Отвлекусь. История тех лет, когда о любви писали больше, чем о политике. И писать о любви, представьте себе, было гораздо интереснее.
Но иногда темы пересекались.
…Я летела в Америку, в штат Иллинойс, с пересадкой на два часа в Чикаго — передавать репортажи с выборов американского президента.
«Передашь эту книгу Дмитрию Васильевичу Бобышеву, из знаменитой четверки ахматовских учеников-шестидесятников?», — попросил меня перед отлетом Валера Дударев, тогдашний главный редактор легендарного журнала «Юность».
Книга называлась «Я здесь».
Чуть ниже, в скобках, странное дополнение — «человекотекст».
Глянцево-серая обложка. Фамилия автора, Дмитрий Бобышев, ни о чем мне не говорила.
«Я здесь» — а где был раньше? На дворе стоял октябрь 2008-го года и все это - оттепель, шестидесятники, Холодная война, Железный занавес, за которым протекала сквозь вечность жизнь на 1/6 части суши, казалась страшно далёкой и совершенно неправдоподобной.
Бобышев? Это кто-то из окружения нобелевского лауреата Бродского? Или я ошибаюсь? Игра случайностей, слава.
Они были учениками Анны Ахматовой. Двое. Вернее, четверо. Бродский, Бобышев, Нейман, Рейн. «Ахматовская четвёрка», ставшая «ахматовскими сиротами».
А потом поэт Дмитрий Бобышев написал те самые стихи, за которые самый гуманный суд в мире, осудил поэта Бродского. И увёл у него любимую женщину.
Бродский получил Нобелевскую премию. Бобышева забыли.
На высоте 10 тысяч метров я открыла мемуары Дмитрия Бобышева и не могла оторваться.
«Однажды после работы я задержался у зубного врача. Вернувшись, услышал от тещи, матери своей первой жены. «К вам заходил уж не знаю кто — ваш друг? Приятель?» В пишущую машинку был вставлен лист. «Пока ты ковырялся в своих вонючих зубах, я написал гениальные стихи.
«Ни страны, ни погоста/ Не хочу выбирать./ На Васильевский остров я приду умирать» И подпись от руки: И.Бродский. Я скомкал листок и бросил его в корзину…».
Утром в компьютере меня поджидало письмо от автора мемуаров, постаревшего почти на пятьдесят лет.
From — HYPERLINK “mailto:b….@illinois.edu”
To — HYPERLINK “mailto:e….__@mail.ru”
«Доброе утро, …! С прибытием в Новый Свет. Мы с моей женой Галиной Романовной будем рады гостье из Москвы, если она доберется до наших мест. Живем мы на Среднем Западе, в университетском сдвоенном городке Урбана-Шампейн. Надеюсь, вы легко перенесете сдвиг во времени. Обычно в эту сторону джет-лег ощущается гораздо легче».
В 60-е не нашлось бы в Ленинграде интеллектуала, кто не ведал про дружбу и вражду Бродского и Бобышева. Ахматова ценила обоих. В истории остался Бродский. Он сделал все, чтобы о другом, о сопернике, забыли. Те, кто общался с Бродским, должны были порвать с Бобышевым. Вычеркнуть его из литературы и человеческой памяти. Даже друзья. Бродский Бобышева до смерти ненавидел и заставлял всех выбирать. Или-или.
Виной тому, как обычно, оказалась женщина. Художница Марина Басманова.
Холодной водой называла ее Анна Ахматова. «Иосиф с Мариной появлялись везде вместе. Иосиф на языке зверюшек стремился показать их близость, Марина, наоборот, подчёркивала свою независимость. Он уже посвятил ей несколько значительных стихотворений. Она же заходила ко мне — ни перед кем не отчитываясь», — из мемуаров Дмитрия Бобышева.
