В детстве, в дни болезни или скорби, бабушка укрывала меня лоскутным одеялом, чтобы защитить от злых духов. Такое одеяло было в каждой семье. Как разноцветные лоскутки старых одежд в добрых руках бабушки превратились в бетеу юрган[1], так и воспоминания моих родных собирались мною в этот рассказ. Не один год «сшивала» я один за другим маленькие треугольники. Игла послушно пронизывала время и пространство, связывала нитью шелковые и шерстяные, нежные и колючие лоскутки – каждый нашел свое место. Узор одеяла непрерывен, и красная нить вьется по сей день и пульсирует, будто живая. А в голове лишь один вопрос: «Что сделаю я, чтобы эта связь наследовалась моими детьми?»
Автор
Часть первая. Ете кыз[2]
* * *
Жизнь моя началась добрым весенним днем, в самый праздник Каргатуй, когда наш ырыу[3] ушел к священной иве. А со мной остались в нашем зимнем доме мама с бабушкой и повитуха. Я была седьмой дочерью Чачлы-бея. Конечно, отец ждал наследника, но судьба даровала ему только девочек…
Отец был человеком благородным и справедливым, молчаливым и строгим. Он не любил длинных речей и предпочитал одиночество веселой толпе. Народ относился к нему с глубоким уважением, но никогда не мог предугадать его решений относительно судьбы ырыу.
Я росла в любви и заботе родителей и бабушки (дедушка до моего рождения не дожил), но в наибольшей степени – старших сестер. Каждой из них отец дорожил как драгоценностью, поскольку во всех землях Юрматы, Усергана и Бурзяна[4] не сыщешь такого ума и красоты, смелости и кротости. Особенно близки мы были с Мицар, она была третьей по старшинству, и звали ее на самом деле Нэркэс[5]. Свое второе имя она приобрела случайно.
Осенью, когда сезон кочевья заканчивался, мой отец, два погонщика и Нэркэс гнали табун к нашей стоянке. Дорога проходила в основном через степи и холмы, но на второй день нужно было пересечь небольшой горно-лесной участок у хребта Арка-Юрт. Погода стояла пасмурная, утром выпал густой туман. Выдвинувшись с ночевки, отец с Нэркэс шли рядом с вожаком, два егета[6] – замыкающими. Лес, редкий, сплошь липовый, стоял в трепещущей на ветру желтой листве. После него открывался широкий луг, который слева окаймляла бурная, c крутыми перекатами Алагузлы[7], впереди обрывающаяся водопадом. А дорога домой забирала резко вправо.
Когда выходили из леса, внезапно повстречались с медведем. Табун понесло. В нескольких метрах от реки отец сумел развернуть косячного жеребца, и лошади направились в сторону обрыва. Конь, служивший отцу верой и правдой много лет, уже не мог угнаться за молодыми скакунами, и вожак табуна стал отдаляться, приближаясь к погибели. Погонщики остались далеко позади. Видимость ухудшал туман – никто не знал, сколько оставалось до обрыва.
До того дня у Нэркэс не было своего коня. Да и кто даст добрую лошадь молодой девушке? Несмотря на то что все в ырыу вне зависимости от пола учатся верховой езде с младенчества, лучшие скакуны достаются только выделившимся егетам. В тот день у Нэркэс была байтал[8].
Табун ушел в туман молниеносно. Отец не сразу понял, что рядом нет дочери, а когда осознал, то в отчаянии выкрикнул ее имя. Мужчины были уверены в том, что она не совладала с лошадью и ее унесло вместе с табуном в пропасть. Все растерянно молчали. В ушах звенело от тревожной тишины, как вдруг послышался топот копыт и сквозь пелену проявился косяк лошадей, а за ним и весь табун. Верхом на вожаке сидела сестра. Лисья шапка слетела с ее головы, длинные косы растрепались от бешеной скачки, стан будто слился с конем. Мужчины оторопело попятились, а отец, сам не осознавая того, произнес: «Мицар»[9].
Оказалось, Нэркэс, когда поняла, что отец отстает, чудом обогнала косячного жеребца и на полном ходу переметнулась на него. Но самое удивительное – она развернула коня без узды и направила его обратно. После этого случая в народе стали поговаривать, что Мицар знает язык лошадей.
Несмотря на славу, которая быстро разнеслась о сестре, она оставалась кроткой и молчаливой, ничем не выдавая свой сильный характер.
