Помнится, когда я только переехал в Британию из России и начинал читать прозу и исторические опусы эмигрантов (на русском), от одной идеи чтения их книг на английском, на меня накатывала волна возмущения. Какого хрена я буду читать русских на английском? И даже — какого хрена они писали книги на другом языке без русской версии? Сейчас, спустя годы, я ухмыляюсь и улыбаюсь, вспоминая об этом. Мне даже немного стыдно об этом писать.
Если мы возьмем русских hommes de lettres из числа эмигрантов XX века, то конечно большая часть из них писала на русском, однако мало кому из них удалось вырваться из эмигрантского культурного гетто не только на Запад, но и в сам канон русской культуры. Копаться в эмигрантской прозе XX века — занятие на любителя, но я был тем самым любителем, и постарался раскопать как можно больше таких неведанных и неограненных алмазов для своей рубрики “На чужбине” на историческом портале моего товарища Сережи Лунёва VATNIKSTAN. Одно из таких неведанных широкой публике имён, которое я всегда привожу в пример, это киевлянин Виктор Морт, эмигрант II волны со своими рассказами про жизнь русских эмигрантов в послевоенных США на пике их величия — золотое тридцатилетие с конца 1940-х по конец 1970-х годов. Почитайте например вот эти 2 рассказа: “Синий Шевроле” и “Кири-кири” или его повесть “Белая Ворона”. Я не говорю про Бунина, Газданова, Лимонова, Набокова, ибо о них уже не писал только ленивый, и я их уже сам сто раз хвалил. Однако, помимо этих набивших оскомину имен, есть куда менее известные широкой публике, но не менее, а может и более интересные русские эмигранты, которым повезло оказаться в самом эпицентре мирового интеллектуального процесса на Западе XX века и быть причастным к нему. Одним из таких людей был русский социолог Питирим Александрович Сорокин, один из основателей социологии в России и США, принявший прямое участие в создании факультета социологии в Гарварде (the Department of Sociology) в конце 1920-х годов.
Я не терпеть не могу надувание мух из слона, особенно, когда это касается русских эмигрантов. Скажем, всем известно, что успехи еврейских эмигрантов из России XX века просто настолько неизмеримо велики успехов всех остальных эмигрантов из России, что пытаться их сравнить это просто несерьезное занятие (что абсолютно не означает, что после этого надо перестать изучать русских эмигрантов, нет, просто надо осознавать истинное положение дел), однако Питирим — приятное исключение.
Хотя и в России он успел достаточно прозаниматься политикой и наукой, так, что про него в ноябре 1918 года написал критическую статью “Ценные признания Питирима Сорокина” сам Ленин , и так, что Сорокин сам чуть не оказался расстрелян ЧКой, в полной мере он реализовался именно как американский социолог, пишущий на английском языке.
Надо отметить, что у Сорокина были довольно интересные отношения с сим языком:
- Английский язык он начал учить…в возрасте 34 лет (!!!!!!) в Чехии, куда он прибыл, после отбытия на философском пароходе в 1922 году из Советской России. Он уже тогда строил планы будущей карьеры на Западе, и решил что самый лучший вариант для него это США. Надо конечно иметь ввиду, что Сорокин к тому времени владел уже французским и немецким языками, поэтому конечно ему было легче овладевать этим самым романским из германских языков, тем не менее — это все равно большое личное достижение. Впрочем, до конца жизни он говорил с сильным русским акцентом, что не мешало ему преподавать в Гарварде, постоянно писать статьи и солидные научные труда в оригинале сразу же на английском.
- Дети же Сорокина и его русской супруги, выросшие в США, не владеют русским языком. Как так? Когда они учились в начальной школе в Америке 1940-х, учителя аккуратно сообщили Сорокиным-родителям, что их парни (у них было двое сыновей) говорят по-английски с акцентом. Сорокины-родители решили, что не хотят детям портить интеграцию и стали говорить с ними только по-английски дома. Парни выросли американцами, и как и родители тоже сделали неплохие академические карьеры в США, однако русский так и не выучили.
