Глава 87
Проходит всего час, как я снова могу спокойно поработать в своём кабинете, поглядывая на фотографию моей лапочки. Знаю, что традиция старомодная, и нынче все привыкли друг другу картинки в смартфонах показывать, а ещё проще – по мессенджерам отправлять. Но мне приятнее вот так. Цифровое изображение – его ещё включить нужно, и оно… бесплотное, что ли. Фотография в красивой рамочке на столе – её можно взять в руки, провести пальцами, ощутить тепло – так, словно ты прикасаешься к своей малышке.
– Эллина Родионовна, – стучит и сразу открывает Лидия, – там опять Нашего Героя привезли.
Поднимаю голову от бумаг, которые того и гляди захлестнут меня, словно океанские волны, с двух сторон, и утянут на самое дно бюрократического водоворота. Иногда жалею, что не осталась простым врачом.
– Что с ним на этот раз случилось? – спрашиваю я, но Лидия не успела узнать, поспешила мне доложить.
– Он вас просит.
– Скажи, что через минуту приду.
Остаюсь в кабинете одна, прихорашиваюсь. Не только потому, что я завотделением и должна подавать пример подчинённым. Причина ещё и во Владимире Анатольевиче Шабанове – он и есть тот, кого мы называем Наш Герой. Неспроста: этот человек – личность легендарная. Генерал-майор ВДВ в отставке, Герой России, прошёл то ли три, то ли четыре войны. Такого, как он, по идее, должны лечить в военном учреждении, – например, 442-м окружном военном клиническом госпитале имени З.П. Соловьёва.
Однако Владимир Анатольевич выбрал нашу клинику, и я так подозреваю, что моя скромная персона – одна из основных причин. Ему хотя и 67 лет, и следов от ранений и травм на его теле достаточно, чтобы признать инвалидом, но Шабанов не сдаётся. Он бодр, свеж, возглавляет организацию ветеранов. Кроме того, вдовый: несколько лет тому назад от обширного инфаркта скончалась его супруга. Живёт генерал один, дети и внуки в Москве, и хотя общественной работы у него много, от одиночества скучает. Потому порой, примерно раз в полгода, и приходит к нам. Обычно придумывает какую-нибудь уважительную причину: сердце проверить, лёгкие, печень.
– Здравствуйте, Владимир Анатольевич! – ослепительно улыбаюсь генералу с порога. Он очень дружелюбный человек и интересный собеседник. Правда, его рассказы почти всегда только об армии, но слушать познавательно. Если есть время, конечно.
– Здравия желаю, Эллина, – улыбается мне в ответ Шабанов. Он полулежит на койке в майке, и на мощных плечах видна старая, выцветшая татуировка – наверху «40 ДШБ», ниже эмблема ВДВ СССР, под ней – ленточка с цифрами 82-83. Прежде я уже видела её и со словам генерала знаю, что 40 ДШБ – это 40-я отдельная десантно-штурмовая бригада, а цифры – годы, когда Шабанов служил в Афганистане. В ту пору он был уже капитаном, командовал ротой.
Вообще-то мне в процесс лечения генерала вмешиваться не стоит. Когда он поступил, его взяла наш терапевт, Анна Прохорова. Но уж если Наш Герой попросил меня, то как ему откажешь? С коллегой же как-нибудь разберусь, тем более что диагност она хороший.
Бегло смотрю в его карточку.
– Я сделаю вам обезболивающий укол.
– Ну что ж, колите, – улыбается Шабанов, подставляя плечо.
– Будет немного больно, – говорю ему.
Владимир Анатольевич довольно хмыкает.
– Ничего, стерплю.
Да, уверена в этом. У нас нет его старой медицинской карточки (она в военном госпитале, и если случится что-то серьёзное, Шабанов будет вынужден обратиться туда), но, судя по шрамам, про сильную боль он знает не понаслышке. Но чтобы не оставался у нас безымянным, карточку мы завели свою. Да и положено так.
