашивает медсестра.
– Вы мне обещали, – смахивая слезинки, говорит пациент.
Я нервно кусаю нижнюю губу и думаю, думаю…
– Не надо, пусть пока полежит, – отвечаю медсестре. – Поставьте допомин, десять микрограмм в минуту. Я сейчас. Хватаю карточку, снимки и выхожу.
Шагаю по хирургическому отделению, решительная, что встань передо мной – снесу. «Наш паровоз вперёд летит, в коммунне остановка…» – крутятся отчего-то в голове слова этой песни. Нахожу Нину Геннадьевну Горчакова. В последний раз мы тесно общались, когда она передала мне карточку того мальчика, Игнатия Зотова, десяти лет, у которого была застойная кардиомиопатия. Того самого Игошу, ради которого мне пришлось шантажировать заведующего кардиологией Вежновца. Да и наплевать. Главное – спасли мальчишку!
Нахожу Нину Геннадьевну в ординаторской и всё ей объясняю. Она – последняя надежда спасти Кайдановского.
– У нас почти нет шансов, что анастомоз получится, – говорит коллега, глядя на снимок.
– Неизвестно. Может, есть ещё коллатеральная…
– Сомневаюсь, – звучит в ответ.
– Давление подросло.
– Риск огромный.
– Нина Геннадьевна. Пациент знает, что может не проснуться после наркоза. И всё-таки он готов рискнуть. Давайте хоть попытаемся спасти его!
– Возможно, шанс есть, если мы приступим немедленно, – произносит Горчакова, и я чуть не выпрыгиваю из халата от радости!
Роман "ПОДЖИГАТЕЛЬ" – рекомендую к прочтению! Бесплатно!
– Ему больше ничего не нужно!
– Ладно, берём, – говорит коллега. – Но только если вы будете ассистировать.
– Конечно! Я везу его! – и мчусь в палату к Семёну Михайловичу. Оказавшись рядом, говорю негромко. – Хорошие новости. Едем в операционную.
– Спасибо, – едва улыбается он.
Полчаса спустя мы в операционной склонились над Кайдановским.
– Отведите сальник, посмотрим, что у нас тут, – командует Горчакова.
Стоит мне это сделать, как мы с ней морщимся и отворачиваемся на пару секунд. Запах страшный.
– Гангрена, – констатирует Нина Геннадьевна. – Всё от тощей кишки до поперечной ободочной некротизировано. Если продолжим, уйдёт не один час.
– Он останется без тонкого кишечника, – говорит хирургическая медсестра.
– Думаю, стоит попробовать, – предлагаю я.
– Элли, он вам что, денег должен? – улыбается Горчакова под маской. Не дождавшись ответа, вздыхает. – Ладно. Как говорил Гагарин, поехали! Москит и два кишечных зажима, – требует она.
Внезапно открывается дверь, внутрь влетает Заславский.
– Что здесь происходит?!
– А в чём дело? – невозмутимо спрашивает Нина Геннадьевна.
– Я отказался оперировать этого больного ввиду высокого риска, – говорит завотделением. – Доктор Печерская не сказала вам? – и смотрит на меня прожигающим взглядом.
Горчакова тоже переводит взгляд в мою сторону. Очень недовольный.
– Нет, не сказала.
– Эллина Родионовна! Мы с вами в дружеских отношениях, но это ни в какие ворота, чёрт возьми! – ругается Заславский. – Как вы могли действовать за моей спиной, да ещё втянуть моего заместителя в эту авантюру! Может быть, вы считаете, что умнее меня в хирургии?
– Нет, я так не считаю, – отвечаю сдержанно. – Просто думала, что больному…
– Здесь дело не в больном, – жёстко бросает словами Заславский. – Здесь дело во врачебных принципах. Вы не смеете обманывать коллег! Ровно в шесть часов прошу вас прибыть ко мне в кабинет на разговор! Надеюсь, вы объясните мне свои действия с подобающим уважением и раскаянием. А также дадите гарантии, что подобное не повторится!