Я долго откладывал чтение американских работ Сорокина, но вот недавно прочитав рекомендацию на его труды у современного валийско-иранского публициста Neema Parvini (ведущего неплохой историко-политический youtube-канал “Academic Agent”) в его свежей (2033) небольшой книге “The Prophets of Doom” [англ. Пророки погибели], посвященной разбору главных историков последних 400 лет из числа сторонников концепции циклического развития истории и цивилизаций, я решил купить первый томик сорокинской тетралогии-опуса Social and Cultural Dynamics. Volume I: Fluctuation of Forms of Art (1937) — его попытки научно доказать цикличность истории, показать из каких процессов она состоит, и как меняются те или иные стороны жизни во времена этих процессов.
Первый томик, как вы можете заметить из названия посвящен культуре и искусству. Как пишет сам Сорокин, наиболее адекватный термин для жанра его работы — философия истории.
За две с половиной недели я более проглотил книгу. Чтение шло легко, а в начале книги я и вовсе просто ловил блаженный кайф от того, что так интересно, красиво, бойко и полемично написана книга на такую высокую и вечную тему серьезным человеком из наших. Таких людей немного. Упомянутый выше Парвини выделяет 11 лучших американо-европейских исследователей этого жанра, в чье число входит сам Сорокин, а также еще один выходец из России (и наш современник!) — Петер Валентинович Турчин, а именно:
итальянца Giambattista Vico (1668 - 1744),
шотландца Thomas Carlyle (1795 - 1881) ,
немца Oswald Spengler (1880 - 1936),
англичанина Arnold Toynbee (1889 - 1975),
француза Arthur de Gobineau (1816 - 1882),
американца Brooks Adams (1848 - 1927),
итальянца Julius Evola (1898 - 1974),
англичанина John Bagot Glubb (1897 - 1986),
русского американца Pitirim Sorokin (1889 - 1967),
американца Joseph Tainter (1949 г.р) ,
русского американца Peter Turchin (1957 г.р.).
Тем кто живет на чужбине и володиет английскою мовою, я смело рекомендую купить книгу Парвини “The Prophets of Doom” на Amazon’е. Прочитав ее мне захотелось сразу же прочесть хотя бы по труду каждого из упомянутых историков и публицистов.
Для своих читателей я решил перевести статью Парвини про Сорокина из этой книги, которая возможно вас подтолкнет к прочтению американских трудов Сорокина, которые как оказалось в значительной степени, к сегодняшнему дню переведены на русский язык.
Питирим Сорокин
Перевод главы из книги 2023 года “Пророки Погибели” [англ. The Prophets of Doom] независимого британского правого публициста Нимы Парвини [англ. Neema Parvini]
«Пророки — одинокие люди; у них есть последователи, но нет ровни. Они видят то, что может произойти и, вероятно, должно произойти, и пытаются помочь своим собратьям приобщиться к этому видению. Они несдержанны, вызывающи и неужичивы. И в тоже время без них не обойтись».
Питирим Сорокин (1889-1968), по общему мнению, был выдающейся и значительной, но в тоже время полемичной и поляризующей личностью. «Человека, написавшего две автобиографии («Листки из русского дневника» (1924), переработанные в 1950 году, и «Долгий Путь» (1963) сложно в полной мере назвать скромным». Или, как выразился другой комментатор, более прямо, он имел «эго размером с небесный свод». В отличие от большинства других Пророков Погибели, о которых я поведал в предыдущих главах, он провел большую часть своей карьеры, занимаясь наукой, хотя, как мы увидим, его отношения с коллегами часто были полными драмы. Его жизнь также была не менее извилистой.
Сорокин родился в бедной крестьянской семье на крайнем севере России. Его мать была коми и умерла, когда ему было три года, а отец был алкоголиком. Он ушел из дома в десятилетнем возрасте. Выиграв стипендию в местной деревне, он смог получить образование и поступить на учебу в Психоневрологический институт в Санкт-Петербурге. Здесь он стал все активнее участвовать в антицаристской революционной политической деятельности и несколько раз арестовывался за публикацию подрывной литературы. Затем, Сорокин отметился работой во Временном правительстве России под руководством Александра Керенского после Февральской революции 1917 года; он был высокопоставленным чиновником. Когда в ноябре [sic!] 1917 года к власти пришли коммунисты, многие политические товарищи Сорокина были расстреляны. Сам Сорокин был арестован в январе 1918 года по (ложному) обвинению в покушении на Владимира Ленина. Его освободили через пятьдесят семь дней, но ему пришлось скрываться в лесах. Его несколько раз арестовывали коммунисты, он страдал от голода и сильного холода. Ленин лично распорядился о его освобождении после того, как несколько человек ходатайствовали о сим, на том основании, что Советский Союз не может позволить себе разбрасываться своими интеллектуалами. Сорокину разрешили возобновить учебу, и он защитил докторскую степень в 1922 году. Однако, коммунисты затем опять передумали и изгнали несогласных с новым режимом ученых, в число которых вошел Сорокин [в русской историографии это получило название “Философский пароход” - прим. перевод.].
