Дневники Жакоба
Роман
«Память – хранилище всех вещей»
(Марк Туллий Цицерон)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Век восемнадцатый
«Иных надо бить палками при жизни.
После смерти их нельзя наказать, нельзя опозорить:
они не оставляют имени»
(Генрих Гейне)
ГЛАВА I
Прежде, чем начать свои записки, и прежде, чем взгляд открывшего их с удивлением упрется в последующие сразу же за этим вступлением обвинения в адрес рода человеческого во всех всевозможнейших грехах, хочу, чтобы любознательный читатель решительно зачеркнул в воображении своем образ автора как ничтожненького в собственной ненависти, всклокоченного, презирающего всех и вся, брызжущего чернилы на бумагу мизантропа-затворника, и сразу же уяснил для себя: автор – не человек, никогда им не был и не имел желания становиться! Более того, следуя строгой хронологии и будучи вынужден представлять откровенно все стадии, всю картину эволюции своих мировоззрений, принужден открыть эту страницу следующей сентенцией: сменив за свой век немало хозяев и отведав до того, как вынужденно стал жить в неволе, терпкий и незабываемый вкус свободной жизни, могу твердо и безапелляционно заявить – глупость и самонадеянность человеческие не имеют ни границ, ни краев, они бесконечны! Пожалуй, это единственная на Земле материя, хотя бы и умозрительная, даже не стремящаяся к бесконечности, а таковой, т.е. бесконечной, и являющаяся! Распространяться на сей счет, пожалуй, более не стану, а то разгневанный читатель с досадою захлопнет эту тетрадь и так никогда и не узнает, что хотел поведать ему старый желчный попугай… Латиняне, всегда радовавшие меня своей бьющей не в лоб, а в глаз лапидарностью, говорили: «Sapienti sat», дескать, для понимающего – достаточно и того, что уже говорено.
Само собой, представляться – а я имею в виду свое истинное имя, а не это идиотское прозвище «Жакоб» - я не стану. Во-первых, веду дневники вовсе не для того, чтобы впоследствии обресть славу Геродота среди попугаев, или, не приведи господь, среди людей. Во-вторых же, предпочитаю оставаться безымянным анонимом, отнюдь не алкая славы, – это удел тех, среди которых я, увы, вынужден обретаться уж почти столетие, это они не могут проглотить кусок, не полив его обильно собственною желчью относительно кого-то, более известного, красивого или удачливого! Право, жалкие, презренные существа!
Конечно, у читателя думающего может возникнуть вопрос – а по какому праву невеликое создание, день-деньской сидящее в клетке, столь смело берется судить других, явно превосходящих его размерами, численностью и мировым культурным наследием? Только лишь по праву долгожительствования? А как же религия, искусство, чувства, наконец, которые люди питают по отношению друг к другу? Никто ведь никогда не слыхал о необычайной и трогательной любви попугаев, никто не видел написанной попугаем Мадонны или изваянного, скажем, мартышкою Аполлона! Да, согласен, все это верно, но, позвольте, однако же, заметить, что величие определенной расы определяется как ее талантами, так и великодушием по отношению к остальным. В человечестве, увы, последнего дара я так и не смог обнаружить за все то время, что вынужден был провести в обществе его представителей. Везде видел я зависть, ненависть и гордыню. А войны?! Какой еще общности живых существ может прийти в головы убивать друг друга по самым странным, и, если задуматься, бессмысленным поводам, какие только возможно представить? О каком великодушии и справедливости можно здесь говорить? Да, на мой скромный взгляд, одна только история Англии, особенно, Англии средневековой – кровавая и жуткая - разом перечеркивает все культурные достижения человечества! О, нет, не убеждайте меня, слова мои подкреплены многими десятками лет самых тщательных и беспристрастных размышлений!..