Уважаемые мужчины и статные юноши заглядывались на ее красоту, но после случившегося не решались даже думать о сватовстве.
– Как мы выдадим ее замуж?! – сокрушалась бабушка. – С таким характером ни один мужчина не возьмет ее в свой дом. Если только какой заезжий поведется на ее красоту и кроткий взгляд.
– На крепкий сук – острый топор[10], – ухмылялся в бороду отец. – На все воля Аллаха. Он не оставит смелую девушку на бесхребетного егета.
Полной противоположностью Мицар была моя старшая сестра Лейсан[11]. Она казалась олицетворением женственности и чистоты, ласки и нежности. Несколько раз к ней сватались егеты, но отец всем отвечал отказом, поскольку Лейсан была влюблена в Надира[12] – сына Тимербая, кузнеца нашего ырыу. Отец знал об этом и имел с Лейсан уговор – не выдавать ее замуж за другого. Учитывать сердечное расположение дочери при замужестве было не принято, и потому это было тайной. Лейсан была душой нашего дома и, казалось, наполняла все вокруг тонким благоуханием. Даже самые черствые люди преображались от общения с ней.
На границе с тамьянцами[13], у Юмакая, жил старик Акрам – лучший скорняк ближайших земель. Нрав у него был скупой и суровый. Чтобы выторговать за приличную цену добротные сапоги, нужно было сильно постараться, а заказать сбрую для коня – казалось и вовсе невозможным даже для людей с хорошим достатком. Жил он одиноко и с людьми встречался только по делу. Тем летом случился небывалый урожай земляники. Старшие сестры каждый день ходили по ягоды, а в тот день и я упросила их взять меня с собой. Мы весело щебетали о девичьих секретах, растянувшись в тени деревьев.
– Кто позволил вам тут ходить? – Мы вздрогнули от сердитого окрика и, подскочив, увидели сухонького старика верхом на мышистой кобыле.
– Доброго вам здравия! – Лейсан, отряхнувшись, подошла к нему, а мы смущенно потупились. – Ягоды нынче все крупные! Загляденье! Увлеклись, олатай, заболтались, простите, что нарушили границы ваших вотчин.
– Весь урожай мне потоптали! – продолжал ворчать старик, буравя нас хмурым взглядом.
– Не серчайте, олатай. – Лейсан зачерпнула ароматную горсть и протянула старику: – Забирайте всё.
Сочные ягоды горели в руках сестры. Старик нагнулся, взял несколько, распробовал и хмыкнул:
– Якши[14]!
– Вот и хорошо, – засмеялась сестра, – мы поможем вам донести.
– Ну что ж, что ж, – он спешился, – пойдем, коли так!
У юрты мы высыпали землянику на помост. Сестры раскладывали ягоды, а я стояла поодаль и смотрела, как старик Акрам, почесывая бороду, довольно улыбается. Однако, когда пришла пора прощаться, он снова напустил на себя суровый вид.
– И больше чтоб тут не ходили! – он погрозил нам пальцем.
На следующий день мы наблюдали из-за шаршау[15], как отец, будто оторопелый мальчишка, принимал подарки. Из бездонного мешка Акрам-бабая извлекались сапоги, мыстар, куллык[16], две пары превосходных кожаных туфель…
– А это тебе, Чачлы-бей. – Скорняк протянул отцу искусно выделанный колчан. – Хороши твои девицы, порадовали старика. Уж как хотелось мне полакомиться! – крякнул он и похлопал себя по пояснице: – Сам-то я уже не могу ягоды собирать.
Рауфа[17] была вторая по старшинству. Смиренная и милосердная, она предпочитала одиночество шумной девичьей компании, говорила в меру, никто не слышал из ее уст хвастовства или ропота, и даже в младенчестве, по рассказам матери, не озорничала и казалась старше своих лет. Если Мицар знала язык лошадей, то Рауфа понимала язык растений. Она изучила разнотравье наших земель, ведала, где растут те или иные травы или коренья, и могла излечить всякую хворь. Только с Лейсан они делили тайны и были очень близки. В любой сложной ситуации шли к Рауфе сестры. Она умела выслушать, поддержать и дать добрый совет. Сама же никогда не открывала своего сердца ни сестрам, ни подругам. Казалось, даже замужество ее совершенно не интересует.
– Ты видела, – нагнувшись к уху Мицар, шептала Дана, – как он покраснел, когда Рауфа протянула ему карлау[18]?
Смех, словно звон монет, рассыпался по двору, в котором кипела работа: егеты, приставив лестницы, конопатили стены недавно построенного дома. Девушки подносили им мох и подавали инструменты, в стороне замешивали глину для обмазки. На ятагане[19] играл старик-сосед, а в такт ему на шыкылдыке[20] выстукивала ритм девчушка. Старшие сестры были в почете, потому их охотно приглашали на омэ[21]. Монотонная, иногда тяжелая работа скрашивалась разговорами и песнями. Приходить самовольно считалось дурным тоном. Омэ было лучшим местом, чтобы молодым приглядеться друг к другу. Именно там проявлялся во всей красе и характер, и трудолюбие каждого. Вернувшись домой, сестры обсуждали егетов. Но Рауфа, как обычно, молчала.
– Любой повод находил, чтобы быть к ней поближе, – поделилась Мицар с Наилей и Лилией.
– А что, хороший егет, – одобрительно рассудила Лейсан, – всякая работа спорится в его руках.
– Да ты что, – скривилась Дана. – Он же зануда! С таким засохнешь от скуки уже через год.
– Тебе не угодишь, сестрица, – съязвила Лейсан. – Подай ей и умелого, и красивого, и веселого.
– Конечно! Как Надир, например, – хитро глянула на сестру Дана.
Лейсан залилась краской, отвела взгляд и ничего не ответила.
– Но Рауфа все равно собирается до старости оставаться в родительском доме, – заливисто рассмеялась Наиля и тут же осеклась.
Стало тихо: никто никогда не позволял себе подшучивать над сестрой.
– Я выйду замуж за того, кого благословит отец, – спокойно ответила Рауфа.
– Сестра, – уже без капли иронии произнесла Лилия, – а вдруг ты не сможешь полюбить его? Неужели не боишься остаться до конца дней несчастной?
– Никакой человек не властен над моим сердцем, и только я решаю – кого мне любить. Ведь любовь – это дело, а счастье – выбор каждого человека.
Были у нас в семье и близняшки – Наиля [22] и Лилия. Похожи они были как две капли воды, никто, кроме близких, не мог их различить. Между ними всегда была особенная связь, они понимали друг друга без слов, а если затевали какую-то шалость, то использовали только им известный язык.
Мы с сестрами не переставали удивляться их неиссякаемому озорству, а отец часто наказывал их за проделки. Но безудержная неугомонность сестриц с лихвой перекрывалась трудолюбием. Часто бабушка похвалялась перед соседями искусно вышитым полотенцем или прекрасной кошмой, сделанной близняшками. Они были главной опорой матери в бытовых делах, коих было множество. Несмотря на их юный возраст, егеты заглядывались на них, а сестрицы не упускали возможности пошалить.
Сын муллы Усергана, Хасан[23], увидев на Сабантуе Лилию, не на шутку влюбился. Наили тогда на празднике не было, и бедный егет не подозревал о том, что у Лилии есть сестра. Две недели не находил он себе места, а когда случайно повстречал у ручья Наилю, подарил ей красивый серебряный браслет. Для Наили это было неожиданностью, поскольку Хасана она видела впервые. На следующий же день Хасан, не знавший даже имени красавицы, отправился свататься в юрту Чачлы-бея.
– Ищем мы драгоценность, коей нет у нас, а в доме твоем с избытком, – усевшись на кошму, начал разговор Гайфулла-хаджи[24] – отец Хасана.
– К добру бы. – Отец догадался, о чем речь.
– Ночью сон не идет, а днем пища поперек горла. Сын мой потерял покой от красоты твоей дочери.
– У меня их семь, – вскинув бровь, проговорил отец, – и каждая по-своему прекрасна. Которая пленила сердце почтенного и благородного егета?
– Простите, уважаемый Чачлы-бей, – решительно вступил в разговор Хасан, – я не успел ни при первой, ни при второй встрече спросить ее имени. Но подарил ей вчера серебряный браслет, и она приняла мой дар.
– Две встречи? – удивился Чачлы-бей. – Вы, уважаемый егет, очень быстры в своих решениях. Не боитесь ли ошибиться в столь серьезном вопросе?
