Накануне позвонила дочь — вернее, сделала прозвон. Чтобы поймать связь в их селе, требовалось приставить лесенку к деревянному накату сеней, затем по ступенькам-дощечкам, прибитым к крутой крыше, вскарабкаться и утвердиться на коньке.
Избы в селе по-северному кряжистые, высокие, островерхие. В праздники, когда звонки от детей сыпались один за другим, можно было увидеть сразу с десяток старух, оседлавших гребни крыш. В озёрном тумане избы казались утонувшими древними, чёрными кораблями, перевёрнутыми килями вверх. А старухи в треплющихся на ветру платках — потерпевшими крушение моряками, которые машут тряпками и призывают на помощь.
— Мама, с днём рождения! — кричала сквозь помехи дочь. — Счастья, здоровья, мирного неба!
Марфида напряглась и вспомнила: и правда, день рождения. К семидесяти годам лучший подарок — вообще не вспоминать о годах, ну их к богу, да заботливые деточки не дают забыть.
Дочь сообщила, что у неё есть для матери подарок: полёт в аэротрубе.
— Какой ещё трубе? — рассердилась Марфида. — Чего уж там, давай сразу, в ту трубу… Откуда старухи в небо дымом вылетают.
— Тебе не угодишь! — в свою очередь, обиделась дочь. — Ты ведь любишь высоту. Помнишь последний аттракцион в парке, все визжат от страха, а ты: «Выше, выше!».
— Ну ладно, ладно, слова им не скажи. Картошки-то сколь привезти?
***
Те городские расписные лодки на цепях — забава для малолеток. И близко не стояли с деревенскими качелями на краю утёса. Далеко внизу еловый лес — как стриженая сизая травка, в той травке затерялась атласная девчоночья ленточка-река. Такой простор, такие дымчатые дали открываются — дух замирает, мятный холодок подымается от кончиков ног до живота. Две вековых лиственницы на краю оврага, на канатах — крепкая струганая доска. Свист ветра в ушах, руки до побеления вцепились в лохматое вервие, под ногами — бездна. И никакой страховки, о чём вы? Деревенские засмеют.
В сухую погоду после уроков маленькая Марфушка неслась на обрыв, дрожала и даже ревела от предвкушения. Любимое произведение у неё в школе было: «Гроза» Островского. Читала со сцены монолог Катерины — зал до боли в ладонях хлопал, не отпускал.
«Отчего люди не летают! Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе — так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела».
И Марфушка на краю обрыва наивно вставала на цыпочки, разводила тощие руки крылышками… Так и воспарила бы орлиным пером на тугих струях воздуха. Хотя была похожа, скорее, на ворону: чернявая, худая, носатая. Но ведь и такую полюбили.
«Эй, слабаки, чего такие жидкие, в штаны наложили? Шибче, ещё шибче наддай!». Задохнувшаяся, румяная Марфуша спрыгнула с качелей, заправляя под платок волосы. Красивый парень с сумрачными глазами — не здешний, с лесозаготовок — смотрел пристально: «Откуда ты такая взялась… неистовая?».
Осенью поженились.
***
…Несколько лет назад на материн юбилей дочка (неймётся ей, такие деньги уплочены!) купила путёвки в Турцию. Когда самолёт начал разбег — пассажиры вели себя кто как. Крестились, складывали ладошки в молитве, вцеплялись в подлокотники. Когда колёса оторвались от земли и тела страшно вжало в кресла, да ещё тряхнуло — кто-то побелел, кто-то, наоборот, налился свекольной синевой, кто-то выпучил глаза, кто-то зажмурился…
А Марфида в этот миг — стыдно признаться — такой восторг испытала, такую радость — ни в сказке сказать, ни пером описать. Дух захватило, ещё немного — и от непереносимости чувств излилась бы лёгкой сокровенной влагой, как, бывало, по ночам с мужем…
Оглянулась, передохнула: слава богу, люди пока не научились читать мысли и души друг друга. Чего не скажешь о прошлогоднем дочкином подарке — телефоне, будь он неладен. Когда узнала цену — ахнула: такие деньги уплочены! Пеняла дочери: «Ты мне чёрта, сатанёнка подарила. Притаится аки тать в нощи, подслушивает, подглядывает». — «Мама, ты меня пугаешь. Это называется паранойя».