«Я думаю, что всем удобно меня воспринимать как негативного персонажа, антигероя, который прославился лишь тем, что увел невесту у Иосифа Бродского», — экран монитора светится, электронный ящик открыт. А в нем — письмо, странный, виртуальный мост, протянувшийся из середины ХХ века в начало XXI-го. Я не вижу своего визави. Он — меня. Только буквы, сложённые в слова, только виртуальная сеть. Мой пойманный в нее собеседник — невероятно — ученик Анны Ахматовой.
«Одни говорят, что я «уязвлен завистью» к Бродскому. Как будто счастливый любовник может завидовать неудачливому или живой человек — тому, кто истлел. Завидовать его стихам? Можно не разделять моего мнения, но мои мне нравятся гораздо больше…»
Урбана-Шампейн лежит вокруг университета. Его еще называют Городом больших деревьев. В Америке любят давать прозвища городам. Тот же Чикаго, например, Город сквозняков.
Дальше — прерия, где растут кукуруза и генно-модифицированная соя. Есть пруды и дубравы, по которым хорошо гулять.
А в общем обычный университетский сити, чья жизнь вертится вокруг 37 тысяч студентов и 10 тысяч преподавателей. Одного из профессоров зовут Dmitry V. Bobyshev.
Друг Бродского. Враг Бродского. Бродский посвящал ему стансы.
«Здравствуйте, …! Это Дмитрий Васильевич Бобышев, ваш среднезападный корреспондент», — написал он мне.
В СССР любой человек должен был иметь трудовую книжку. Кроме гениев и диссидентов. У Бобышева и всех остальных она была, у Бродского нет.
«Иосиф с самого начала оставался свободным поэтом. Он один в нашем литературном кругу. Его поддерживали родители, и блинчики с творогом и упреками всегда ждали его на столе. Иосиф говорил, что в его стихах есть метафизика, в моих — совесть. На что Ахматова ему ответила: «В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее — это поэзия».
«Вы часто встречались с Анной Андреевной?»
«Я бывал у Ахматовой значительно реже, чем мог бы, чем хотел, — и, вероятно, чем она этого хотела. Я не мог явиться к ней просто так, а явившись, обсуждать пустяки… Можно было написать ей письмо, но до смешного малая причина удерживала меня: как правильно написать — «я скучаю по Вам» или «скучаю по Вас»:
Они познакомились, когда Ахматова переезжала. Молодые поэты были призваны в помощь для упаковки книг. Каждая книга, снимаемая с полок, сопровождалась комментариями и стихами. Ахматова объявила, что стихи состоялись, но надо писать короче. «А Блок считал, что идеальный объем стихотворения от 24 до 28 строчек», — выпалил Дмитрий Бобышев. «Блок… Хотите я расскажу Вам, как у меня не было романа с Блоком?»
«Я был в восхищении от ее рассказов, от того, как живо представлялась мне игра взглядов, слов и дыхания знаменитостей. Гумилев, Мандельштам, Модильяни… И даже в 70 лет, когда ее узнали мы, Ахматова была прекрасна».
Ахматова в роли «старика Державина» и молодая четверка в роли коллективного Пушкина подходили идеально друг другу.
«Я думаю, что как мы — в ней, так и она нуждалась в нас. Казалось, что в нашей жизни ничего не происходит, кроме новых стихов и разговоров о стихах. И так будет всегда».
В одной из тетрадок Бобышева, на пустом развороте, пометка: «5 марта умерла Ахматова. Остались мы одни».
Широко объявлено об этом не было. В Доме писателя — унижение перед закрытой дверью. «Только для членов Союза». Отправились прямо на кладбище. Когда внесли гроб новопреставленной Анны, Бобышев ринулся к нему. Привычно встал рядом с Женей Рейном, засверкали фотовспышки, но тот вдруг просунул плечо вперед, будто случайно отодвинул Дмитрия за спину. Этот снимок с похорон Ахматовой перепечатывали потом бесконечное число раз. Иосиф Бродский, Арсений Тарковский, Евгений Рейн и лоб Бобышева из-за их плеч. В некоторых особо дотошных изданиях ко лбу приклеивали стрелку — «Д.В.Бобышев».