Он уехал в США и в конце концов получил должность на факультете социологии Университета Миннесоты. Затем в 1929 году его пригласили в Гарвард на только открывшуюся кафедру социологии. В течение следующего десятилетия он выпустит свою ключевую работу — четырехтомную «Социальную и культурную динамику» (1937) [в оригинале «Social & Cultural Dynamics», далее «Динамика» - прим.перевод], на которой мы и сосредоточимся. Сорокин ушел со своего поста в 1944 году и основал “Гарвардский исследовательский центр творческого альтруизма”. В течение следующего десятилетия он опубликовал множество публикаций на тему альтруизма и таких тем, как, например, влияние секса на культуру. Он оказал влияние на американское консервативное движение 1950-х годов, а позже такие разные фигуры, как бывший вице-президент США [при Дональде Трампе - прим.перевод.] Майк Пенс и российский политический философ Александр Дугин, часто упоминавшийся в СМИ в качестве того, кто оказывает влияние на Владимира Путина.
Сорокин безжалостно подвергался критике со стороны академического эстаблишмента, и особенно коллег-социологов, за продвижение и защиту концепции циклической истории. Эта публика враждебно относилась к Шпенглеру, но он был для них посторонним. Сорокин принадлежал сам к их кругу, и позволил себе в самом Гарварде, совершить непростительное: он бросил вызов прогрессистской ортодоксии. К пылкому приему коллегами Сорокина его «Динамики» мы еще вернемся, но Питирим был бойцом и никогда не терпел удары склонив голову перед оппонентами. В еще одном знаменательном эпизоде из его легендарной судьбы, после того как его исключили из избирательных бюллетеней на пост президента Американской социологической ассоциации в 1960-х годах, он и его бывшие студенты организовали кампанию по включению в список кандидатов, и Сорокин по сути, осуществил переворот. Таким образом, он завершил свою карьеру в качестве президента Американской социологической ассоциации, несмотря на резкое сопротивление многих его коллег. Подобные вещи более типичны для академических кругов, чем может себе представить широкая публика. Тем не менее, эстаблишмент ему отомстил, фактически вычеркнув Сорокина из канона через несколько лет после его смерти в 1968 году, хотя в последнее десятилетие или около того интерес к нему возобновился, особенно в России.
Прежде чем мы перейдем к разбору его «Динамики», стоит подчеркнуть, насколько тщательно книга подверглась нападкам со стороны коллег-социологов. Сорокин прошел путь от одного из самых уважаемых социологов в Америке в середине 1930-х годов до практически полного игнорирования с их стороны к 1951 году:
Кто читает Сорокина? Каким бы ни был ответ на вопрос, социологи, как правило, не входят в их число. Конечно, его книги “Социальная мобильность” [Social Mobility, 1927] и “Современные социологические теории” [Contemporary Sociological Theories, 1928] часто цитируются социологами и используются ими в преподавании и исследованиях. Но “Динамика” и все ее порождения… теряются в социологической неопределенности. Их больше не критикуют, а просто игнорируют.
«Многие рецензенты «Динамики», похоже, намеревались сделать Сорокина объектом насмешек и издевательств. Иные из них, едва скрывали свое презрение или высокомерие, в то время как другие демонстрировали это чуть ли не с гордостью и удовлетворением. Складывается впечатление, что критики хотели его задеть, очернить и полностью дискредитировать».
«Практически сразу после его публикации монументальный трактат профессора Сорокина был встречен шквалом эпитетов, свойственных борзописцам и сутенерам от литературы; на него нападали марксисты; о нем даже посмеялись в «Нью-Йоркере».