А какая такая «пороноя»? Враг, шпион в избе завёлся. Как-то вытащила из сундука мамину павловопосадскую шаль, стряхнула крупинки нафталина. Накинула на плечи: по изумрудному полю розы, величиной с капустные кочаны. Прошлась павой… Тут же в трубке услужливо гукнуло, жукнуло: не желаете купить платки из Павлова Посада? В другой раз соседке пожаловалась, что шею надсадила на картошке — тотчас из телефона полезли названия мазей от шейной болезни…
Последний случай совершенно уверил Марфиду в её подозрениях. Это когда полслова вслух не сказала, лишь мысль мелькнула: «Растворить бы тесто, давно блинов не пекла». Мелькнула мысль и пропала. А из телефона попёрли рецепты теста кислого, теста пресного, теста скоромного, блинов простых, блинов с припёком, блинов с начинкой: с сыром, яйцом, фаршем…
Эдак они не то что в голову — в душу залезут. И не выкинешь сатанинскую штуку: единственная связь с дочерью. С зятем отношения прохладные: заочно кинут друг другу приветы — и хватит. Ни рыба ни мясо, ни богу свечка ни чёрту кочерга. Ну да, главное, жену и приёмного сына Васеньку не обижает.
***
Как такого можно обидеть?! Цветок лазоревый, ясный свет в окошке, бабкино утешение на старости лет. Сердце радуется: разумный, серьёзный, важный, даром что пять годков. Тельцем пухлый, пузико вперёд — точно в большие начальники выбьется. Князюшкой по горнице похаживает, золотыми кудрями потряхивает, ядрёными половицами поскрипывает, красными сапожками постукивает, синими глазками посверкивает. Ну чисто Иван-царевич!
Всё у бабы Марфы приметит: и геранька на окошке расцвела, и занавеска новая повешена. Насчёт непорядка строг:
— Бабушка, у тебя в углу сидит паучок. Он может быть ядовитым, нам воспитательница говорила. Его надо убить.
Вон их чему в садиках учат. Марфида бережно смахнула паутину мокрой тряпкой, паучишка удирал, ковыляя со всех ног.
— И пусть, батюшка, на здоровье живёт. Разве можно домашних пауков убивать, это же домовые. Избу хранят от пожара, от молнии, от наводнения. Паучки-домовички.
А то ещё: Васенька стряхнёт начальственную строгость и давай вокруг стола круги на трёхколёсном велике описывать. Изба у Марфиды большая, как спортзал. Она ночевать в дочкиной городской квартире не любит: задыхается, жмёт сердце. Со всех сторон стиснул бетон, будто живую замуровали.
***
Марфида с мужем избу строили с расчётом, чтобы детей рассадить по лавкам не меньше семерых, как в поговорке. Но человек предполагает — бог располагает. Родила всего-то сына и дочь.
И от дочки, пока носила в чреве, задумала избавиться, имела в голове чёрные мысли. Спасибо матушке, на пороге вцепилась в сапоги и мешком волочилась до калитки. А уж билет был куплен в город: там, говорят, от детей избавляют как семечки щёлкают.
Муж во время этой сцены тесал бревно под навесом: я не я и хата не моя. Когда всё-таки достал бабий плач, со всей силы вогнал топор в бревно, нахлобучил со злостью кепку и — вон со двора. К этой своей, к продавщице — к кому ещё.
Продавщица недавно появилась в их селе. Взяла его своими волосами. Дал же бог чудо: золотой водопад. Не прятала под платок, не стягивала, не зашпиливала в узел, как другие женщины в селе. Выставляла напоказ, приманивала, дразнила. Так, слегка небрежно прищемляла заколкой, готовой лопнуть под тугим золотым напором. А долго ли той заколкой как бы невзначай щёлкнуть, встряхнуть гривой, приворожить, поймать вороватый мужской взгляд, запутать его в золотой душистой густейшей сети. И, как ни в чём ни бывало, снова клацнуть заколкой, защемить вместе с тяжёлым мужицким желанием — и уж никогда не выпустить. Попался, голубчик!
Ведь в женских волосах и есть самая ведьминская сила. В средние века с колдуньями что делали? Первым делом обривали, лишали дьявольского соблазна, поддержки и влияния. В наших тюрьмах зэчек заставляют прятать волосы под скромным платочком — и сразу у евиных дочек глазки тухнут и опускаются долу.