Со смертью Ахматовой их четвёрка развалились на четыре отдельно бьющихся честолюбия.
From — HYPERLINK “mailto:b…@illinois.edu”
To — HYPERLINK “mailto:….__@mail.ru”
«Другие считают это мелочностью — дескать, надо быть выше того, как о тебе судят. Вот уж глупость! Честному человеку не могут быть безразличны злоязычия и наветы. Что я им сделал? Да кто они такие, чтобы судить меня? От обид никуда не денешься, люди могут срывать на тебе зло или из зависти, или по навету. А самые строгие моралисты, это неверные жены и продажные литераторы».
Бобышев никогда не считал себя соперником Бродского в любви. Его встречи с Мариной Басмановой, по его словам, были вполне непорочны.
Они бывали на выставках и на концертах, рисовали. Они как будто бы собирались вечно остаться в состоянии восхищенного интереса друг другом.
Приближался год 1964-й. «Марина захотела встретить его со мной. Я согласился, объяснил, где меня найти, и уехал на дачу. С ее появлением время затикало по-другому. Мы вышли в темноту, освещенные окна остались позади, с залива пахнуло влагой, мы шагнули на тонкий лед… я поцеловал ее, затем сказал: «Но как же Иосиф? Ты понимаешь, что весь свет может против нас ополчиться?»
Да, как же Иосиф?..
«Это был взрослый выбор двух взрослых людей. Марина призналась мне, что не считает себя его невестой. Толпе его почитателей можно было сказать: не ваше дело. Я сделал ход, опережающий слухи, — пошел к Бродскому сам. «Ты с ней спал?» — «Какая разница? Теперь мы вместе», — «Уходи!» Для него я стал существовать только как предмет, препятствующий встречаться с Мариной».
На Бродского уже начались гонения — уголовное преследование за тунеядство, он стал символом поэтического диссидентства… А Бобышев — предавшим его другом.
«Да, они объявили имя конкретного носителя мирового зла, и это было мое смешноватое имя. Толпа способна безнаказанно мстить за спиной, гадить, чернить и плевать… Все меньше раздавалось у меня телефонных звонков. Появилось много экзекуторов, желающих привести в исполнение приговор. Заочно меня приговорил и друг Женя Рейн, написавший поэму, где я был одним из действующих лиц. Возлюбленная Поэта уходит даже не к Бездарю, к какому-то хлыщу с улицы, который носит хорошую английскую обувь. Одно время я донашивал английские туфли, и надо же, как автор завистливо отметил. В альманахе «Молодой Ленинград» готовился рассказ Андрея Битова с главным персонажем по фамилии… Бобышев. Мокрицей и дрянью. Здесь возможно совпадение, если бы ранее не было дарственной надписи на битовской книге «Большой шар». «Дорогому Диме Бобышеву — за его стихи. Дружески — Андрей Битов». Иосиф обострял отношения с властью… Я дразнил толпу».
Зазвучали радиоголоса, зашелестели самиздатовские каналы. Шел громкий процесс над Бродским — он откладывался, назначалась психиатрическая экспертиза — как же так, советский человек и не желает работать руками… Колыхалась слава: «Он почти в тюрьме — а лучший друг, знаете ли, в это время любимую увел». «Вот подлец!»
Женой декабриста ходила Марина к Бродскому на свидания. Сам Иосиф лучшим мгновением в своей жизни считал ту минуту, когда его вели по двору психиатрической больницы и вдалеке он разглядел ее тонкий силуэт.
Бродского сослали на поселение. Марина поехала вослед, Дмитрий — за ней… Стволы деревьев в архангельских перелесках стояли в колодцах из снега…
«Она и без меня готова была уже вернуться в Ленинград. Иосиф в ватнике провожал. «Марина — я за тобой!» — кричу ей. «Нет! — кричит Иосиф. — С ним ты никуда не поедешь».
