Вернувшись после очередного туристического дня в игрушечный номер отеля и смыв с себя в тесном душе пыль парижских улиц, я снова открываю, остывший за день роман, с твёрдым намерением прочесть его до конца. Семнадцатая глава. Равик идёт в клинику. Над этими строчками вместо светлого неба нависает окончание шестнадцатой главы, где в голубоватой дымке наступающего дня за военными кораблями тает лицо Жоан, невероятно хрупкое, не ведающее ни сомнений, ни страхов.
Жоан ещё спит, а я уже читаю другую книгу. Так не похожи вчерашние впечатления на сегодняшние. Жаль, нет обложки. Может быть, у романа два автора? Первый устал, выплеснув на страницы всю свою страсть, наигрался в карты, накупался в море, разбудил второго, усадил его за пишущую машинку, вкратце рассказал ему содержание первой части и пошёл спать. Второй, ещё до конца не проснувшийся, давя зевоту до треска в челюсти, пытаясь поймать ветер вдохновения в уныло повисший парус писательского мастерства, берёт, что называется, с места в карьер.
Одна из вертикалей строительных лесов, опоясавших будущий новый дом, отваливается и падает вместе с вцепившимся в неё человечком. Падение похоже на парение орла в небе. Пока балка и человечек неторопливо приближаются к земле, угрожающе увеличиваясь в размерах, писатель №2 лихорадочно соображает, что сочинить дальше. Несмотря на кажущуюся неторопливость падения, остаётся буквально пара строк до того момента, как рухнувший с неба гигант, впечатает, уже окончательно проснувшегося писателя №2 в парижский тротуар.
Ба-бах! Книга в моих руках вздрогнула от удара. Ничего страшного: автор книги остался жив (забегая вперёд, сообщу – скончался в 1970 году на семьдесят третьем году жизни от аневризмы аорты), работяга, сорвавшийся с лесов, умер мгновенно, проклятая балка, перед тем как упасть на землю, задела маленькую, тщедушного вида, женщину.
И сразу же страницы книги наполнились множеством голосов:
« - Не трогать! Оставьте его!
- Вы кто?
- Врач.
- Ну, что он?
- Умер.
- Как же так? Ведь только что обедали вместе».
Женщина жива. Равик оказывает ей первую помощь и попадает в лапы полиции. Придётся пройти в отделение. Так положено, необходимо всё запротоколировать. Надо же, как автор всё очень быстро закрутил. С Равика небось ещё не успел сойти ривьерский загар, а он – уже в тюрьме. Беженец без документов, да ещё, мошенник, занимается нелегальной врачебной практикой. Депортировать. Точку в деле врача без диплома, без экзамена, без ведома властей, ставит тот самый Леваль, которому Равик удалил желчный пузырь за две тысячи франков. Напрасно доктор Вебер хлопочет за Равика, профессор Дюран иного мнения: таким как Равик не место во французской медицине. Красиво! Прямо-таки Кадрусс, Данглар и Фернан в одном лице. Осталось старине Дюрану найти Жоан и жениться на ней.
Перед депортацией Равик успевает позвонить Жоан.
« - Больше всего на свете я хочу видеть тебя, Жоан.
- Так приезжай.
- Это невозможно».
Равик представляет её в постели, растрёпанные волосы на подушке, бельё, чулки и вечернее платье в беспорядке разбросаны на стульях. Последнее сильное воспоминание Равика перед депортацией. Жоан просит его вернуться, говорит, что без него пропадёт. Слова эти звучат в моей голове так, как будто их произносит скверная, но красивая актриса, выучившая свою роль назубок, в сотый раз, брякая этими словами о сцену и встревоженная царапиной на нижней части бампера своего нового автомобильчика, невесть откуда появившейся прямо накануне спектакля «Триумфальная арка».
