Начало:
Жоан – в номере отеля «Милан». Чемодан ещё не распакован. Она ещё не главная героиня, но готовится ей стать.
- Сходим куда-нибудь поужинать?
Тотчас же встаёт и тянется за плащом. Равик обращает внимания на её неожиданно ладные и стройные плечи. В первый раз не увидел что ли? Не увидел, потому что в первый раз был лишь эскиз, подмалёвок, а сейчас автор, как настоящий живописец, начинает слой за слоем покрывать свою героиню маслом. Не торопится, знает толк в искушении, видимо опытный мастер. Итак, - пока только плечи – больше ничего.
Снова берет и плащ. Вдобавок к ним – жакет. Равик и Жоан спускаются вниз. Пока я пытаюсь вообразить линию голых плеч этой женщины, почему-то сзади, - плечи всегда выгоднее разглядывать сзади, - мимо моего воображения проплывает консьерж отеля. Он разбирает письма и воняет чесноком. Пятнистая кошка не сводит с него зелёных глаз. Жаль, что я не акварелист с быстрой кистью, чтобы изобразить в зелёных кошачьих глазах Жоан в плаще и берете. Равик в моём воображении отсутствует, хотя я формально наградил его сильными костистыми руками и волосатой грудью.
Такси, «Прекрасная Аврора». Начинают с водки. Холодной. Потом графин розового анжуйского. Море закусок. Тележками. Составами.
Кофе пьют в «Колизее». Что б я так жил! Но я не врач и не одинокая молодая женщина в ночном Париже.
Жоан Маду. Актриса. На маленьких ролях. Выросла в Италии, говорит по-итальянски, по-французски (не очень хорошо), по-английски и по-румынски (немного).
За стеклянной стеной под потолком голубь пытается изнасиловать самку какаду. Равик собирается устроить Жоан в «Шахерезаду» с помощью Морозова. Снова пьют, уже арманьяк. Потом ещё пьют «Курвуазье». Я уже не хочу так жить. Вряд ли устою на ногах. Может быть, поэтому парижский праздник со страниц романа проходит мимо меня в окно, на улицу Триумфальной арки, где как раз под окнами моего отеля шумит весёлая компания. Равик и Жоан засыпают в номере отеля «Милан», а мне нужно читать книгу дальше.
Строчки скупы. Ночь. Где-то в небе созвездие Ориона. Женщина одинока и ей некуда податься. Мужчина – тоже одинок, но он не хочет поддаться женщине и бросить её не может. Жалко.
Буквам стало тесно на странице. Они выстроились в очередь, чтобы я мог спокойно прочитать их друг за другом, а не наискосок. Ведь я же всё знаю. Жоан и Маду поженятся. У них родится ребёнок. Потом выяснится, что оба они – евреи. Перед оккупацией Парижа семья Равиков-Маду решится эмигрировать в США. Побегут в Португалию, потом застрянут в Касабланке. Однако я замечтался. Это ведь другая история. И не литературная, а кинематографическая. А Равик в ней становится похожим на Хэмфри Богарта.
Утро в книге ужасное. Хочется домой в Питер, но я – в Париже. С похмелья сильно болит голова, наверное, поэтому Равику не удаётся очередной подвиг – попытка вернуть триста франков, потраченных его пациенткой Люсьеной Мартинэ на неудачный аборт. Попытка, как и аборт, оказалась тоже неудачной. Повитуха Буше, необъятных размеров дама в кимоно, даёт врачу-беженцу без диплома от ворот поворот, предварительно угостив отменным коньяком без фабричной этикетки. Пока Равик спускается из квартиры повитухи по тёмной лестнице, я следую за ним, вдыхая пары дорогого напитка из первоклассного частного погребка и, смущённо гоню прочь неприличные воспоминания о том, что скрывала Буше под кимоно.
Чтобы как-то оправдать пьянство Равика, автор слегка приоткрывает дверь в его прошлое. Германия, Берлин, 1934 год, Сибилла, которую держат несколько молодчиков в гестаповской форме, лицо их предводителя Хааке.
- Признавайся, а то с этой женщиной сделают…
Сибилла умерла через три дня, - якобы повесилась. Человек, похожий на Хааке неожиданно возникает и, как призрак, исчезает перед Равиком на улице Буасьер. Тень Триумфальной арки незримо присутствует в этой сцене. Наверное, в неё прячется злодей Хааке, а в книге появляется детективная острота. Ну же, - чуть ли не вслух подгоняю автора я, - расскажи-ка нам, что делает в Париже этот гестаповец. Автор не торопится. Он лишь упоминает ухмыляющееся лицо Хааке, - литературный штамп, часто прилипающий к негодяем в начале повествования, для того, чтобы в конце, читатель вволю посмеялся над этим персонажем, сполна получившим по заслугам. Итак, Хааке обречён.