Взгляд обоих на топор, лежащий возле. Оба сжали кулаки, заходили индюками один против другого. Марина что-то шепнула Иосифу, он отстал, и они с Бобышевым лесом пошли к станции. Совершенно непредсказуемо подъехала попутка. Иосиф не догонял. На вокзале Дмитрий купил спирту, зашелся кашлем, слезами, в общем, истерикой. Все было кончено. Марина была беременна.
From — HYPERLINK “mailto: b….@illinois.edu”
To — HYPERLINK “mailto:…__@mail.ru”
“Здравствуйте, …! Вы спрашивали, можно ли писать стихи по заказу? В этом и состоит негативная сторона профессионализма. Автор искусственно вызывает в себе эмоции, имитирует искренность и бряцает то, что нужно. Возможен и внутренний заказ, как, например, ежегодные рождественские стихи у Бродского. Но действительно ли они написаны к Рождеству? Когда я вспоминал дни былые, я вспомнил день, когда Марина родила их сына. Это было 8 октября. И я все понял. Отсчитайте 9 месяцев назад. Вот вам, увы, ключ к тому дню, которые в действительности прославляет благочестивый автор. Но будем считать, что это так, к разговору.
Университетская почта сегодня барахлит, ничего, допишу в следующем письме».
«Это правда, что стихи, которые стали поводом к преследованию и за которые его осудили Иосифа Бродского, на самом деле… ваши?», — наконец написала я Бобышеву то, о чем так боялась и хотела спросить.
Стихи оказались напечатаны в пресловутом фельетоне «Окололитературный трутень» в «Вечерке». Для шельмования Бродского в нем использовали отрывки из рукописей, которые принадлежали Бобышеву: «Солидарность», «Нонне Сухановой».
«Все очень просто. Дружинники замели в Доме книги энтузиаста Гришу-слепого с кучей самиздата. Той осенью он был у меня. Когда его взяли с бумагами, там находились вместе наши стихи. Могли случайно перепутать. Забыв о раздоре, я направился к Иосифу. Я готов был признаться, что это мое… Он встретил меня, будто ждал прихода. «Дело вовсе не в стихах». Я обратился к председателю комиссии при Ленинградском отделении Союза писателей, где сообщил, что несу полное и единоличное право как на славу, так и на позор при оценке своих сочинений».
Заявление Бобышева и его подлинное авторство на ход дела никак не повлияло. Не все ли равно, чьи это были стихи. В отличие от Бродского, у Бобышева была трудовая книжка. И он не готов был противопоставить себя всему миру.
Марина пришла к Бобышеву. С девятимесячным животом. Примет ли ее навсегда? Он бродил возле роддома, соглашаясь на роль отца. Младенец Андрей, вылитый Иосиф, заходился в плаче. Дмитрий укачивал его, маленького, рыжего, обмирая. Марина показывала подарок: Библию с надписью на титульном листе, без знаков препинания и как бы от «автора»: «Андрею на всю жизнь, Отец».
И Бобышев отступил. Он не смог бороться. И не захотел.
Отчество младенцу дали совсем уже странное — Осипович. Бродский шутил: «Она что, думает, что родила от Мандельштама?»
Вскоре Бродского выдворили на Запад, навстречу всемирной славе… Андрей остался его единственным сыном. С Мариной он расстался.
Он разлюбил Басманову лишь через четверть века, все это время будто бы в отместку издеваясь над женщинами, которые находились рядом. Разлюбив, посвятил стихотворение, в котором открыто назвал «поглупевшей», на что даже самые яростные поклонники отреагировали: стоило ли любить и страдать ТАК, чтобы закончить ЭТИМ.
Дмитрий Бобышев уехал в Америку тоже. Гораздо позже. Тихо и без пафоса. Один из.
Один из того неприкаянного, так и не ставшего счастливым, поколения детей короткой оттепели. Почти весны, так и не ставшей настоящей весной.
Ниточка от Марины продолжала какое-то время тянуться.