...Позвольте, однако же, немного ознакомить вас с историей моего появления в столь далекой и непохожей на мою родную Австралию стране, гордо именуемой «Россия». Разумеется, оказался я здесь далеко не сразу – судьбе угодно было позабавиться со мною. Будучи коварно пойманным каким-то жутким с виду и вонючим британцем-каторжанином, даже не достигнув юношеского возраста, я был продан некоему капитану Роузу – уж не знаю, право, за сколько, уверен, впрочем, что за совершенно смешную и оскорбительную для меня сумму. Роуз, очевидно, занимался этим доходным и безобидным, с его точки зрения, промыслом уже давно: я был немедленно водворен в довольно тесную для меня клетку, накормлен какими-то орехами и помещен в одну каюту еще с несколькими собратьями по несчастью, среди которых были парочка попугаев поменьше, утконос и медведь коала. Долгое плавание на родину этого негодяя (я, конечно, имею в виду Роуза) к берегам Альбиона выдержали, правда, не все: утконос - как существо крайне чувствительное и легковозбудимое - погиб первым, уже буквально через пару дней, а коала, заскучав сразу, отказывался от еды, ему к тому же несвойственной, и продержался пару недель. Роуз, надо сказать, был крайне разъярен, тут-то я впервые и открыл в себе дар звукоподражания этому варварскому способу звукоизвлечения, впрочем, скорее от скуки, да еще, чтобы позлить негодяя. Уверяю вас, нет ничего проще, достаточно только гнусаво проскрипеть что-нибудь вроде «дэм дэм фингс…» (а именно так ругался Роуз, верно, кляня недолговечность своих живых трофеев) или нечто подобное – словно у тебя распух язык… Капитан поначалу удивлялся, а затем, смекнув, с каким самородком ему посчастливилось познакомиться, стал проводить со мною больше времени, обучая некоторым словам, наиболее забавно, по его мнению, звучащим из уст попугая. Я же, освоив основы его речи гораздо раньше, поначалу забавлялся с ним, изображая прилежного ученика, а затем замолчал до самого окончания путешествия, совсем разозлив обнадеженного Роуза, – он, верно, уж подсчитывал барыши, которые выручил бы за говорящего пернатого. Остальные попугаи, давно раскусив мой замысел, просто катались со смеху, слыша жуткие проклятия, ежедневно посылаемые недалеким капитаном в мой адрес. Так что, как видите, я сполна расплатился с гостеприимным хозяином и за гибель несчастных существ, и за свое заключение в опротивевшей мне клетке.
По прибытии в Саутгемптон – право слово, иной раз я думал, что не перенесу столь долгого и мучительного путешествия! – негодяй в компании со своими матросами перенес наши клетки в прескверную, пропахшую рыбой гостиницу с такими сквозняками, что я чуть было не захворал тогда! На неделю этот выразительнейший образчик человеческой породы ушел в жесточайший запой, во время которого нас только один раз кормили и пару раз налили воды. О том, что клетку не чистили, думаю, даже и упоминать не надо! Интересно, если любого из людей запереть в комнате без отхожего места – через какое время он перестанет чувствовать себя венцом мироздания, опустившись на низшую ступень сообщества живых организмов? Конечно, о попугае никто из них не подумал, что ему сделается, бестолочи болтливой?! На кой, спрашивается, чёрт надо было везти меня через три океана, чтобы уморить голодом в занюханной, забытой богом дешевой дыре? Ну, есть ли у этих созданий хоть какая-то логика в поступках?