Пока я жду энергичных действий от гестапо. Ведь явно же, этот Хааке тайно приехал во Францию, чтобы изловить Равика, который необходим Третьему рейху, как врач, знающий важную медицинскую тайну. Погодите-ка, - а не подослали ли гестаповцы Жоан к Равику? Вот это поворот сюжета! Дух захватывает.
Перевожу дух с помощью переноса внимания на новую героиню Кэт Хэгстрем. Она – американка. Два года назад вышла замуж в Австрии за очаровательного бонвивана, который впоследствии превратился в нациста-штурмфюрера. Развод. У неё американское гражданство и защита посольства. В Париж приехала специально к Равику лчиться. Кровотечение. И вот тут я, как проницательный исследователь, начинаю замечать в фигуре Кэт аллюзию на Францию, Европу, да и на Соединённые штаты.
Сам Равик подготовил меня к этому своими рассуждениями о фашистской угрозе человечеству, представители которого, продолжают наслаждаться прелестями жизни, и думают только о том, как бы продлить зыбкий мир с Гитлером ещё на год, на два, на пять… И вот передо мной Кэт. Богатая. Молодая. Светская. Вероятно, очень красивая обладательница узкого живота и эффектных длинных ног. Жоан вместе со мной должны ревновать. Но нет, не так действует Мак-Фатум под цокот пишущей машинки автора. Кэт ложится в клинику доктора Вебера для операции, где наш старый знакомец доктор Равик, человек без французского диплома врача и с сильным перегаром от выпитого вчера кальвадоса, вскрывает бедную женщину. Нет, не вскрывает, - вскрывают, обычно, покойников. Куда я тороплюсь? Взрезает узкий живот Кэт и видит там рак. Обычно, в кино в таких случаях звучит тревожная музыка, дополнительно поясняющая потрясённому зрителю, что кто-то должен умереть окончательно и безоговорочно. Кэт не умирает. Равик зашивает её, зная, что смертельный приговор вынесен с отсрочкой. Жоан может расслабиться, а Европа с Францией – нет. Коричневая нацистская опухоль в Германии уже дала метастазы на весь мир. И как бы усердно не зашивали её трусливые европейские политики, живот Европы всё равно скоро лопнет, забрызгав кровью и трупным смрадом пол мира.
Водители парижских такси в бистро шумно обсуждают смешного Гитлера. Французская армия ему покажет, как только его войска дойдут до линии Мажино.
Мне не смешно. Я знаю, как они показали. Внуки этих таксистов сейчас под окном пьяно веселятся и мочатся на стены старых домов, а у многих из тех, кто отсёк раковую опухоль фашизма от старушки Франции, нет не то, что внуков, - нет детей, - нет даже могильной строки.
По мере того, как близится утро настоящее, литературная тень Триумфальной арки смягчает свои очертания, становится светлее, и сквозь неё виднеется, - нет, не Иль-де-Фанс, его ещё не построили, - но, вполне чёткие очертания такого огромного человеческого чувства, как жадность.
Когда-то, в девяностых годах прошлого века, у нас в Питере, на вернисаже на Кленовой аллее французов считали жмотами. Они действительно таковыми выглядели на фоне мясистых итальянцев в длиннополых пальто, сигарами во рту и пухлыми бумажниками, или американцев «круизников», не знающих слово «сдача». Захотев сделать покупку, невзрачный французик долго торговался, потом отходил в сторону и, забравшись через ворот задрипанного свитера чуть ли не толстую кишку, доставал засаленные франки, с которыми расставался с таким эстетическим трепетом, словно он проходил пробу на роль Гарпагона в театре Пале-Рояль.
Нет сомнений, что жадность – явление интернациональное. Но в книге она – чисто французская, как кальвадос, коньяк, шампанское и Триумфальная арка.
В Париже все болезненно хотят денег. Хозяин гостиницы и портье безжалостно обворовывают Жоан. Таксист неотступно следует за Равиком и Жоан по ночной улице на автомобиле и уезжает, лишь получив небольшое вознаграждение. Сестра в клинике мечтает о богатых пациентах, чтобы получать побольше подарков. Кэт Хэгстрем для неё – просто подарок. Бедный мальчик Жанно, пострадавший в автомобильной катастрофе, просит ампутировать ему ногу выше колена, а не ниже, чтобы страховая компания заплатила больше денег.
Равик с Жоан продолжают хлестать кальвадос, который для их страсти, как бензин с присадками для автомобиля. Жоан уже превратилась для своего спасителя в Диану. Богиню охоты с серебряным луком. Неуязвимую и смертоносную. Равик пытается стать Гераклом и отваживается на подвиг – приглашает Жоан на Лазурное побережье, - в Канны или Антиб. Но на такое путешествие нужны деньги. Где их взять врачу-нелегалу в стране, кишащей одними скрягами?