Подобную реакцию можно встретить только в том случае, когда текст, подвергает сомнению сакральные ценности. В данном случае такой ценностью была вера в прогресс. Рецензенты служили антителами американского эстаблишмента, для которого «Прогресс» стал идеей фикс или собственным предназначением. Они [рецензенты] не смели даже предположить, что может быть иначе. Хотя более циничные комментаторы отмечали, что они могли втихую печься о перспективах своих карьер: Сорокин «мягко говоря получил среди модернистов более, чем просто репутацию человека, поднимающего неприятные вопросы». Карты, которые он держал в руках, не представляли собой выигрышную комбинацию для игр, в которые играло большинство профессионалов в области социальных наук.
Давайте перейдем к книге, которая вызвала столько язвительности. Сорокин отличается от «Пророков Погибели», которых мы рассматривали в предыдущих главах, тем, что он первый, кто прочитал и изучил своих предшественников. В 1927 году Сорокин провел обстоятельный обзор теоретиков цикличности истории, восходящий к Гесиоду, сродни моему собственному из первой главы [этой книги, т.е. — «Пророков Погибели» Нимы Парвини - прим.перевод.]. В нем он рассмотрел как Вико, так и Шпенглера. Ему также было известно о работах Арнольда Тойнби, о котором мы поговорим в следующей главе. Некоторые симпатии и антипатии Сорокина нам уже известны: ему приходился по нраву дух средневекового мира и ему был противен дух мира современного. Однако, он отличался от своих предшественников в двух отношениях. Во-первых, в своем методе Сорокин использовал инструменты статистического анализа. «Динамика» полна статистики и попыток количественной оценки социальных менталитетов. Во-вторых, что более важно, Сорокин сознательно — хотя, как мы увидим это довольно противоречиво, — называл себя оптимистом, в отличие от Шпенглера. Фактически, «Динамику» можно рассматривать как ответ Шпенглеру длиной в целую книгу, отчасти как дань уважения, и отчасти как её корректировку. Возможно, лучше всего продолжить наш разбор детальным сравнением. Для Шпенглера цивилизация — это живой организм, который живет, стареет, а затем умирает. Этот процесс определен и всегда следует одной и той же схеме в одном и том же порядке: весна, лето, осень, а затем долгая зима до самой смерти. Сорокин отверг обе концепции. Он предпочитает говорить о «динамических социальных процессах» культуры, которые меняются со временем.
Для Сорокина человеческие культуры состоят из миллионов людей, объектов и событий, связанных между собой бесконечным числом возможных отношений. Но как эти элементы становятся социальными системами? В «Динамике» он указал четыре способа интеграции. Простейшие формы [the simplest forms], пространственная интеграция и интеграция через ассоциацию с общим внешним фактором, не являлись социологически значимыми. Причинно-функциональная интеграция, которая фокусируется на причинно-следственных отношениях, имела важное значение для эмпирических знаний [empirical knowledge]. Самой же важной была логико-содержательная интеграция. Сорокин утверждает, что культурные системы организованы вокруг центральной ценности или принципа, который придает им порядок и единство. Социолог открывает его логико-смысловым методом».
Здесь мы можем сразу отметить, что «логико-смысловой» [англ. logico-meaningful] подозрительно напоминает «душу культуры» Шпенглера. Хотя по сути это одна и та же идея, она существенно отличается. Для Шпенглера отдельная «душа культуры» или одушевляющий дух определяют внутреннюю «природу» данной культуры. По мере старения и перехода к фазе цивилизации эта «душа культуры» теряет свою жизненную силу и угасает, пока не будет подавлена рационализмом и экономизмом, а в конечном итоге новым варварством. Для Сорокина культуры не живут, стареют и умирают, а, скорее, претерпевают драматические трансформации от одного «логико-смыслового» менталитета к другому, совершенно отличному от него. Они следуют закономерности, которую я сейчас обрисую, но эта модель представляет собой не модель подъема, падения и коллапса, а, скорее, бесконечные – а иногда и катастрофически разрушительные – колебания (он так и назвал их «колебаниями») вперед и назад между разными ментальностями. Тойнби это называл «переменный ритмом». Самая близкая к этому модель, которую мы видели до сих пор, — это колебания Карлайла между рационалистическими и «поэтическими» эпохами после Сен-Симонских органического и критического периодов», которые Сорокин освещал в своем обзоре и ссылках в «Динамике».