Наверное, потратив все деньги, что у него были, Роуз нашел, наконец, в себе силы притащить свое бренное тело в комнату к несчастным узникам, долго смотрел мутным взглядом на нас троих, мучительно что-то соображая, после физиономия его приобрела самый вдумчивый вид, если это выражение вообще применимо к подобной скотине. Радостно улыбаясь, капитан снова покинул нас, но, правда, ненадолго: уже через пару-тройку часов он заявился с неким невозмутимым джентльменом, прескверно, впрочем, одетым в нечто вроде женской пелерины с накинутым сверху засаленным до невозможности платком. Гордо указывая на нас, Роуз принялся расхваливать свой товар (товаром, ясное дело, был я со своими собратьями!), а засаленный джентльмен, отличаясь редкостным немногословием, лишь с сомнением покряхтывал и морщился, всем своим видом демонстрируя, что товар-то – сомнителен, цена капитана – непомерно завышена, и что, вообще, он крайне жалеет о затраченном на сей спектакль драгоценном своем времени! Видя такую неуступчивость, Роуз разошелся не на шутку, и, брызжа во все стороны слюною, принялся доказывать, что лучших попугаев он не видел даже в Южной Америке, и что они - мы, то есть! – в минуты благорасположения способны трещать без умолку на все лады, а этот – то есть я! – вообще, если поднести мне рому (боже человеческий, если ты есть, покарай капитана Роуза за столь отвратительную ложь!), может без малейшего усилия декламировать сонеты старины Уильяма (знать бы ещё - кто это?) целыми часами! Утомившись от безобразной сцены, и еще более того, желая уже избавить себя от общества богомерзкого капитана, я не выдержал, и послал обоих на их неудобоваримом языке куда подальше, чем произвел самый настоящий фурор среди обоих. «Я же говорил!» - восторженно возопил капитан, с обожанием глядя на меня, очевидно, позабыв, что моя фраза никак не может согласоваться с упомянутыми благородными виршами, очевидно, не менее благородного английского пиита. Засаленного джентльмена, вероятнее всего, тоже не озадачила столь явная нестыковка слов капитана с действительностью, более того, он даже приоткрыл плотно прищуренные до того глазки и, сбавив-таки первоначальную цену всего на четверть, наконец, согласился купить нас всех! Едва получив трясущимися от возбуждения руками оговоренную сумму, Роуз немедленно кинулся прочь из комнаты – думаю, нет нужды даже предполагать, куда именно! Более, разумеется, я его никогда не видел, за что до конца дней своих не устану славословить небеса! Очень надеюсь, что тем же вечером он, основательно напившись своего рому, свернул себе шею в какой-нибудь зловонной канаве.
Нового нашего хозяина – как отвратительно звучит это слово по отношению к разумному существу! – звали Илайджа Томпсон, и был он по роду своей деятельности скупщиком и перепродавцом всего, что только возможно себе представить. В его лавчонке, расположенной в одном из самых грязных и отвратительных мест Саутгемптона, помимо нас в живописном беспорядке располагались канарейки, полинявшее и вытертое, как старый ковер, чучело лисы, зонтики, заплатанные сапоги исполинского размера и почему-то только на левую ногу, помутневшие ото времени бархатные перчатки и возвышавшаяся над всем этим разнообразием позолоченная статуэтка Будды, неведомо как оказавшаяся в подобном, с позволения сказать, заведении. Сами понимаете, что торговля у мистера Томпсона при подобном товарном богатстве, никак не могущем отвечать потребностям обитателей этого отнюдь не божественного уголка Земли, шла, мягко говоря, ни шатко, ни валко, а, если отбросить в сторону деликатные выражения, была попросту убыточной! Я сам несколько раз становился свидетелем того, как в лавчонку мистера Томпсона заходили, с позволения сказать, господа такого вида, что сам Илайджа по сравнению с ними выглядел воплощением дендизма, да что там, чистым лордом Байроном, виденным мною как-то после на одной картине. Господа эти, с самыми почтительными выражениями небритых грязных лиц, с уважением осматривались, осторожно трогали позолоту на Будде и, с достоинством прицениваясь к левоногим сапогам, удалялись прочь, уже в дверях выражая сожаление, что хозяин хочет за свой товарец слишком уж многого! На мой взгляд, если бы мистер Томпсон торговал шляпами или, к примеру, нюхательной солью, дела его шли бы не в пример лучше! Кто и когда посоветовал ему заняться в столь убыточном месте подобной торговлей – остается только предполагать, впрочем, вполне вероятно, что лавка досталась ему по наследству, а, может быть, он просто отсутяжничал её у какого-нибудь менее предприимчивого бедолаги. На моей памяти – а я провел в этом пестром обществе месяца два – Томпсону удалось продать что-нибудь лишь единожды: это была чернильница, заляпанная до такой степени, что даже невозможно было догадаться, из чего она сделана! Хозяин, впрочем, уверял, что из какого-то полудрагоценного камня, в чем я лично глубоко сомневаюсь.