Тут на сцене появляется типичный представитель сообщества скупердяев от французской медицины. Вот он – доктор Дюран. Старый осёл с морщинистым лицом, аристократической испанской бородкой и золотыми очками. Тот самый, что посылает Равику чек на двести франков за исполнение операции, которую сам сделать не в силах.
Ответственный момент, – операция. Пациент лежит на операционном столе, голый, выбритый и ждёт волшебной дозы наркоза. А в это время в соседнем помещении идёт торг между Равиком и выдающимся светилом французской медицины.
- Две тысячи франков.
- За полчаса до операции! Я от вас такого не ожидал.
- Найдите другого врача.
- Вы не можете меня просто так бросить!
Силы соперников неравны. Равик умеет работать на минимальных разрезах, оставляя почти незаметные послеоперационные рубцы. Дюран - знаток бордоских вин и завсегдатай светских салонов.
- Вы роняете престиж нашей профессии.
- Нужны деньги.
Побеждает профессионализм. Медсестра интересуется, давать ли наркоз.
- Давайте, - говорит Дюран.
- Хорошо, - вздыхает Дюран, - дам вам эту тысячу.
Каков орёл!
- Две тысячи.
Дюран намекает, что Равик беженец, не имеющий права оперировать. Равик соглашается:
- Не имею у вас.
- Две тысячи!
Возможно, лучшая сцена в этой книге, в которой автор предстаёт настоящим мастером диалога.
Коллеги договариваются и уже слышатся привычные для операционной слова:
- Зажим! Тампоны!
Хилые ручки и ножки с очень солидным брюхом. Равик оперирует чиновника по фамилии Леваль, главного специалиста по делам беженцев. Рука точна, лезвие безошибочно, - желчный пузырь, гнойный, жирный, совершенно лишний в этом брюхе, покидает свою гнилую обитель и отправляется прямиком в ведро. Звук, сопровождающий падение, не слышен. Всего пять страниц, плотно набитых мыслями профессора Дюрана о двух тысячах франков, вырезанных из его бумажника с такой же филигранной оперативностью, как желчный пузырь из скрученных кишок Леваля; мечтами Равика о неделе в Антибе с Жоан, перекрученными с воспоминаниями об немецких эмигрантах, судьбы которых походя сломал, тихо спящий пациент с дурно пахнущим нутром и туго набитым кошельком.
Напрасно Кэт Хэгстрем приглашает Равика с собой в Италию, во Фьезоле. Камин. Книги. Покой. Я вместе с автором смотрю на её длинные ноги. Изящная, уверенная в себе женщина. Франция 1939 года. Сколько им осталось привлекать мужские взгляды? Я плюю на аллюзии и говорю автору:
- Подлец! Ради сопливого сюжетца убиваешь такую женщину! Не имеешь права!
Больная Кэт выписывается из клиники. В её палате играет «Последний вальс». Счастливая медсестра получила в подарок от богатой пациентки радиолу стоимостью три тысячи франков и пятьдесят штук пластинок. Счастье!
За окном, на улице Триумфальной арки начинает светать. Обещаю себе почитать немного и лечь спать. Ведь с утра меня ждёт Париж, где от Жоан Маду не осталось и следа.
А на страницах книги Жоан наслаждается Лазурным побережьем. Кто бы не наслаждался! Однако чувствуется, что автор устал от своей героини. Равик – тоже. Он отпускает девушку кататься на лодке с двумя мужчинами, а сам остаётся на берегу, катается на машине, играет в казино и размышляет о том, что, вернувшись в Париж, расстанется с любовницей. Потом, конечно, автор, как бы стирает эти размышления, словно учитель тряпкой со школьной доски старые истины, и пишет новые:
«- Тебя бросить! Неужто ещё несколько часов назад в Каннах я и вправду такое думал?»
Ничего с этих страниц о Каннах мне не досталось. Было море, - прошумело мимо меня очень быстро и почти неслышно. Я даже не забрызгался. Была бешеная езда на автомобиле по виткам горного серпантина, - у меня даже не ёкнуло от страха сердце. Хотя, я отнюдь не смельчак. Было казино, но не было «ла бабуленьки», проигравшей в один миг целую деревню. Было и осталось в памяти лишь белое платье, с узором из крупных серых цветов, которое Равик купил Жоан перед самым отъездом из Парижа. До сих пор ломаю голову, что это были за цветы.
Напоследок в бухту Антиба входят четыре военных корабля. Глаза у меня слипаются, я откладываю книгу и засыпаю.
(окончание следует)