Даже в Америку были по телефону ее ночные звонки. «Митя, как ты там?» Он объяснял, что в шесть утра вставать на лекции. Как-то встретился и с Андреем, тот сам позвонил. Совершеннейший Иосиф, и тех лет, в которых они рассорились. «Он участвовал в каких-то разборках, хотел гнать через меня в Штаты рок. «Какое счастье, что это сокровище не мое!» — подумал я на прощание».
Как-то в Нью-Йорке, на углу 5-й авеню и 42-й улицы, Дмитрий встретил давнюю знакомую. «Знаешь, — сказала та, — у меня для тебя две новости. Обе, впрочем, не новы. Во-первых, я стала писательницей. А во-вторых, Бродский — гений!»
Манхэттен пьянил свободой, запрокидывая головы кверху…
Было ли ему все равно? Он искренне верил в это.
«Рад Вашим письмам, со смайликами и плаксиками — последнее словечко придумала Галя. Ее имя попадается в моем жизненном повествовании с первого дня нашего общего студенчества, последние два десятилетия она из лучшего друга превратилась в жену. Теперь коротаем с ней вместе наши американские годы. Наконец переехали из съемной квартиры в свой дом. В Америке тоже кризис, но в отличие от России происходит он как-то организованно и без истерик. Ах, Рашенька, Рашенька, опять она берется за старое… У нас что-то дорожает, а что-то и дешевеет. Например, недвижимость. Вот мы с Галей и воспользовались».
Он давно уже старше Ахматовой. Почтенный университетский профессор-славист Дмитрий Васильевич Бобышев. Он вёл спецкурс главным образом о ней, но и о других ленинградских поэтах тоже.
Курсовые работы его учеников принял на хранение музей в Фонтанном Доме, чем их преподаватель весьма гордится.
Вышел на пенсию. Пишет «человекотексты», то есть воспоминания. О чем же еще мечтать? О Нобелевской премии? О славе? Чем дольше живешь, тем больше понимаешь, какая это тщета. Но все же, все же…
«Когда я жил в Советском Союзе, я испытывал ностальгию по Западу, по большому миру, закрытому для меня. Это было чувство сродни мандельштамовской «тоске по мировой культуре». После того как уехал, я даже посмеивался насчет эмигрантских березок. Тем более что эти деревья прекрасно растут и в Америке, и здесь они такие белые и сытые. Так что дело не в них».
«Ваши пути с Бродским так и не пересеклись?
«Нет. С Иосифом я никогда больше не встречался. Однажды, в конце прошлого тысячелетия, я понял, что от хлама надо избавляться, написал стихотворение «Прощай и здравствуй» на эту тему. «Прощайте, Женя, Толя, даже ты —/ да, ты, Иосиф, наконец прости же. / Ты — жертва давняя моей тщеты,/ Как я — твоих амбиций и престижа/
Я напечатал его еще при жизни Бродского. Думаю, что уж кто-нибудь ему да сказал. Но он ничего мне не ответил».
***
Эта статья вышла 15 лет назад. Кстати, самому Бобышеву она не очень понравилась. Ему хотелось, чтобы я написала только о нем, а получилось опять о Бродском, от упоминания которого рядом с собственным именем, он бежал всю свою жизнь.
Странно перечитывать эти строки сейчас, особенно на фоне той звенящей пошлости и пустоты, в которую мы погрузились. Плоских персонажей, кажущихся глупыми куклами из папье-маше на тоненьких ниточках.
Америка также далека от России, как и во времена юности моих героев. И невероятно, что когда-то расстояние до нее измерялось одними прочитанными в полете мемуарами.
Дмитрий Васильевич Бобышев здравствует и поныне. В 2020 он получил поэтическую премию «Пушкин и XXI век».
Бродский же обманул в своих стихах, написанных в квартире Бобышева, он завещал похоронить себя на Васильевском Острове. Но не случилось… Хотя Венеция, где покоится его прах, привлекая поклонников со всего мира, тоже окружена водой и в каком-то смысле остров.