К чести неудачливого торговца хламом – (снова унижение, ибо среди совершенно непригодных к употреблению вещей оказался и я со своими собратьями!) – содержали нас весьма сносно, кормили изрядно, и даже – хвала Господу! – раз в два дня чистили клетку. Огорчало мистера Томпсона только одно – что самый говорливый, по словам капитана Роуза, экземпляр – то есть я! – вдруг сделался, вопреки всем уверениям, странно молчаливым. Спустя пару недель я, пожалев огорченного старика, высказался в том духе, что, мол, не грусти, дружище, запасись терпением, ибо удача твоя ждет тебя! Илайджа, услыхав этакое, вытаращился на меня так, что я даже испугался за его здоровье, решив, что бедолагу сейчас хватит удар, но он, совладав со своими чувствами, только радостно потер руки, очевидно, предвкушая сумму прибыли от продажи столь мудрой птицы. Все-таки люди почти все – одинаковы, мудрости и простому участию они предпочитают звон золотых и сиюминутную улыбку Фортуны, неизменно затем сменяющуюся - и это доказано всем ходом человеческой истории! – леденящим холодом забвения! Обидевшись, я более не говорил с недалеким хозяином, как он ни пытался добиться от меня хотя бы слова. Решив проучить Томпсона, я даже пару дней отказывался от еды, чем напугал несчастного до полусмерти. Наконец, вняв его мольбам и увещеваниям, я снизошел до глупого старика и изволил поесть, снова вознося его к небесным садам удовольствия и блаженства.
Прожив так довольно значительное время, я уже отчаялся покинуть сии пределы, уверяя сам себя, что жизнь – в общем-то сносная штука, что лавка мистера Томпсона – не самое гадкое место на свете, и что, даже если старик преставится невзначай, судьба моя как-то сама собою счастливо разрешится, не знаю уж, каким именно образом… Но вот однажды в дверях прискорбного заведения показалась парочка столь ярких франтов, что, казалось, само солнце вкатилось в него – настолько диссонировал их внешний вид с потертыми перчатками и левоногими сапогами. Пожалуй, только Будда мог как-то соперничать потускневшей позолотой с блеском галунов на их мундирах!
Один из них, насмешливо оглядев убогий набор товара Илайджи, с подобострастной улыбкой стоявшего чуть поодаль, уперся взглядом в меня и, сказав вполголоса что-то своему товарищу приятным баритоном, перевел глаза на хозяина. Мистер Томпсон, с быстротою разморенной солнцем стрекозы подлетев к нему, принялся расхваливать мои дарования, да так откровенно и велеречиво, что, пожалуй, я, имея в кармане кожаный мешочек с некоторым количеством золотых, заплатил бы сам за себя, не торгуясь. Пламенная речь Илайджи, очевидно, показалась красивому мужчине недостаточно убедительной, потому что он, с сомнением покачивая головой, все время шептал что-то спутнику, который согласно кивал ему. Из опасения, что они могут не сторговаться и что жизнь моя так и закончится в жалкой, забытой всеми лавчонке – не при нынешнем ее хозяине, так при его наследниках – я не утерпел и, обращаясь к старшему из посетителей, произнес: «Эй, сударь, послушайте мистера Томпсона – я стою этих денег!» Уже успев за короткое время общения с homo sapiens привыкнуть к их реакции на то, что жалкая пернатая тварь может внятно высказаться на тот или иной счет, я поднял свой хохолок и принялся чистить перья, не обращая внимания на удивленные возгласы и довольную физиономию хладнокровного обычно Илайджи. Результат не замедлил себя ждать: уже через десять минут клетка вместе со мною и в придачу зачем-то вечный символ торгового предприятия мистера Томпсона – позолоченный Будда - перекочевали в экипаж двух незнакомцев, как позднее выяснилось – тоже моряков, правда, военных. Уже одно то, что по национальности они не были подданными британской короны, порадовало меня необычайно – признаться, варварский этот язык, когда челюсть еле шевелится, а язык говорящего напоминает умирающего от холода слизняка, порядком успел наскучить мне!