Бедный Равик. Сколько испытаний должно свалиться на его голову. Хорошо, что успел отдохнуть напоследок в Каннах. Во всём виноват писатель №2. Будь он неладен! Может быть, первый проснётся, оттолкнёт соавтора от рукописи и закончит роман побегом Равика и Жоан в сказочную Америку? Я оглядываю половину книги справа от меня. Неужели текст покинет Париж навсегда? Ведь скоро большая война, весь роман пропитан её тревожным ожиданием. Моё воображение, обогащённое просмотром в детстве советских кинофильмов, рисует такую картину: Равик, в форме майора медицинской службы Красной Армии входит в освобождённый концентрационный лагерь и в одной из узниц узнаёт исхудавшую Жоан. Равик в этой трогательной картинке похож на актёра Алексея Баталова, а Жоан - на скелет с большими красивыми глазами.
Шелест переворачиваемой страницы возвращает меня к тексту. Всего лишь восемнадцатая глава, а прошло уже три месяца. Что такое вообще время для книги и её читателя? Десятилетия могут пролететь только за один хлопок ресниц. Равик сидит в «Интернасьонале» с Морозовым и пьёт «Вувре». Жоан исчезла. Её немолодой любовник отправляется в клинику доктора Вебера оперировать. Разрез. Тоненькая струйка крови бежит вслед за лезвием. Равик думает, что успокоился, но продолжает приходить в «Шахерезаду», надеясь на случайную встречу. Так бывает с надеждой в сердцах людей недавно потерявших своих близких, - покойника положили в гроб и засыпали землей, а она шепчет: а вдруг он сейчас выйдет из угла? Жоан не выходит. А что ты хотел, старый дурак? Ты холодно с ней простился, как прощаются со старой поношенной, когда то любимой вещью. Она умерла или уехала в Румынию. Твоё какое дело?
Разлука только всё распалила. Так любит он её или нет? Любил ли? Будет ли любить?
Мне нравится деловой подход к тексту автора №2. Никаких долгих терзаний, воспоминаний, бессонных ночей под стук дождевых капель по окну, никакой рефлексии. Девятнадцатая глава – и уже Морозов говорит Равику, пришедшему в «Шахерезаду»:
« - Она здесь.
- Кто?»
Ответов на этот вопрос может быть очень много, один ироничнее другого, поэтому на него можно смело не отвечать. Жоан в «Шахерезаде», живая - и не одна. Понятное дело – с мужчиной. И даже не с одним. Не пропала.
Что делает Равик? Правильно, отшвыривает в сторону Морозова, попытавшегося его не пустить, вбегает в бордель и не видит больше ничего, кроме больших, блестящих глаз Жоан. Девушка сидит за столиком в обществе двух импозантных мсье. В этот момент раздаются первые аккорды «Por una cabeza», Равик приглашает Жоан на танец. Её кавалеры молча скрипят зубами и сжимают кулаки. Будут бить. В это время в зале появляется Морозов в сопровождении своего начальника бывшего капитана царской армии Чеченидзе. Оба в черкесках с газырями и мохнатых белых папахах. Тоже будут бить.
Наврал, как всегда, небольшой абзац.
На самом деле Равик уходит:
« - Схожу лучше куда-нибудь ещё».
Равик идёт в «Клош д'Ор». Париж и автор верны себе. У барной стойки кафе сидят шлюхи, как попугаи на насесте. Неподалёку околачиваются торговцы кокаином. Напротив Равика две лесбиянки попивают шерри-бренди. Одна из них – рыжеволосая толстушка в вечернем платье. Через несколько абзацев её бьёт ножом в пышную грудь какая-то пьяная мулатка. Страница книги напоминает газетную рубрику уголовной хроники. Зачем я здесь? Неужели Равик сейчас будет оказывать помощь раненой лесбиянке? Не оказывает. Её тихо уводит пёстрая ватага гомосексуалистов и лесбиянок.
И вот под этот извращённый кордебалет появляется Жоан, в сопровождении двух мужчин. Тех же, что были в «Шахерезаде», или уже других? Почему автор частенько представляет её мне в раме из двух сопровождающих завитков противоположного пола? Мог бы прибавить ещё дюжину, тогда со страниц книги до меня отчётливо доносился бы зубовный скрежет её ревнующего любовника. Жоан идёт к Равику. Загорелая.
« - Ты вернулся».
Восклицательный знак отсутствует.
« - Думала, ты вообще не вернешься.