Делаю укол, входит Анна Прохорова, наш терапевт.
– Что вы делаете? – удивлённо спрашивает меня.
– Обезболивающий укол. В назначении написано – 30 мг кеторолака.
– Но нужно капельно.
– Здесь не написано.
– У Владимира Анатольевича диагностированы камни в почках и хронический бронхит. Ему нужна гидратация.
– Хорошо, поставлю капельницу, – соглашаюсь я. Да, это работа не завотделением. Таким у нас занимаются медсёстры. Но есть категория больных, которым можно сделать исключение. Герой России, полагаю, этого заслуживает. – Простите, товарищ генерал, придётся опять колоть.
– Подумаешь, мелочи. В Афганистане один моджахед воткнул мне в грудь вилку.
– Зачем? – поражаюсь я.
– Рукопашный бой был, – пожимает плечами генерал.
– Ужас какой.
– Бросьте, Эллина. То лучший день в моей жизни, – улыбается Шабанов. – Первый боевой выход, крещение огнём. Первая рукопашная. А-а-а!
Я замираю. Прохорова тоже. Обе с широко раскрытыми глазами смотрим на генерала. Сделала ему больно…
– Вы застали меня врасплох, – улыбается он натужно.
– Простите, товарищ генерал, – отвечаю, понимая, что иглу я поставила правильно. Видимо, Шабанов отвык от подобного.
– Ничего, – отвечает он.
– Скажите, а почему вы обратились к нам? С такими заболеваниями вам нужно в госпиталь, – спрашивает Прохорова. Она у нас не так давно и не знает о моём тайном воздыхателе.
– Потому что товарищу генералу далеко туда добираться, – отвечаю за него. – Верно, Владимир Анатольевич.
– Так точно! – улыбается он и подмигивает, как заговорщик.
Мы уходим, оставляя Нашего Героя лежать под капельницей. Когда ему станет полегче, можно будет сделать дополнительные анализы.
Как часто бывает, до кабинета дойти не успеваю. Ольга Григорьевна Осухова собственной персоной, заведующая психиатрическим отделением. Она – самая неординарная, нестандартно мыслящая личность, которую я только встречала в жизни. Трудно передать словами, но иначе не скажешь. Мне кажется, она способна даже заглядывать в глубины подсознания, чего человек делать априори не может. Ей как-то удаётся. Если с Граниным совсем прижмёт, запишусь к ней на консультацию.
Осуховой 57 лет, она среднего роста, худощава, стрижка под мальчишку, хриплый прокуренный голос, и выглядит немного неряшливо: чуть помятый и не слишком свежий халат, какой-то нелепый цветастый платок на шее, мужские кроссовки на ногах. Такой облик Осухова называет «рабочей сбруей». Когда нужно, она будет выглядеть, как настоящая британская леди, приглашённая на приём в Букингемский дворец.
– Привет, – говорит и улыбается. – Слышала, у тебя для меня есть больной?
– Да, здравствуйте, Ольга Григорьевна…
– Ну сколько раз тебе говорила, – машет она рукой. – Просто Ольга. И на «ты».
– Хорошо, – отвечаю я. Мне трудно это делать, но постараюсь. Вот забавно: Осухова терпеть не может слово «постараюсь». Для неё это синоним «нет». Говорит так: «Когда человек произносит «постараюсь», он заранее отказывается. Есть только «сделаю» и «не сделаю».
– Так что там?
– Женщина со страстью к операциям. Их было уже пять, и все напрасно. Представляешь?
– Неужели Гиляна Герасимовна? – усмехается Осухова.
– Она самая. Твоя больная?
– Тяжёлый случай. Ты не оставила её одну? – вдруг тревожно спрашивает психиатр.
– А что?
– Дьявол! – всплёскивает Осухова руками. – Когда ей отказывают, она принимает меры. Где её палата?