Вместо «органического» или «поэтического» Сорокин употребляет термин «идейный» [англ. ideational], вместо «рационалистического» или «критического» — «чувственный» [англ. sensate]. Культура является идейной, когда она «основана на принципе трансцендентного [находящегося за пределами нашего мира] и сверхрационального Бога как единственной истинной реальности и ценности»; чувственной же является та культура, «где истинная реальность и ценности осязаемы [находятся в том же мире]».
Для идейной ментальности реальность — это нематериальное, вечное бытие. Её цели духовны, и способы их достижения включают в себя приспособление человека к существующему миру, а не манипулирование им с целью привести его в соответствие со своими желаниями. Вера и откровение — это пути к истине.
«Существует два подкласса идейной ментальности: эстетический идейность [aesthetic ideationalism] и активная идейность [active ideationalism]». Они соответствуют первому и второму сословиям Шпенглера. Воплощением «активной» идейной фигуры являются император, дворянин и рыцарь, тогда как воплощением «эстетической» идейной фигуры являются римский папа, монах и священник.
Крайняя степень «чувственной ментальности» рассматривает реальность как то, что воспринимается органами чувств, и не более того. Это атеист или агностик. Он не интересуется абсолютным или неизменным, полагая, что все вокруг находится в движении. Его основная цель — овладение наблюдаемым миром ради физического удовлетворения. Его эпистемология [познание мира] является эмпирической.
Опять таки, внутри чувственной ментальности есть подклассы, в данном случае три:
Носитель активной чувственной ментальности удовлетворяет потребности путем изменения физического и культурного мира. Великие ученые и изобретатели являются примерами этой ментальности в действии. Пассивная чувственная ментальность — это недальновидная форма, которая удовлетворяет потребности посредством паразитической эксплуатации физического и культурного мира. Мир существует просто для удовлетворения потребностей, поэтому ешь, пей и веселись. Еще менее дисциплинирован носитель циничной чувственной ментальности, которому не хватает твердых ценностей и который следует любым инструментальным путем к удовлетворению.
Следовательно, существует своего рода миниатюрный жизненный цикл внутри преимущественно чувственной культуры, в ходе которого носители активной чувственной ментальности вырождаются в носителей пассивной и, в конечном итоге, циничной чувственной ментальности. Как только культура достигает преимущественно циничной формы, она больше не сможет поддерживать себя, и происходит резкий сдвиг обратно к идейной ментальности. В идейной культуре Сорокина мы можем распознать «Эпоху богов и героев» Вико, «Поэтическую эпоху» Карлайла, «Рыцарскую расу» Гобино, «Эру страха» Адамса и «Весенний период» Шпенглера. В то же время чувственная культура Сорокина близка «Веку людей» Вико, «Рационалистическому веку» Карлайла, «Практической расе» Гобино, «Веку жадности» Адамса и «Зимнему периоду» Шпенглера.
Однако Сорокин добавляет третий тип культуры, называемый идеалистическим [англ. idealistic], которая представляет собой золотую середину между идейной и чувственной, «краткий золотой век гармонии между ними». Идеалистическая культура — кстати, любимый тип культуры Сорокина — представляет собой «органическое сочетание» двух крайностей, «предполагающее, что истинная реальность частично находится за пределами рационального мира, а частично в нем, что она охватывает сверхчувственный и сверхрациональный аспекты, смешанные в одно единство, единство бесконечного многообразия, Бога.
«Идеалистическая культура сочетает в себе лучшее из двух других менталитетов с добавлением разума как способа познания. С идеалистической точки зрения разум является своего рода вершиной эпистемологического треугольника, в нижних точках которого находятся вера и чувственное наблюдение».
Идеалистические фазы представляют собой для Сорокина точку перехода от идеализма к чувственности. По его мнению, и «идейность», и «чувственность» содержат безошибочные аспекты истины, но не могут служить сами по себе, не подвергаясь динамическому и в конечном итоге саморазрушительному сдвигу, который он называет «постоянным изменением».