Новый мой владелец был родом из неведомой мне страны – России, и принадлежал к дипломатическому корпусу, т.е. к особой породе людей, несомненно, более образованных и благовоспитанных, нежели те, с которыми мне до сих пор приходилось волею судеб общаться. Звали его – Илья Петрович Кашин, был он самого, что ни есть, княжеского происхождения, а предки его значились в «Бархатной книге». Нынче же, по указу самой государыни Екатерины Алексеевны, он отбывал на родину, будучи отозван ею из Англии для получения нового какого-то, еще не ведомого ему, назначения – как это всегда бывает на службе у слишком великих монархов, даже не имея ни малейшего понимания, – на счастье или на беду. Однако, по молодости лет, князь мой не унывал и, как и все здоровые и красивые люди его возраста, обладая завидным оптимизмом и аппетитом к жизни, сборы закончил быстро, и нынче же отбывал, преисполненный тягой к родным берегам, холодам и березкам, еще недавно прочно дремавшей где-то в закоулках его сознания.
Язык русский давался мне весьма непросто – надобно сказать, английский показался просто детской игрушкой по сравнению с этим, имевшим не только более богатое фонетическое звучание, так еще и обладавшим множеством оттенков, а также способностью практически до бесконечности удлинять коренное слово за счет прибавления приставок, суффиксов и окончаний. Усваивая азы этого чудовищного для понимания, но все же очень красивого по звучанию языка, я первое время подолгу молчал, проворачивая в голове способы словообразования и едва не закипая разумом от напряжения. Это непостижимо: возьмем, к примеру, слово «ехавший»! Тут все понятно – ехал некий человек, да и все тут! Присоединим к нему приставку «пере» - уже совсем другая история: человек либо переехал на своей упряжке кого-то, либо, разогнав невмерно коней, вместо одного пункта назначения проскакал аж на пару верст дальше. Хотя и это еще не всё! Совсем запамятовал: «переехавшим» можно назвать человека, сменившего место жительствования. А, каково? Но это еще не все возможности русского языка! Присовокупим еще одну приставку – «недо». Казалось бы – полный абсурд, полученное слово не может иметь никакого мыслимого значения, доступного для понимания. Однако же – отнюдь! Словесный кентавр «недопереехавший» означает человека, по злоумышлению переехавшего какого-ту бедолагу, но не до смерти, а лишь до увечий, хотя первоначально планировал-таки отправить того в мир иной. Этим же языковым монстром возможно характеризовать чудака, собиравшегося зачем-то с ветерком проехать место, куда, собственно, ему и надобно было изначально, но затем одумавшегося, и приостановившего лихой свой экипаж… Уф! Как все это, однако, похоже на русских, какими я узнал их позднее! Только этой нации может быть свойственно «недопереехать»! Я не успел постигнуть всех премудростей языка жителей Альбиона, но, уверен – возможности их речи куда более скудны, а исходит это только лишь из черт их национального характера. Душа же русского человека – воистину потемки, только им возможно, плача, смеяться, да еще при этом и потешаться над самими собою – что, дескать, я за чудак такой! Право же, крайне, на мой взгляд, симпатичная черта, хотя, опять же, ежели в меру.
Взять, например, то, как русские кушают! Иные нации едят по необходимости, выполняя именно то, что предписано им природою, т.е. давая организму, что ему надобно – не более и не менее. Не таков русский человек: он не ест, он священнодействует. Уж, кажется, и места в нем не должно быть – столько разнообразной пищи поглощено им! Ан нет – блюда сменяются одно за другим, и каждое непременно – хоть понемногу – но будет им опробовано и отправлено в недра необъятного по своим возможностям организма его, да еще и запито огромным по кубатуре количеством всяких жидкостей. Первоначально я с неким трепетом взирал из клетки своей на трапезы русских, ошибочно даже полагая, что нация эта – несколько иной подвид homo sapiens, нежели, например, те же англичане, и, следовательно, строение организма у них несколько иное, чем у англичан, а именно – тело русского на восемьдесят процентов состоит из желудка и органов пищеварения, а уж все остальное – мозг, кровь и прочие сухожилия. Именно это заставляет русских потреблять такие фантастические объемы пищи, ибо есть впрок или наполнять желудок свой едою сверх меры попросту неразумно, не говоря уж о том, что крайне вредно! Однако ж я ошибался – русский человек ест столько вовсе не за тем, чтобы потакать физиологии своей природы, а единственно лишь от черт национального характера своего, не ведающего ни краев, ни разумения какого-нибудь, ни границ. У них – все так! Ежели какой-нибудь немец Йоганн полюбит свою Гретхен, то, как заведено и дозволено рамками приличия, подарит ей некоторый предмет, недорогой, но трогательный, испросит дозволения познакомиться с папенькою, на крайний случай, прочтет у неё под окном – но ни в коем случае не в позднее время! Так, чуть затемно, не позднее! - душещипательные мадригалы собственного сочинения… Вот, собственно, и все! На большее душа его неспособна. Не то – русский. Этот изведет и себя и предмет своего поклонения бесконечной ревностью, истериками, а, если, не приведи Господь, не найдет он отклика в душе ее сердечным своим порывам – тогда всё! Впадет в безумство, в запой, в дебоширство, в карточные игры, профинтит все, что оставлено ему было более благоразумными и рассудительными предками его, пока не утопится или не застрелится, а то еще и утащит за собою на тот свет ни в чем не повинного человека, вызвав его на дуэль. «Лучшая мера – это отсутствие всякой меры!» - таков, по скромному разумению моему, девиз русского человека, единственно которым он щедро, от неуемной души своей и руководствуется. Ничего ни в поступках его, ни в самой необъятной, словно великанский платок вольготно раскинувшейся от рассвета до заката, империи россиян, не бывает мало либо в меру – здесь всё утрированно, гротескно преувеличено. Здесь кипят страсти – не человеков, но - титанов! Здесь пьют дюжинами, едят – пудами, золото меряют – подводами, бунтуют – по-звериному отчаянно, с морями крови, а бога своего молят о прощении – истово, со слезами, искренне веря в раскаяние свое; и зовется титаническая земля эта – Россия!
Прошу прощения, если вступительная часть записок моих несколько затянулась, но, видать, такова еще одна особенность этого загадочного края – поглощать полностью заодно и разум того, кто живет здесь. Не стал, вероятно, исключением и я. Иной раз думаешь – да и чорт бы ты с ними, с людьми этими! Ведь не человек же я, в самом деле, а всего лишь попугай – тварь божья, единственная забота которой, казалось бы – сидеть себе в клетке, да иногда показывать что-либо забавное, всякие кунштюки, чтоб угостили чем-нибудь вкусненьким… Что за дело мне до них? У самого забот по горло – вон, перья что-то лезть стали! Однако же, нет – во все надо сунуться, за всем понаблюдать да выводы сделать! Странный у меня характер, однако, боюсь, как бы впечатлительность моя не свела бы меня в могилу – лет на двадцать-тридцать ранее отведенного свыше срока.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации "Литературныхъ прибавленiй" к циклу "Однажды 200 лет назад" - в нарочно для того сделанном КАТАЛОГЕ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
