Оля беспокоилась: куда пропал Бирюков. Анна Алексеевна утешала:
- Не обращай внимания, девочка. Перекати поле. Его никогда нет дома. Вечно со своей бандой. Такая жизнь. Из-за этого мы годами не общаемся.
Анна не могла принять образ жизни сына. Его занятия вызывали в ней чувство глубокого отвращения и отторжения. Она, мать, ничего не могла поделать с этим. Сын – бандит. И можно было тысячу раз говорить, что работа Артема – всего лишь охранная деятельность, что в современном криминальном мире такая работа считается вполне легальной, материнское сердце говорило иначе – разбой, вымогательство, обман! Нечего прикрывать преступление красивыми названиями.
- А, может быть, с ним что-то случилось? – спрашивала Анну Оля. Она пыталась оправдать Бирюкова. Кто сейчас живет честно? Честно не проживешь ведь.
- Да ничего с ним не случится. Случилось бы – доложили. Болтается по рынкам, дань собирает, подлец. Ты, Оля, зря так считаешь. Нужно жить честно. Я живу честно. Соседи мои – тоже. Да почти все честно живут. Плохо живут, да. Но это с какой стороны посмотреть. Лучше корками питаться, чем красной икрой ворованной. Поперек горла не встанет.
- У наших чиновников икра тоже отлично пролезает, - заметила Оля, - и ничего, гром сверху не гремит, и молнией еще ни одного не убило.
Анна поспешила свернуть разговор.
- Ничего, Оленька, ничего! Нам сейчас думать не след обо всякой ерунде. Тебе родить ребеночка надо. А потом вернемся в деревню. У меня душа изнылась, как там соседка справляется – два хозяйства на хребту. Бедная.
Анна Алексеевна целовала Олю в лоб и убегала по делам. Ольга оставалась одна. Она протягивала руки к книге, и снова углублялась в чтение. В местной библиотеке Анна разыскала неплохой экземпляр «Домоводство», правда, современный, но там так же была собрана подробная информация для молодых хозяек. Оля разглядывала картинки, переписывала рецепты, старалась по тетрадным клеточкам скопировать выкройки, составляла список всего необходимого, что нужно будущему малышу, выполняла расчеты. На руках у нее оставалась не потраченной сумма денег, и Оля тихо радовалась, что ребенку она сможет купить самое необходимое, не прибегая к помощи гордой Анны Алексеевны.
Со стороны могло показаться: девушка играет в материнство, играет в семью, в дом. Главврач удивлялся: Оля интересовалась исключительно литературой о ведении хозяйства, шитье, кулинарии. Ни одной книги о любви и приключениях. И это в семнадцать лет!
«Мощный психологический заслон» - думал Обрин, - «Мозг нашел себе работу, чтобы стереть воспоминания о пережитом насилии, направив все мысли в хозяйственное русло. Это нормально. Но ведь не может длиться бесконечно? В данном случае – может. Многие сходят с ума после пережитого кошмара, но Оля представляет собой образец рациональности и практицизма. Она не позволяет себе проецировать страх и ненависть на ребенка. Скорее всего, девушка на всю жизнь останется вот такой наседкой, с удовольствием копающейся в огороде и воспитывающей дитя. Замуж она никогда не выйдет. Любой близкий контакт с мужчиной выбьет ее из уютной ниши, где ей тепло и спокойно. Вот он, типичный пример сломанной жизни. Она будет вечно сидеть в своей раковине, вцепившись в ребенка. Можно только пожалеть будущего Ольгиного сына или дочь. Мать всеми силами будет удерживать отпрыска возле себя»
Операция была назначена на десятое. Обрин решился на кесарево сечение, чтобы не подвергать юную мать риску. Узкий таз, тазовое предлежание, и еще ряд сопутствующих проблем сподвигли врача на такой поступок. Мать могла истечь кровью, плод мог умереть от асфиксии. Страховка? Скорее, да. Обрин был сторонником естественных родов, считая, что не совершив самостоятельно архи трудной работы, чтобы появиться на свет, младенец не будет обладать нужной жизненной силой. «Кесарята» плохо адаптируются к окружающей обстановке, к стрессам. В будущем они пасуют перед трудностями.
Обрин наблюдал за такими детьми, и пришел к выводу: не стоит прибегать к операции без медицинских показаний. Он возмущался тем фактом, что в родильных отделениях в последние годы просто бум какой-то на кесарево сечение рожениц. Объяснялось все просто – деньги. Обнищавшие в конец врачи получали прибавку к зарплате за операцию, и некоторые акушеры поставили на поток родовспоможение таким образом, в результате чего в мир было выпущено поколение странных людей.
Это, конечно, гипотеза, не имеющая научного подтверждения. Но если приглядеться к нынешней молодежи от двадцати пяти лет до тридцати, можно заметить общую тенденцию: они не желают трудиться физически, инфантильны и нерасторопны. Теряя родителей, чувствуют себя одинокими в огромном и жестоком мире. Так ведь и вспомнишь доктора Обрина – может быть, он оказался прав?
С Олей можно было бы попробовать. Но не стоило. Обрин наступил на горло собственным убеждениям: по всем признакам, родовая деятельность Оли будет очень слабой, и риск осложнений очень большой. Однозначно, ее придется оперировать.
В назначенный день Ольга была невероятно спокойна. Анна Алексеевна, наоборот, взвинченная и издерганная, не находила себе места. Пришлось пить капли. В 7-30 девушку положили на каталку и покатили в белую операционную.