***
И, значит, одолел любовниками страшный дьявольский огонь, который никакой водой не зальёшь, от которого никаким паучкам-домовичкам не спасёшься. Затеяли они нехорошее, начали от людей прятаться — под кустом так под кустом, в стоге так в стоге, на чердаке так на чердаке. Но где в деревне спрячешься? И тропинки одни — не разминуться. В магазин каждый день ходить надо? На улице Марфиду при встречах с золотоволосой опаливал тот адский чёрный огонь, обугливал крылья.
— И ты не вырывала ей волосы, не царапала лицо, не катала ногами по земле? — уточняла непримиримая повзрослевшая дочь.
Даже шаг не убыстряла. Выпрямляла спину, грудь вперёд, гордо подымала подбородок, устремляя невидящий, горящий взор поверх соперницы — и мимо. Нынче умники советуют женщинам: дескать, не держите чувства в себе, выплёскивайте наружу. Это как? Ну, сцепились бы соперницы, покатились клубком — а как жить потом с этим срамом, как односельчанам в глаза смотреть, прослыть посмешищем?
Марфида только мужа предостерегла: «В постель тебя, опоганенного, больше не пущу». Пустила или нет — её тайна. Но больше не рожала. А его тем временем колдовские скользкие волосы обвивали, душили, высасывали силу. Ходил к своей милахе всё реже, начал хиреть, кашлять, хвататься за сердце — и присмирел, притих под боком у жены. Укатали сивку бурку крутые горки. Хворал-хворал — и истаял до смерти, как не было самого дюжего и пригожего в селе мужика. Марфида его прибрала, обмыла, одела, предала земле честь по чести — всё с сухими глазами.
— И ты его простила? — не понимала дочь.
Эх, детки-бедки! Спасибо бы сказали, что не росли безотцовщиной. Ни одной грязной сплетне не позволила коснуться чистых детских ушек. Какая ни есть, а семья. Муж малых детей в баню носил, сына к мужским делам приучал. Чуя вину, по хозяйству ворочал за пятерых, приносил зарплату до копеечки. А полюбовнице разве что перепадал трёхрублёвый флакон «Белой сирени».
***
У сына жизнь не задалась: угодил в тюрьму. Не в тюрьму, а на поселение — но смысл один. Он с армии был отрезанный ломоть. На присягу к ним в часть приезжала сеструха у друга. Зацепились взглядами, стали переписываться, созваниваться. После армии сын, минуя мать, помчался к девушке в областной центр.
Поженились, стали жить. Он на стройке, она бумаги перебирала в учреждении — грамотная. Для жилья купили убитую однушку. Ремонтировать позвали Марфиду: она штукатур-маляр. В выходные семейно гуляли по магазинам. Когда переходили «зебру», сноха шипела:
— Господи. Можно вывести женщину из деревни, но не деревню из женщины. Мама, что вы трепыхаетесь как… курица.
Марфида виновато огрызалась:
— Не по лесу гуляем — под колёсами. А ну, рассердятся шоферА, задавят.
Но на сноху смотрела уважительно, с любовью: городская, учёная… Та внушала:
— По пешеходному переходу надо идти обычным шагом, с чувством собственного достоинства. Мы же не быдло.
И нарочно замедляла шаг, ступала с потягом, как-то особенно призывно и мощно, с крутым верчением зада, кидала от бедра долгие ноги. Водители из-за стёкол смотрели на жену, и сын смотрел. Был он весь в непутёвого папашу, на его лице как в зеркале читалось: в нём сейчас боролись два желания: злоба и… желание. Небось, думал о том, как дома влепит жёнке хорошую затрещину, а потом, не давая очухаться, утащит в спальню.
— И вообще, — бросала сноха через плечо, уже в адрес сына: — Нынче пешком ходят только нищеброды.
Вот тогда он и купил с рук старенькую иномарку, возился с ней каждый свободный час. Прибегал с работы — и с порога: «Как там моя ласточка?»
— Ласточка — это я, м-м? — спрашивала жена.
— Не, ты стриж. От слова стричь. Сколько ни давай — всё мало.