Я показываю, и Ольга Григорьевна мчится туда, едва за ней поспеваю.
– В каком смысле меры? – спрашиваю на бегу.
– Ох, лучше бы тебе не знать…
После таких слов мне становится тревожно. Мы залетаем в палату.
– Гиляна Герасимовна, что ты сделала? – спрашивает её Осухова с порога.
Пациентка лежит умиротворённая. Улыбается, рассматривая пластырь на локтевом сгибе левой руки, откуда брали кровь на анализы. Молчит, но выражение лица – как у кошки, которая стянула со стола и сожрала здоровенный кусок мяса.
– О, Господи… – восклицаю я, глядя на поднос для инструментов, лежащий на тумбочке.
Он совершенно пуст.
– Катя, – спрашиваю медсестру, которая копошится рядом с другим больным. – Ты забрала отсюда инструменты?
– Нет, – отвечает она.
– Я оставила здесь полный набор…
– Гиляна, ты что-нибудь проглотила? – спрашивает пациентку Осухова.
– Ехали медведи на велосипеде, а за ним кот задом-наперёд… – напевает та в ответ, притворяясь, что не слышала вопроса.
– Всё ясно… – отвечаю я.
Срочно отправляем Гиляну Герасимовну на рентген, и пока иду по коридору, вдруг слышу громкое:
– Ядрёна ракета! – от этого голоса аж вздрагиваю. – Копать-колотить! Ох! Оперный ты ж театр! Ай!
Генерал!!!
Роман "ПОДЖИГАТЕЛЬ" – рекомендую к прочтению! Бесплатно!
Влетаю в палату, где он лежит, и вижу, как Елена Севастьянова, наш ординатор, пытается взять у него кровь.
– Что ты делаешь? – спрашиваю её возмущённо.
– Беру кровь на КЩС, – отвечает она. – Вены плохие.
– Сомнительный комплимент, – комментирует Шабанов.
– Давай лучше я сама.
– Простите, Эллина Родионовна, но мне надо же учиться.
Что ж…
– Простите, товарищ генерал, но ординатор права. Вы же не против побыть немного…
– Подопытной свинкой? – спрашивает Владимир Анатольевич, улыбаясь мне.
– Ну зачем же вы так, – умильно улыбаюсь ему в ответ.
– Ради вас, Эллина, я согласен даже на клизму.
Хихикаю и ухожу.
Стоит мне сделать несколько шагов в сторону, как из палаты доносится:
– Маркс твою Энгельс! Ой!
Останавливаюсь. Может, стоило мне самой…
– Ах ты, Чингачгук, большой змей!
Она его покалечит…
– Ангидрид твою перекись марганца!
Господи…
– Жёваный крот!
Всё. Моё терпение кончается. Возвращаюсь, требую от Севастьяновой немедленно выйти. Генерал смотрит на меня, как на спасительницу.
– Простите, пожалуйста, Владимир Анатольевич, больше такое не повторится.
Он улыбается и кивает. Душевный человек! Совсем не злопамятный.
– Хотите историю из жизни военных медиков? – спрашивает он.
– Конечно!
– В Афгане было. Я однажды вернулся с боевых и спросил, где начальник медпункта. Мне сказали: бойцу стало плохо, ушёл на вызов. Я пошёл в щитовой домик и вижу: рядом с рядовым сидит на койке военврач. Увидел меня, поздоровались. Он рассказал, что случилось: боец словил тепловой удар. И вдруг совершенно спокойно произносит: «Ну вот, опять остановилось». Начинает непрямой массаж сердца. Через минуту так же ровно: «Вот, опять завелось». И так несколько раз подряд. Я в шоке: для меня эта невозмутимость врача была открытием. Военврач не суетился, не паниковал, был сосредоточен и даже расслаблен. У него человек умирает, а он спокоен! Но знаете, Элли, это правило стало для меня одним из главных в жизни и работе.
– Какое, товарищ генерал?
– Не суетись.