Завотделением, пыша справедливым гневом, удаляется.
Тяжело вздыхаю. Не в одном Заславском проблема. Я подставила Горчакову. Но с ними как-нибудь разберусь, а вот если до Гранина дойдёт… Будет мне на орехи.
– Нина Геннадьевна… – обращаюсь к Горчаковой.
– Уйдите, пожалуйста, – обиженно говорит она.
Мне ничего не остаётся, как подчиниться.
Ровно в шесть часов я захожу в кабинет Заславского. Вместе с Горчаковой они стоят, оперившись пятыми точками на его письменный стол, скрестив руки на груди. Встаю напротив, готовая к расстрелу.
– Закройте дверь, – требует Заславский.
Я ощущаю себя студенткой, напортачившей во время практики. Сама видела не раз, как это бывает, со мной подобного не случалось. А эти двое, видимо, собираются пропесочить меня с высоты прожитых лет и опыта.
– Я никогда не видел такой бесчестной и безрассудной выходки, как та, что вы сегодня устроили, – говорит Валерьян Эдуардович.
– О чём вы думали, Эллина Родионовна? – вторит ему Горчакова.
– Я думала, что у больного был шанс. И я не разделяла уверенность доктора Заславского, что пациент не перенесёт операцию. На месте Кайдановского я хотела бы узнать мнение другого врача.
– Вы скрыли от меня, что моё мнение не единственное, – обиженно говорит Нина Геннадьевна. Если бы я это знала, что вряд ли стала делать операцию. Во всяком случае, не без консультации с Валерьяном Эдуардовичем.
– Перед тем, как мы с моим заместителем напишем жалобу главному врачу на ваши действия, вы хотите что-то сказать? – спрашивает Заславский.
– Да. Я прошу простить меня за то, что я не была более настойчива при разговоре с вами, – говорю ему в лицо. – А вы, доктор Горчакова, простите, что скрыла от вас мнение вашего непосредственного руководителя. Но… всё же я считаю, мы должны были попытаться спасти больного. И я рада, что мы попытались.
– Что ещё? – спрашивает Заславский.
– Один вопрос.
– Какой? Семён Михайлович перенёс операцию?
– Да, – отвечает Горчакова.
Они с завотделением переглядываются. Я прощаюсь и ухожу. Прошло вроде ничего. Хотя, если накатают жалобу… Но упрямо иду в палату, где лежит Кайдановский. Он приходит в себя, медленно поворачивает голову в мою сторону. Сажусь рядом.
– Как операция? – шепчет пациент.
– Неплохо, – улыбаюсь ему ободряюще. – Вырезали вам почти весь тонкий кишечник. Боюсь, твёрдой пищи вам больше не поесть.
Кайдановский медленно усмехается.
– Пить-то можно?
Снова киваю. Ох, мужчины!
– А курить?
– Вы ещё спросите, сможете ли на скрипке играть?
– А смогу?
– безусловно.
– Надо же, раньше не умел, – говорит Семён Михайлович и мы оба, понимая, что разыграли сценку из анекдота, тихо смеёмся. – Теперь оклемаюсь.
– Ваша дочь прилетит ночью, – сообщаю ему.
– Ромашка… – вдруг произносит пациент.
– Вы хотите, чтобы дочь привезла вам цветы?
– Нет. Ромашка, лошадь. Какой она пришла?
– Не знаю, – пожимаю плечами, вспомнив, как Семён Михайлович делал ставку по телефону.
– Ну и Бог с ней, – говорит он и погружается в сон.
Я спешу домой. Устала и страшно соскучилась по моей доченьке. Она, конечно, ещё задаст маме жару. Спать буду в перерывах между её пробуждениями, кормлениями, сменой подгузников и прочим. Но какое же счастье – быть рядом с ней!