— Тебя пострижёшь, пострижё-ошь. Там стричь нечего, голытьба. Оглянись, сколько мужики в твои годы зашибают — и убейся об стенку. И машина у тебя стрёмная, как и ты.
Всё это при Марфе, будто она вещь, а не живой человек. В общем, их коротенький брак был обречён. А сын, после одной такой перепалки, выскочил, не помня себя запрыгнул в в «ласточку», рванул… Виновник смертельной аварии.
***
— А папа у нас хоббит! — с порога сообщил сияющий Васенька. — У него хобби!
Про «хоббитство» зятя Марфиде известно. По приезде в их село сразу закинул удочки насчёт икон, но опоздал. Те иконы давно уже из чуланов и чердаков выгребли заезжие профессора. Тогда зять переключился на монеты — у каждой старухи хранились тяжёленькие позвякивающие узелки на дне сундуков.
Ещё собирал советские столовые и чайные сервизы: облупленные, в розочках и незабудках, супницы, треснутые блюда, надколотые чашки без ручек… Вечерами созванивался и списывался с такими же бзикнутыми на голову посудными старателями. Оживлённо сравнивали, спорили, менялись… Пустяшный, никчёмный мужик, ну да могло быть хуже.
***
Аэротруба находилась близко от дочкиного дома. Домашние облепили бабушку и повели гуртом. В пути дочка с зятем немножко попрепирались: у зятя оказался дырявый носок, палец проваливался в дырку и натирал.
— Но ведь из дома выходили — носок был целым, — оправдывалась дочка.
— Был, а сейчас продырявился.
И всю дорогу хромал и ныл. И вот всю жизнь так. Пасмурный, тяжёлый человек. Про таких говорят: на цветок глянет — цветок завянет. В Марфиде всё кипело, но она снова мысленно себя осадила: не пьёт, не дерётся, налево не ходит — могло быть хуже.
А сама, в предвкушении праздника, убыстряла шаг, торопилась в эту самую… аэротрубу. Вот сегодня, сейчас исполнится Марфина мечта: она побудет птицей! Вчера дочка в своём компьютере-книжке показала: в стеклянной колбе плавали люди с растопыренными руками-ногами, даже один толстяк забавно барахтался. Это же сколько ветру понадобилось, чтобы его в воздух поднять! Молодёжь так вообще бултыхалась, выделывала кренделя…
…Через час они выходили из нарядного, гремящего музыкой здания на улицу. Дочка приставала:
— Мам, я же вижу, тебе не понравилось. Чего опять не так, чего не хватало?
А не хватало воздуха, простора, вольной воли, размаха и… высоты. Тело сковал жаркий, плотный, пахнущий чужим телом комбинезон, душил шлем. Да ещё парень инструктор: голову держи так, руки-ноги эдак, носок тяни… Производственная гимнастика, а не свобода. И так вдруг из духоты, шума, тесноты и многолюдья потянуло домой, на свой обрыв, где только ветер шумит и лёгкие от избытка воздуха готовы разорваться…
Марфида шла и отмахивалась от дочки: всё хорошо. Такие деньги уплочены, не будешь же придираться, портить настроение: та старалась. Главное, космонавтику Васеньке понравилось, подпрыгивал и просился ещё. В бабку пошёл.
Дочка по дороге рассказала: за одну старинную монету Славику предлагают миллион! Монета бракованная, буковка там кривая, что ли. Но именно брак у них ценится больше всего — чудно! Вот тебе и «хоббитство», вот тебе и пустяшный мужик.
***
Прошёл месяц. На экранчике высветился дочкин номер. Марфида вытерла земляные руки, заправила юбку в рабочие штаны, и привычно и ловко полезла на верхотуру.
— Мама! — перекрикивала дочка сотни таёжных километров. — Славику заплатили за монету. В отпуск все вместе едем в горы. Там на выбор: прыжки с моста, воздушный шар, парашют, дельтаплан…
Марфа крикнула, что дочь ей помереть своей смертью точно не даст. Слезала с крыши и думала: значит, нужно пораньше копать картошку. От дочери так просто не отделаешься. Душевная, добрая получилась девка. Да и сын хорошие письма пишет, тоскует по деревне, обещает приехать насовсем, помогать матери.
А ехать всё равно придётся, что ж теперь… Такие деньги уплочены.
Мой рассказ, который, возможно, вы не читали:
