А поздней осенью заметалась над здешней степью ещё неясная тревога… Вроде бы всё – как обычно: под первым инеем своенравно и бесстрашно доцветала полынь, в балках терпкой свежестью пахли оставшиеся на ветках дубовые листья, темнели в туманах терриконы.
После смены мужики подолгу курили у шахтоуправления, хмуро и немногословно говорили о последних событиях. Происходящее в киеве обостряло понимание… и осознание оторванности этого шахтёрского края от родной земли.
А зимой как-то горестно, будто в ожидании неминуемой беды, притаилась степь под снегом. Ещё надеялись, что сюда, в степь, к балкам и терриконам, не докатится это жуткое сумасбродство – с клубами чёрного дыма от сжигаемых шин, с оголтелым подскакиванием под дикие выкрики про какую-то славу каким-то хэроям…
Саня катал Марусеньку на санках, и потом целый вечер её ладошечки и косички хранили запах снежинок и сухого донника.
И весной, когда по склонам балок вспыхнули ласковыми огоньками воронцы, ещё верилось, что всё минует, всё обойдётся… ещё не представлялось, что совсем скоро глубокие окопы изранят цветущую степь.
Тёмка родился в самом начале июня. Трое таких же крошечных мальчишечек и одна девчушечка появились на свет в местном роддоме уже под первыми авиаударами. Вздрагивала земля и оконные стёкла – по степным дорогам передвигалась бронетехника. В запахе гари и дизельного топлива впервые не чувствовалось, что цветёт чабрец.
По вечерам Марусенька долго не засыпала. Сидела у Тёмочкиной колыбельки, удивлённо прислушивалась к непонятным звукам за окном. В те ночи поселковые женщины детей укладывали спать одетыми. И это было не просто непривычно. Ожидания того, что ночью придётся спускаться в подвал или успеть добежать до бомбоубежища, было непостижимой, оглушительной и совершенно неправдоподобной бедой…
Саня вернулся с третьей смены. Склонился над Марусиной постелькой, поправил одеяльце, коснулся губами дочкиных волос. Постоял над Тёмкиной колыбелькой, виновато повернулся к Любане:
-Люб… Мы с мужиками под Новосветловку выдвигаемся…Потом – в район аэропорта.
Любаня чуть растерянно поправила волосы: собрать же надо… всё необходимое. Подняла на мужа глаза:
-Когда, Сань?
В Санином голосе прозвучала сдержанная строгость – нельзя было по-другому… Чтоб Любаня не расплакалась.
-Прямо сейчас. До рассвета.
Всё же обнял Любаню, губы её нашёл… Подхватил на руки, в спальню понёс. Бережно ласкал потяжелевшую грудь, животик целовал, коленочки… И хмелел от немыслимой сладости, хоть Любанины губы были солёными от слёз…
Приподнялся, закурил:
- Любань, пора. Это ненадолго. К осени закончится всё. А следующим летом, когда Тёмке год исполнится, будем только вспоминать.
-Оой, Сааня… Саанечка!.. Они говорят, что мы по-русски разговаривать не будем…Что все наши города они по-своему переименуют… и все памятники наши… уничтожат. Ой, Санечка! Ветровку положить тебе? Вдруг холодно… ночью.
... И на всех путях – под луганским городом Счастье, под Славяносербском и Станицей Луганской, на трассе Луганск-Краснодон оберегал Саню Коршунова отчаянный девичий голос, – из тех лет, что на неизмеримо далёкое расстояние отдалила война. Оберегали Любанины слова, – когда она провожала его на шахту, а потом – в горноспасательное отделение. Простые слова шахтёрской жены, что были сильнее любого заклинания: с тобой ничего не случится… никогда. С тобой ничего не случится…
И – не случалось. Не считать же ушибы и осколочные царапины, ну, – ранение в плечо… Данька Егоров, фельдшер, перевязал, – и не заметил Саня, когда зажило. Ещё осколком задело, – от виска до Санькиной брови с красивым и сильным изломом. Рваная рана – как раз на том месте, куда Любаня любит целовать… Так тоже зажило.
Любаня замерла, когда увидела этот шрам, – от виска до брови… Ещё розовый, недавно заживший. Целую ночь слезами его поливала, – Санька тогда на побывку домой заехал, аж на двое суток.
Ну, так – восьмой же год войны…
И в эту восьмую весну, – раннюю-раннюю, совсем юную, когда ещё дремали серебристые вербовые пушинки, – начались бои по южному краю вражеской обороны, где за эти годы были построены мощные укрепрайоны.
Коршунов командовал артиллерийским расчётом. И – выходил из любого пламени, из любого чёрного дыма, что поднимался столбом над степью и балками, над разбитыми многоэтажными домами недавно красивого и уютного города, над разрушенными зданиями вагоноремонтного завода…
- Заговорённый я, мужики.
Заряжающий, девятнадцатилетний Максим Ивашов, как-то достал из нагрудного кармана иконку:
- У меня вот… тоже. Катерина, одноклассница… в общем, девчонка моя, дала. Сама в карман положила, когда я уходил.
Саня взглянул. Кивнул:
- «Казанская». Береги. Этот образ воинам помогает.
- Катюха тоже так сказала.
-Молодец, – Катюха твоя.
Потом, когда сели покурить, – прямо на сухую траву, Саня спросил:
- Жениться-то собираешься на Катерине?
-Собираюсь. Так после войны. Чтоб дом построить, – у нас в посёлке почти все улицы разбиты… И наш дом тоже – без крыши стоит, и от веранды – груда кирпичей осталась…Чтоб свадьбу потом, – на весь посёлок. Чтоб у Катьки платье и фата – самые красивые.
- Ну, да, – согласился Саня. – А пока скажи Катьке своей, чтоб молилась за тебя. За то, чтоб свадьба была у вас. Потому что её молитва – самая сильная.
- Катькина? Самая сильная? – недоверчиво усмехнулся Максим.
-Катькина. Самая сильная. Ты Библию читал когда-нибудь?
Максим растерялся:
- Нуу… так. Видел.
- Вот и я так, – видел, – признался Коршунов. – У крёстной. А слова одни всё равно запомнил. Ещё пацаном был, до армии. Тогда не поверил в эти слова, думал, – так… для красоты, сказано.
- И что там сказано? Какие слова, Александр Михайлович? – с любопытством вскинул глаза мальчишка.
- А сказано там вот что… – Саня свёл тёмные брови, – вспоминал, чтоб поточнее: – В общем, сказано так: что муж и жена одной плотью становятся. Значит, ближе и роднее никого не будет, – ни у тебя, ни у неё, с тех пор, как едиными с ней станете. Потому и молитва её о тебе самой сильной будет.
… Маруся с Артёмом ещё в школе были, когда к Любаше кума забежала, Татьяна Кузнецова, Марусина крёстная:
- Любань!.. – побелевшие Татьянины губы дрожали…
Люба бессильно опустилась на ступеньку крыльца:
- Говори…
-Любань!.. Ко мне мужики с позиции заезжали, – на пять минут… Вот только уехали. Мой не смог сам, – наказал, чтоб заехали… так, мол, и так, передайте Танюхе, что жив-здоров… Рассказывали, Люб… рассказывали, что на рассвете сегодня… В городском бою… в общем, пятеро погибших. И из нашего посёлка тоже… – Татьяна закрыла ладонью глаза, чуть слышно прошелестела: – Санька твой, Любань…
Дышать стало нечем… И откуда-то надвинулась чернота… У Любани промелькнуло, – Саня как-то обмолвился… что такая чернота бывает лишь в шахте, когда обрушение, а потом завал…
В школьном коридоре Маруся оглянулась, – фамилию свою услышала. Классная, Таисия Ивановна, негромко разговаривала с математичкой:
- Коршунов. Наш, поселковый. До войны был командиром горноспасательного отделения… Старшая у меня, в 6-м Б. А малый в первом, – Таисия Ивановна кивнула на пробежавшего мимо Тёмку.
-Ещё одним, значит, без отца расти… – вздохнула Елена Павловна.
Без… отца?..
Маруся не помнила, как подошла к учительницам… Не слышала своего умоляющего голоса:
- Только Артёму не надо, – про папу… Я сама, дома…
По дороге домой Артём вспоминал, как недавно с позиций приезжал его крёстный. На велосипеде как раз цепь слетела, – крёстный и отремонтировал… Велик как новый теперь.
- Значит, и папа скоро приедет, – да, Марусь?.. – счастливо помечтал Тёмка. – Вот бы приехал, – хоть на один денёк! Да, Марусь?
Дома мама позвала их обедать. Только сама почему-то не села за стол. Стояла у окна, – там бело-розовым облаком колыхалась цветущая яблоня… Марусе казалось, что мама кого-то ждёт. По улице проехала машина… вроде бы притормозила. И будто калитка открылась… Нет, во дворе было тихо, но Маруся видела, как при каждом звуке вздрагивают мамины плечи.
Тёмка метелил свой любимый суп с фрикадельками, рассуждал о том, что на его день рождения папа обязательно заедет домой…
А Маруся не знала, как сказать маме… Как сказать о том, что услышала в школе…
Люба тоже не знала, как сказать дочке… про отца…
Вечером, когда Тёмка уже спал, обняла дочку. Слышала, как тревожно стучит её сердечко. И дыхание у Любани перехватило: где же взять такие слова… А Маруся подняла глаза:
- Мам!..
И вдруг обе замерли. В приоткрытое окно потянуло сигаретным дымом. Любаня с Марусей переглянулись. Вышли на крыльцо, – земли под ногами не чувствовали…
Отец сидел на нижней ступеньке. Может, обе не поверили бы… подумали, – показалось… Да голова у него была забинтована… А чуть выше виска бинт потемнел от крови…
И заплакали Любаня с Марусей одновременно, опустились рядом с отцом, с обеих сторон прижались к нему… Плакали и приговаривали какие-то одинаково ласковые слова… Саня держал их ладошки:
-Я ж заговорённый у вас. Любань, Марусенька! Со мной ничего не случится!
Тёмка проснулся. Поднялся, как был босиком – вышел на крыльцо. Обнял отца:
- Пап! Ты на них не обижайся. Они же женщины. Они всегда плачут.
…В начале того лета Тёмке восемь лет исполнилось. Во второй класс мальчишка перешёл.
И девятый год степь изранена окопами. И сколько ещё – таких лет…
-Я ж заговорённый у вас. Любань, Марусенька! Со мной ничего не случится!
Пусть так и будет.
Навигация по каналу «Полевые цветы»