- Жоан, отправляйся за свой столик.
- Это всё ты виноват»!
Появился восклицательный знак. Может, её сопровождающие встанут, наконец, со своих мест и побьют виновника? Не встают, не бьют. Равик уходит, и мне кажется, что эпизод закончен. Но не закончена глава. Автор – отъявленный гуманист. Он не вскрывает грудные клетки Жоан и Равика и не копается там, в поисках шекспировских страстей.
Равик с Морозовым играют в шахматы. С таким же успехом могли бы играть в шашки, домино и подкидного. Шахматы в романе упомянуты лишь как деталь натюрморта, над которым бородатый здоровяк Морозов, с задумчивостью русского медведя смотрит на Равика, - человека без внешности. Ибо её в романе нет. Ни цвета волос, ни блеска лысины, ни глаз, ни крыльев носа, ни губ, ни подбородка. Только шрам через лоб наискосок, да ворох мыслей. Раз я упомянул в начале своих записок о Хэмфри Богарте, пусть немецкий доктор-нелегал будет похож на этого замечательного актёра.
Как причудливо пересекаются тропы моего воображения. Хэмфри Богарт тоже, как доктор Равик имел шрам (правда на губе) и прекрасно играл в шахматы (стенограммы матчей Равика в романе не представлены). Журнал «Chess Review» в 1945 году даже опубликовал на обложке фото Богарта, играющего в шахматы с актёром Шарлем Буайе. А Буайе, как известно, сыграл Равика в американском фильме «Триумфальная Арка» 1948 года.
Однако я соскользнул с тропы чтения в кинематографический обрыв. Хватаюсь одной рукой за Морозова, другой - за шахматную доску, и выбираюсь обратно. И шахматная доска и Морозов сделаны из одного материала – фанеры. Доска покрыта лаком. На старикане Морозове – россыпь опилок да множество продольных трещин. Довольно потрёпанный реквизит, что поделаешь. Поэтому, больше о них ни слова.
Ночь. Равик просыпается у себя в номере, почувствовав Жоан. Всегда бы так чувствовал – девушка осталось бы жива. Далее следуют разборки двух опостылевших друг другу любовников с битьём посуды, взаимными обвинениями и телесными бурями. Куда ж без них? Почти до конца книги. Почти до самого конца. Писатель №2 потерял вдохновение и на протяжении десяти глав к фигурам главных героев, уже уставших ругаться, выносил картонные экспонаты из пыльного хранилища своей памяти. Такое впечатление, что рисовал их я, они напрочь лишены дыхания и жизни. Вот они: Кэт Хэкстрем – похудела до невозможности, но, по мнению автора всё ёще жива. Мальчик Жанно, лишившийся ноги, получивший страховку и открывший магазин, - безусловно, вместе с ногой потерял всё своё живое очарование. Штампованный персонаж. Евреи-эмигранты из Германии, стремящиеся попасть в Америку. Финкенштайн, Розенфельд, Зайденбаум, Гольдберг, Визенхоф…Больше не буду перечислять, клавиатура взмолилась и просит пощады. Щажу.
Автор пытается оживить текст с помощью картин художников постимпрессионистов. Сезанн, Гоген, Ван Гог запросто висят на стенах в дешёвом номере эмигранта Розенфельда, задолжавшего хозяйке «Интернасьоналя» плату за номер за три месяца. Равик сразу же определяет полотна, как подлинные. Знаток! Монолог хозяйки по поводу сомнительной ценности картин слегка оживляет монотонное течение затянувшегося конфликта Равика и Жоан.
Отбросив в сторону постимпрессионистов, автор упоминает импрессионистов. Оказывается Розенфельд уже когда-то продал картины Дега, Сислея и Моне. От скуки я воображаю, что случилось с предыдущими владельцами полотен. Вдруг Розенфельд их прирезал. Автор не выдаёт подельника, зато приглашает нас с Равиком в квартиру Жоан. Конечно, это не особняк аристократки, но вполне респектабельная квартира дамы полусвета. Она актриса, снимается в эпизодических ролях. Невесть что, но радиола за несколько тысяч франков в квартире имеется. Дороже, чем у Кэт Хэгстрем. Тысяч двадцать стоит. Шикарная вещь, играть может часами. Какой, однако, я стал внимательный к стоимости материальных ценностей, указанных в романе. Может, составить подробную опись?