– Что ты, Чачлы-бей! – заступился за племянника Сайфулла-бей. – Коль Аллах связал две души незримой нитью, то и мы ждем твоего великодушного согласия.
– Скорая свадьба что вода полая[25], – задумавшись, ответил отец.
В юрте воцарилось молчание.
– Положим… – продолжил отец. – Где же вы виделись?
– На Сабантуе, уважаемый Чачлы-бей. Там я и был пленен красотой вашей дочери, – ответил жених.
– Что ж, давайте выясним, какая из моих дочерей не дает вам спокойно спать. Жена, приведи мне ту, что была на Сабантуе и носит дорогой подарок.
Разговор происходил в главной части юрты, на таких встречах всегда присутствовали только мужчины, а женщины, как правило, таились за шаршау. До этого момента казалось, что там никого нет, но как только прозвучали отцовские слова, за занавеской зашушукались, зашуршали, захихикали. Мать поднялась со своего места[26] и исчезла за шаршау. Шепот на женской части усилился, и мать долго не выходила обратно. Казалось, женщины что-то с жаром обсуждают, не смея повысить голос.
– Йаным[27], мы все заждались, – терпение Чачлы-бея закончилось, – выводи же скорее.
– Но тут какая-то ошибка… – послышался растерянный голос матери.
– Хватит, выводи, – скомандовал отец.
Через несколько секунд из-за занавески вышла мать, а за ней Наиля и Лилия. Обе держались за браслет.
– Ах вот оно что! – рассмеялся от души отец.
Тут уже все, кто был в юрте по обе стороны шаршау, покатились со смеху, а несчастный Хасан оторопело стоял и не верил своим глазам: красавицы были совершенно неотличимы друг от друга.
– Двух кобылиц решил оседлать, улым[28]? – утирая слезы, обратился к Хасану Сайфулла-бей.
Но несчастный, залившись краской, выскочил вон из юрты.
– Прости, почтенный друг, – отец похлопал по плечу Гайфуллу-хаджи, – проказницы мои озорничают.
И, смерив строгим взглядом дочерей, отправил их за шаршау.
Дана[29] – четвертая по старшинству. От природы она была одарена острым умом и знала грамоту. Спокойная и мудрая, характером Дана походила на мать. Наверное, поэтому отец очень любил ее и уважал, а порой и советовался с ней. Она была единственной, кому дозволялось участвовать в Королтае[30], на который собирались исключительно мужчины. Дана несла роль писаря, поскольку не все даже знатные мужчины знали грамоту. Еще сестра обладала феноменальной памятью. Она знала наизусть сказания, легенды и эпосы и часто рассказывала их долгими темными вечерами, когда подвижное кочевье прекращалось на зиму. И если старшие члены семьи томились и с нетерпением ждали весны и свободы, которую она вносила в будни, младшие сестры, и я в том числе, любили это время тихих вечеров. Мы погружались в мир батыров и красавиц, за которых велись поединки со злодеями или дэвами, и просили продолжить хоть чуточку еще, несмотря на незаметно наступившую глубокую ночь. Дана, казалось, и сама, увлекшись, превращалась в ребенка, и только строгий наказ бабушки о том, что пора спать, останавливал нас от желания слушать ее до утра. Именно бабушка чаще всего и сокрушалась:
– Заучили девушку, кто ж ее теперь замуж-то возьмет, такую умную! Ни один мужчина не захочет быть глупцом при такой-то жене. А под стать ей и нет никого.
– Гольямал-ханым, если б ты в свое время дала добро на обучение своей дочери, то она была бы мудрее Даны, – не то шутил, не то всерьез отвечал теще Чачлы-бей.
– Поглядела бы я тогда, как бы ты пришел свататься ко мне. – От грудного смеха бабушки звенел ее хакал[31].
– Пришел бы, – серьезно отвечал отец, – твою красавицу тогда никакой ум бы не испортил!
И вместе они хохотали, вспоминая молодость и красоту матери, очередь из сватов, дедушку, добрые времена и людей, которых уже забрал Аллах в свои обители.
Продолжение читайте на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Ева Смольникова
Ева Смольникова родилась в 1987 году в Уфе. Окончила БГПУ им. М. Акмуллы, художественно-графический факультет. В 2010 году переехала в Москву. Долгое время работала в сфере дополнительного образования. Воспитывает пятерых детей. Публикуется впервые.