«Он настаивает на том, что, во-первых, культуры, если они каким-то образом не уничтожены, представляют собой порождения фундаментальных принципов, заложенных в них с самого начала» — это идейная культура в ее зарождающемся состоянии, подобная «Весне Шпенглера» с сущностью его «души культуры», «Во-вторых, как только основная культурная предпосылка доведена до крайнего или почти монопольного положения, ее неадекватность (то, что из-за ее односторонней версии истины или реальности опускается) все более становится очевидным».Затем начинается контрастная линия развития, которая со временем также будет уничтожена своими характерными упущениями и недостатками».
Идеалистическая фаза совпадает с тем, что Вико называет «варварством рефлексии», а в Древней Греции — с Платоном и Аристотелем; он утверждает, что в современной истории это совпало со схоластикой конца одиннадцатого и тринадцатого веков. «Активная» чувственная фаза началась в период раннего Нового времени, включая в себя таких фигур как Мартин Лютер, Фрэнсис Бэйкон и Рене Декарт. Он отмечает, что «тенденция следования к упадку» наблюдается с «конца восемнадцатого века». Кажется, что идеалистическая «золотая середина» может прийти только в том, что Сорокин называет «восходящим движением идеалистического рационализма» из спадающей идейной фазы. Когда она кристаллизуется и становится чувственной – то есть теряет полностью элементы идейности – траектория может быть направлена только лишь «вниз», пока новая возникающая идейная фаза не принесет «имманентное изменение».
«Динамика» — очень странная книга во многих отношениях, потому как, хотя она наполнена статистикой и претензиями на социологию, в то же время Сорокин столь же в ней полемичен, как в своих работах Карлайл. Сорокин часто берет на себя роль и морализатора, и пророка. Если он и не гремит огнем и серой, как Карлайл, то в нем определенно есть что-то от православного русского патриарха. Нет ничего лучше, чем познакомиться с чем-нибудь из Сорокина напрямую. Давайте изучим некоторые ключевые отрывки ближе к концу «Динамики», в которых он метафорически снимает все перчатки, чтобы описать чувственную культуру в свободном падении, нанося удары по своим прогрессивным соперникам. В этих отрывках можно нащупать то, что дает ключ к пониманию того, почему так много его коллег отвернулись от него после публикации «Динамики»:
Не осознавая, что их культ прогресса уже устарел, толпа интеллектуалов, гуманитариев, пацифистских и прогрессивных салонных социалистов, либеральных министров, профессоров, политиков и легион интеллектуальных ротарианцев и киванцев всех мастей все еще исповедуют это кредо. Они смотрят на исторический процесс как на хорошенького мальчика, который постепенно переходит из первого класса в выпускной и постепенно становится старше и лучше. Они изображают «следующий этап» как рай, где молочные реки текут кисельными берегами, где все оружие переделывается в клюшки для гольфа, радиоприемники и электрические тостеры, и где осуществляется международная кооперация; «взаимопонимание» и «добрая воля» преобладают. Отсутствуют войны, преступность, безумие, кровопролитие, глупость, проблемы — зато имеется счастливое здравствование довольных и очень прогрессивных дам и господ (благословленных противозачаточными средствами). Всю работу выполняют механические приборы. Ужин каждого состоит из спаржи, жареной курицы, мороженого и модного пирога, с коктейлями до еды и ликерами после. У каждого будет достаточно свободного времени для шопинга, игры в гольф, игры в бридж, обнимашек в кровати [англ. spooning] и особенно для посещения конференций по сексуальным проблемам или Организации Объединенных Наций или любой из множества других тем. У каждого будет полная возможность заниматься самообразованием, читая все бестселлеры и все подборки клуба «Книга месяца»; прослушивая радиообращения самых актуальных «авторитетов»; просматривая «Литературные», «Читательские» и «Научные» дайджесты; и, наконец, через кино, танцевальные залы и телевидение.
Поразительно, что отрывок, написанный в 1941 году, до сих пор звучит так верно в отношении прогрессистов 2020-х годов. С 1940-х годов у нас было гораздо больше войн, возросла преступность, ухудшилось психическое здоровье, и, похоже, имеется практически неограниченный запас маразма, в дополнение к спарже и курице.