Любовники ссорятся. Равик даже отталкивает Жоан, и она летит на улицу из окна последнего этажа, как тот рабочий в начале семнадцатой главы. Последнее предложение – уже моя отсебятина. На самом деле Жоан падает поперёк незастеленной кровати. При этом халат чуть распахивается, приоткрыв обнажённую грудь и ногу. Жалкое зрелище. Доктор Равик не желает свою любовницу. У неё, видите ли, есть и другие мужчины, кроме него.
Увидев, что роман грозит превратиться в женский, писатель №2 вспоминает про Хааке. Сотрудник гестапо должен добавить остроты в этот парижский коктейль из проституток, докторов, больных, немецких беженцев, накрытых сверху тяжёлым прессом Триумфальной арки. И он незамедлительно появляется, вывалившись из берлинского поезда, как бесхозный чемодан. Идиот. Не успев приехать в Париж, вместо того, чтобы сразу отправиться в засаду на врагов Третьего рейха, гестаповец прётся в кафе, жрать лангуста с настоящим шампанским. По воле автора, Равик сидит в этом же заведении перед рюмкой перно.
Снова вспоминаю советское кино. Равик сидит на месте Штирлица и курит, часто затягиваясь. На месте жены легендарного разведчика сидит Хааке, пьёт шампанское и смотрит Равику прямо в глаза. Сильная сцена. Какая музыка должна играть за кадром? Что будет дальше? Я теряюсь в догадках. На этот раз изобретательность автора меня потрясает: появляется Жоан Маду. Одна, без ухажёров. Вот это сюрприз!
- Узнаёшь?
- А как же.
- Ждёшь женщину?
- Нет.
- Я подожду. Хочу на неё посмотреть.
Диалог привожу сам, не списывая у автора.
Заказывают кальвадос. Пьют. Снова начинают скандалить. Нашли время и место. Никакой конспирации. Всё-таки это не Италия. Хорошо, что она не кричит громко на всё кафе:
- Ты холодный, самовлюблённый, беглый политический эмигрант из Берлина! А ещё врач!
Смена положений: Жоан вырывается и стремительно уходит, а Хааке просто исчезает, как опытный гестаповец. И вот уже Равик чувствует, как в спину ему вдавливается тяжёлое дуло парабеллума.
- Вот я тебя и достал, жидовская морда. – Это говорит Хааке.
- Тихо встал и пошёл со мной, - снова он. – И без глупостей. Твоя новая девка у нас в руках.
Снова вру. Графоман, что поделаешь. На самом деле Хааке такой тупица, что не узнаёт Равика, желает с ним познакомиться, хочет его завербовать, да ещё и позабавиться вместе с легкодоступными, но красивыми женщинами. И здоровыми. Чтобы не заразить своих берлинских арестанток французским сифилисом. Такими, как Жоан. Успел залапать своим сальным взглядом мою и Равика красотку.
Рисуя Хааке, я держал в памяти его образ жирной свиньи с пухлыми руками и маленькими глазками. Однако у меня получился злобный маньяк с похотливой слюной. Сам не знаю, как так вышло. Я ведь не только графоман, но и горе-художник, не познавший законы линейной и воздушной перспективы, а также – грамотной штриховки. К тому же, торопливая лживость - мой конёк.
Что оставалось делать Равику после такой удачной встречи? Конечно же, заманить в лес и прикончить там Хааке с криками: ну, что, вспомнил меня, жирный боров! Так всё и получается. Новые знакомые договариваются о встрече, когда Хааке снова приедет в Париж. Запланированная встреча не состоится. Хааке в очередной раз подтверждает титул отъявленного придурка – он путает название отеля, в котором остановился его новый друг. Однако, автор начеку, и рандеву всё-таки происходит совершенно случайно, когда пьяный гестаповец уже собирается уезжать на вокзал.