После введения наркоза ей приказали считать до ста. Оле было странно и смешно: вот люди в белых масках возвышаются над ней, все должно быть серьезно. А медсестра Катя вдруг говорит:
- Вчера весь день ловила мячик! Поймала и съела! Представляете?
А Степан Николаевич ей ответил: Катя, голос!
А Катя вдруг затявкала, как болонка: тяф, тяф, тяф!
Так смешно, так весело, оказывается, у них тут… Надо тоже выучиться на врача… Хоть… Посмеяться…
***
Оля не понимала, снится ей, что ли или наяву говорят:
- Девочка! Три шестьсот! Здоровенькая!
Голос Катин, но вокруг темно и никого не видно. И девочку не показывают, как в кино. Не кладут на грудь. А зачем? Оля ведь спит, и это – сон. Даже радости нет. Девочка, и девочка, слава богу, что живая. Оле ни до чего, Оле спать хочется. Отстаньте! Но ее почему-то начали шевелить и будить. Оля прикрыла глаз и увидела, как куда-то движется коридор. Потом ее опять начали беспокоить, будить, раздражающе скрипеть винтами каталки. Неужели нельзя смазать эти каталки, почему они так скрипят?
Потом она почувствовала дурноту во рту, и запах хлорки от постельного белья. Раскрыв на секунду глаза, она увидела Катю: та вставляла ей в вену иголку, от которой тянулась длинная трубочка к белому штативу.
- Сейчас мы тебе капельницу поставим, и все будет хорошо. Ага? – говорила Катя.
Оля вновь закрыла глаза и провалилась в тягучий, тяжелый сон. Лежать было неудобно, затекла спина и рука, хотелось пить. Да еще где-то, совсем рядом, басовито кричала какая-то женщина. Временами ее крик переходил на вой, и Оля вздрагивала, просыпаясь и гадая, сон это был или нет? Катя снова пришла, включила электрический свет, вынула иглу из вены, сменила капельницу. Теперь, вместо бутылочки с прозрачной жидкостью, на штативе была прикреплена подушечка с кровью.
- Катя, а кто так кричал? – спросила Оля.
- Так, Верка наша, за пятым пришла, - весело отозвалась медсестра.
Оля не поняла смысла сказанного, но переспрашивать не стала.
- А у меня девочка?
- Девочка, девочка! Серьезная такая. Как ты! – Катя вновь вставляла иглу в вену.
- А почему ее не приносят?
- Попозже принесут, когда очухаешься. Не волнуйся, все в порядке с твоей девочкой. Достали ее, а она спала, представляешь? Спала себе, и спала. Еле разбудили!
Катя упорхнула. А Оля тоскливо смотрела на штатив. Сколько еще ей так валяться в одиночестве. Скорее бы убрали с нее все эти иголки и катетеры, и выпустили бы на волю. Очень хотелось уйти отсюда. Надоело.
Оля вдруг с ужасом осознала, что не видит себя рядом с ребенком. Она воображала, как наденет платье и туфли. Как соскочит с резного крылечка и пойдет себе, куда глаза глядят. Сначала она найдет кафе-мороженое, где купит молочный коктейль с пломбиром и сиропом, а еще закажет три шарика мороженого с шоколадной подсыпкой. И лимонад. Много лимонада. И пирожное корзиночку. И все-все съест и выпьет.
Сознание сразу же подкинуло ей вопрос: «А девочка в больнице останется?» Оля мысленно вернулась на койку. Никакого кафе «Мороженое». Ей теперь никуда не уйти, потому что где-то тут лежит ее маленькая девочка. Оля привязана к ней навечно. И, если и пойдет куда, то только с ребенком. Вот так.
Вечером привезли женщину. По виду та была еще молодой. Катя помогла ей прилечь.
- Отдыхай, Верка, ты молодец! Набирайся сил!
Вера капризным тоном ответила:
- Так, Катька, придет из моих кто, скажи, чтобы даже не вздумали яблоки с апельсинами тащить. Я колбасы хочу и хлебушка. Скажи – дома, сбоку, на дверце холодильника лежит, - вдруг Вера поморщилась, - ай, ничего не говори. Сожрали поди, оглоеды.
- Ладно, ладно! – Катя, мельком взглянув на Ольгу, вновь выпорхнула пробкой из палаты.
А потом пришел Обрин. Осмотрел Ольгу, и руки у него были теплые и чуткие. Пахло от доктора очень вкусно: одеколоном и табаком.
- Ну что, мамаша? – улыбнулся он, - как себя чувствуешь?
- Хорошо, - ответила Оля.
- Это хорошо, что хорошо. Отдыхай, - Обрин подошел к Вере.
- А ты, грубиянка, еще раз явишься на роды под хмельком, не приму!
Верка сделала большие глаза.
- Да вы что, Степан Николаевич, ни в одном глазу! День рождения, проверьте паспорт! Я и махнула-то пару стаканов пива!
- Поздравляю! Пятый сын! А ведь могла еще пару недель доносить! Вот, а это все – алкоголь, дорогая моя! – строго отчитывал доктор Верку, видимо, ту еще штучку.
Он ушел, оставив после себя запахи вольной жизни. Наверное, не одна Оля это почуяла – Вера, потянув носом, вдруг сказала:
- Ну до чего от мужика вкусно пахнет, да? Так бы и нюхала, не отрываясь. Жалко, староват. А то давно бы его окрутила! – Вера потянулась, ойкнула и обратилась к Ольге.
- Ну, деваха, давай знакомиться! А то сейчас казака моего принесут, некогда разговаривать будет!
Автор: Анна Лебедева