Но Сорокин продолжает свой неустанный поток мрачных предсказаний о том, что ждет в будущем чувственную культуру, впавшую в свою заключительную циничную стадию. Всего таких предсказаний тринадцать, давайте возьмем лишь некоторые из них:
Свобода станет для большинства всего лишь мифом, а господствующее меньшинство превратит ее в безудержную распущенность. Неотчуждаемые права будут отчуждены; Декларации прав будут либо отменены, либо использованы лишь как красивая ширма для настоящего беззастенчивого принуждения.
Летом 2022 года опрос «Mood of the Nation» в США показал, что большинство «американцев считают, что теряют свои свободы, свободы и права, и что это будет продолжаться в течение следующего десятилетия».
Правительства будут становиться все более и более закостенелыми, мошенническими и тираническими, выдавая бомбы вместо хлеба, смерть вместо свободы; насилие вместо закона; разрушение вместо созидания. Они будут всё более недолговечными, нестабильными и подверженными свержению.
Я оставлю на усмотрение читателя вопрос о том, насколько точной была эта оценка недавних правительств западных стран, но у любого современника сформировались надолго воспоминания о Белом доме, Конгрессе и центре Вашингтона, окруженного военными заграждениями и колючей проволокой в январе 2021 года накануне инаугурации президента Джо Байдена, чьё избрание значительное количество американцев считало нелегитимным. А как насчет масштабных акций протеста дальнобойщиков в Канаде в феврале 2022 года, которые премьер-министр Джастин Трюдо подавил сочетанием насилия и финансового принуждения [по просьбе правительства частные банки перестали обслуживать участников протеста и стали закрывать их счета, лишая их доступа к банковских услугам - прим. перевод.]? Мы могли бы использовать множество других примеров последних лет, включая в качестве примера «анархо-тирании» — чрезмерно жестокие протесты Black Lives Matter летом 2020 года, которые власти практически проигнорировали; массовые протесты фермеров в Нидерландах летом 2022 года; унизительное зрелище смены трех премьер-министров Соединенного Королевства за три месяца с августа по октябрь 2022 года, незадолго до самой жестокой промышленной забастовки, наблюдавшейся в стране с 1980-х годов.
Сорокин продолжает:
Семья как священный союз мужа и жены, родителей и детей будет продолжать распадаться. Число разводов и расставаний будет увеличиваться до тех пор, пока не исчезнет какая-либо глубокая разница между социально санкционированными браками и незаконными сексуальными отношениями. Дети будут отделяться от родителей всё раньше и раньше.
С 1972 по 2022 год количество браков между мужчинами и женщинами в США сократилось на 50 процентов. Почти 50 процентов браков в США заканчиваются разводом. Цифры по Великобритании еще более впечатляющие:
У мужчин с 1972 года количество браков на 1000 населения снизилось с 80 до 20,1 к 2018 году.
У женщин с 1972 года количество браков на 1000 населения снизился с 63,5 до 18,6 к 2018 году.
В 2018 году в Англии и Уэльсе было заключено 270 000 браков. Сравните это с 480 285 в 1972 году.
Когда Сорокин делал свои предсказания в 1940-х и 1950-х годах, он был легко отвергнут самодовольным прогрессивным истеблишментом, который воображал, что их тогдашнее положение будет продолжаться вечно: по истечении времени, точность предсказаний Сорокина чуть ли не вызывает тревогу.
Нам не нужно демонстрировать таким образом каждое предсказание Сорокина, но это было бы очень легко сделать. Давайте рассмотрим еще несколько его предсказаний, прежде чем перейдем к его «оптимистическому» прогнозу будущих перспектив.
Место моральных категорических императивов займут прогрессивно атомистические и гедонистические приемы эгоистической целесообразности, фанатизма, мошенничества и принуждения. Великое Христианство сменится множеством самых жестоких измышлений из фрагментов науки, обрывков философии, тушеных в зародившейся массе магических верований и невежественных суеверий. Конструктивные технологические изобретения будут постепенно вытесняться деструктивными…
В условиях возрастающей моральной, умственной и социальной анархии и снижения творческой способности чувственного мышления производство материальных ценностей будет снижаться, депрессии будут усиливаться, а материальный уровень жизни снизится…
По тем же причинам исчезнет безопасность жизни и имущества. С ними спокойствие и счастье. Число самоубийств, психических заболеваний и преступности будет расти. Усталость будет распространяться на все большее и большее число людей.