Редкий острый сюжет обходится без таких случайностей. До конца книги оставалось немного, когда нерадивый читатель (я) уже решил, что Хааке избежит заслуженного наказания. Не избежал. Пьяный дуралей забрался в машину к Равику для поездки в элегантный публичный дом, недалеко, за Уральский хребет – и налево. Какой отчаянный гестаповец! И это несмотря на то, что ночь на дворе.
Процедура справедливого суда не удалась Равику. Пока мчались на машине до Урала, протрезвев в районе Булонского леса (романтик!), Хааке схватился за пистолет. Не помогло. Равик, как опытный врач, ударил подсудимого тяжёлым разводным ключом прямо в основание черепа.
И вот я уже, как старый любитель детективов, внимательно слежу, как палач избавляется от тела жертвы. Сначала душит, потом, предварительно накрыв лицо трупа тряпкой, смоченной машинным маслом, затем, что есть силы, лупит по нему молотком. Хоронит Хааке, предварительно раздев, в маленькой яме в позе эмбриона, подтянув колени мертвеца к животу. Снимает с пальца перстень. Срезает с одежды этикетки, закапывает её в нескольких километрах от места похорон. В ручье топит этикетки. Тщательно обследует бумажник. Там – две тысячефранковые купюры, десять марок, записочки с адресами и паспорт. Ещё несколько пятифранковых бумажек нашлись в костюме. Десять марок, паспорт, железнодорожный билет рвётся на части и сжигается.
Всё подробно описано. Это очень важно. Но куда делся перстень? Ещё раз перечитываю эпизод. Судьба перстня неизвестна. Может быть, он там всё ещё лежит? Бросаю книгу, выбегаю из отеля, беру такси и мчусь в сторону Уральских гор.
- Где-то здесь. Остановите, я выйду.
Нашёл. Любопытно, сколько стоит массивный перстень с руки гестаповца с надписью: «Соратнику Хааке за безупречную службу от Генриха» на рынке исторических раритетов?
И тут чья-то рука ложится мне на плечо. Перстень выскакивает у меня из рук, а сердце – из груди.
Слава богу, это жена!
- Сейчас дочитаю, видишь, осталось немного. А вина и сыра у нас больше нет.
Мы с Равиком возвращаемся в Париж. Может быть, перстень у нас и, продав его, мы уедем с Жоан в Касабланку? Увы. В Жоан стреляет её любовник. Пуля попала в шею и, вероятно, застряла в позвоночнике. Смелый парень. Собирается прийти в полицию с повинной, несмотря на то, что Равик (Жоан успела его вызвать к себе по телефону) предлагает убийце скрыться.
Несчастная девушка умирает в клинике доктора Вебера. Равик сам делает ей прощальный укол. На фоне сообщений о том, что немецкие войска вторглись в Польшу, смерть Жоан выглядит тем самым незначительным эпизодом, в которых она снималась в кино.
Снова к моим ногам падает закладка со стихами. Я поднимаю её и на другой, чистой от строчек, стороне пишу свои, нелепые, написанные под воздействием текста и розового вина:
Прощай, Жоан.
Нам расставаться скоро.
Вот – кальвадос и вот – вино.
Как хорошо, Жоан,
Что смотришь без укора.
В меня, а я смотрю в окно.
Там, спотыкаясь, улица
Плетётся в предрассветной мгле.
От Арки, а не к ней.
Нет очертаний у лица,
Мерцающего на стекле, -
Лишь пятна тающих теней.
Я головы не поверну.
Не встречу твой туманный взгляд.
Ты не моя, Жоан, прости.
Я в книгу больше не вернусь.
Строк о тебе не прочитать назад.
Как не зажечь погасшей страсти.
Страницы я с хлопком поспешно закрываю.
Под ними дрожь и кровь твоя течёт.
Ты скоро снова оживёшь, Жоан, я знаю,
Когда тебя читатель следующий прочтёт.
Пусть он пройдёт глазами по тебе.
Пусть встрепетнёт от вкуса губ твоих.
Пусть насладится сказочным подарком.
Ещё не зная – быть беде.
Ещё не ведая о судьбах тех двоих,
Что встретились под тенью Триумфальной арки.