Нетрудно увидеть и, что более важно, ощутить на глубоком и интуитивном уровне, насколько эти предсказания становились все более верными в период с 1941 по текущий год. И вот Сорокин наносит удар молотом:
Когда исчезнет материальный комфорт, уйдут свободы, страдания увеличатся за счет удовольствий; «Чувственное» [Sensate - Сорокин обращается к типам культур - прим. перевод.] благополучие, безопасность, счастье превратятся в миф, достоинство и ценность человека будут безжалостно попраны; творческий потенциал чувственной культуры уйдёт на убыль; возведенный в далеком прошлом прекрасный дом «Чувственности» начнет разваливаться на куски, повсюду будут свирепствовать разрушения; города и королевства будут стерты с лица земли; человеческая кровь, будут пропитывать добрую почву земли; все чувственные ценности разлетятся на куски и все чувственные мечты исчезнут, в этих условиях население Запада не сможет не открыть глаза на пустоту угасающей чувственной культуры и не разочароваться в ней.
Это выглядит не очень «оптимистично». Так что же дало Сорокину надежду, когда Шпенглер сказал, что «оптимизм — это трусость»?
Ключевое различие между Сорокиным и Шпенглером заключается в том, что Шпенглер, ницшеанец в душе, по сути, полностью принял Зиму и рекомендовал реалистическое и «фаустовское» понимание того, что способ преодолеть Упадок лежит через «человека и технику», в то время как Сорокин, в основном христианин по ориентации, «моральный консерватор», склонялся и с нетерпением ждал Весны и «второй религиозности». Или, если использовать его собственную терминологию, он воспринял как позитивную перспективу «неизбежные перемены», которые принесет новая идейная фаза. Мне кажется, что это действительно вопрос акцента. Шпенглер не видел Зиме конца еще несколько сотен лет, в то время как Сорокин полагал, что конец чувственной фазы может наступить еще при его жизни. Поскольку мы никогда не можем знать будущее с какой-либо точностью, а только с точки зрения его общей формы и траектории, невозможно сказать, кто был прав, наступит ли смена «времен года» [по Шпенглеру - прим.авт.] раньше или позже.
Хотя Сорокин утверждал, что его модель истории не циклична, а представляет собой «колебания», очевидно, что помимо сен-симонианских колебаний существует заметная закономерность:
- Идейная фаза.
- Переходная идеалистическая фаза.
- Активная чувственная фаза.
- Пассивная чувственная фаза.
- Циничная чувственная фаза.
- Возврат к идейной фазе.
Стоит отметить, что, хотя он, кажется, единственный среди наших Пророков Погибели, кто почитает период греческой истории представленный Платоном и Аристотелем, помещение Сорокиным идеалистического «золотого века» в двенадцатом и тринадцатом веках почти точно соответствует:
- «Веку Героев» Вико,
- «Прошлого, которому нужно подражать (в прошлом и настоящем)» согласно Карлайлу,
- времени «рыцарского человека» по Гобино,
- главного примера «Эпохи страха» по Адамсу и «Высокой весны» Шпенглера.
Проанализированная таким образом, идейная фаза Сорокина по существу тоже самое, что и «Век богов» Вико. Карлайл, Гобино, Адамс и Шпенглер не дают этой фазе, которая представляет собой выход народа из состояния «варваров», то есть ранней весны, особого названия. Шпенглер, однако, проводит различие между «рождением» нового «богочувства» («Век богов» Вико, идейная фаза Сорокина) и его «зенитом» («Век героев» Вико, идеалистическая фаза Сорокина). Более того, «Лето» Шпенглера точно соответствует активной чувственной фазе Сорокина, его «Осень» — пассивной чувственной фазе, а «Зима» — циничной чувственной фазе, которую мы сейчас переживаем. Хотя я не утверждаю, что Сорокин — это просто переписанная версия Шпенглера с добавлением к нему другой терминологии и аппарата, мне кажется, что эти системы не так радикально отличаются, как утверждал Сорокин в своей работе.
Клемент Таралевич,
Ноябрь 2023, Лондон.
- Рубрика "На чужбине" на сайте Vatnikstan.ru, где выходят мои статьи о русских эмигрантах
