Этот феномен стар как само искусство
И вечно актуален. Впервые по-настоящему ярко проявившись в культуре древней Вавилонии, он стал кочевать по белу свету, чем и занят до сих пор. Из мифа в миф, сквозь эпохи и стили, сам по себе и с помощью хитроумных авторских задумок, в виде гонимой ереси или почитаемого канона, по или против воли своих носителей. Владея умами целых народов, но мало кем замечаемый. Обретший миллион вариаций, но сохранивший суть...
Однажды закованная в железо Ассирия завоевала златоблещущий Вавилон. Но не разорила дотла, не заковала в цепи всех горожан до единого, как обожала поступать с прочими покорёнными городами и народами, нет! Напротив: со временем расцепила грубые объятья, ослабила удушающую налоговую и управленческую хватку, позволила жить почти так же, как прежде. Почти...
Ассирийцы любили Вавилон
Как неистовый, беспощадный и могучий воин может любить прекрасную, немного вздорную, но оттого лишь ещё более очаровательную деву. Были без ума от искусства вавилонян, хоть и порицали их за изнеженность и кажущуюся праздность. Испытывали какую-то патологическую, болезненно-мистическую смесь презрения и преклонения в отношении прекраснейшего из городов Междуречья. Нечто похожее случится впоследствии с царями династии Ура. «Болел» Вавилоном и богоравный Александр. А древние кочевники-семиты, завидовавшие красоте парков, изяществу статуй и величию архитектуры самого интернационального, эклектичного и эстетствующего мегаполиса древности, сочинили о нём отвратительный пасквиль. Который прочно вошел в современную культуру в виде притчи о падении вавилонской башни. Тысячу лет кочевавшим племенам охотников и пастухов, равно как и проведшим семь столетий в сражениях и походах ассирийцам, уютный и мирный Вавилон рвал все мыслимые культурные, религиозные, поведенческие шаблоны. Виделся до греховности совершенным. Восхитительно-противоестественным.
Ассирийцы любили Вавилон, но эта любовь никогда не была взаимной.
Вавилоняне восставали. Десятки раз. Археологи не дадут соврать. Священный город Мардука погружался в хаос багрового пепла. А затем восставал, подобно сказочному фениксу. Ещё более прекрасным, ещё более непримиримым. Раз за разом чернобородые повелители Ассирийской империи, все эти бесконечно сменявшие друг-друга Ашурбанипалы и Тиглатпаласары, сперва ярились, а затем ужасались содеянному. Бросались восстанавливать Вавилон и задабривать его жителей. Как неуравновешенный влюблённый, из ревности поднявший руку на свою избранницу, в раскаянье спешит задарить её с драгоценными побрякушками. Вымолить прощение. Чтобы при новой попытке побега из «золотой клетки» опять прибегнуть к насилию... Ассирийцы любили Вавилон. Эта любовь оставалась безответной.
Оба народа обожали сказания о Гильгамеше
В которых, положа руку на сердце, нет ничего выдающегося. С современной литературной точки зрения, разумеется! Вся их прелесть заключалась в том, что он, этот самый Гильгамеш, был первым в своём роде. Именно его образ стал прародителем абсолютно всех сражающихся, странствующих, ищущих героев Старого света, Ближнего Востока и Северной Африки. Поныне рождающихся на полотнах художников, в сценариях синематографистов, на страницах книг.
Гильгамеша обуревала безумная отвага и снедала жажда славы. Чем не Ахиллес? Он побеждал исполинских быков и львов, был на короткой ноге с демонами и периодически хамил богам. Привет Гераклу! Во главе собственного войска он покорил Лагаш и Ниппур, Умму и Адаб, завоевав всю Нижнюю Месопотамию. И став таким образом прообразом Конана-варвара. А возмужав и остепенившись, он принялся люто рефлексировать. Искать секрет бессмертия, путешествовать в потусторонний мир. Где в итоге постиг бесценную радость единственного мига бытия, равно как и его печальную конечность. Поклон Орфею, респект Данте.
Ассирийцы любили молодого и воинственного Гильгамеша. Твёрдо стоящего на земле и попирающего копьём всё, до чего оно только дотянется. Грозного, неуёмного, жестокосердного, не ведающего сомнений. Вавилонянам же был по сердцу Гильгамеш-философ, мыслитель, поэт. Тот, чьи глаза устремлялись в небо с надеждой, а руки более не сжимали оружия. Парадокс, не правда ли? И те и другие нашли в этом собирательном образе, вышедшем из шумерских легенд, нечто очень «своё». Почитали как святыню. Называли его одним и тем же именем, но продолжали решительно не понимать друг-друга. Ведь для одних он был самым славным в истории человечества бойцом, пусть и закончившим свой путь весьма глупо. Для других — бывшим варваром, в конце жизненного пути одумавшимся и разобравшимся в принципиальных вопросах религии и морали.
Этот феномен стар, как само искусство
И вечно актуален. Взгляните на полотно Яна Брейгеля, изображающее эпизод легенды об Орфее, уважаемый читатель. Что Вы видите на нём? В первую очередь — попытку увязать воедино античный миф и библейскую трактовку Преисподней. Увести нить сюжета вслед за собственными нарративами и соткать из неё свою фирменную многофигурную композицию, которая так нравилась его аудитории.
А вот Камиля Коро куда больше вдохновили иные эпизоды той же самой легенды. Сперва — момент, когда прекрасная Эвридика шествует вслед за Орфеем прочь из царства вечной скорби. Миг, когда надежда на счастливый исход ещё жива, и вечный сумрак расступается перед влюблёнными. А затем — момент абсолютной скорби главного героя легенды. Один из последних в его короткой, но яркой судьбе.
Скорбь о безвременно ушедшей в иной мир жене, Петров-Водкин увидел в образе Орфея самого себя. В его живописной работе — только чистые эмоции, переложенные на всем известный мифический мотив. Никакого анализа, никаких украшательств. Лишь исповедь души, потерявшей свою половинку...
Разным народам, разным эпохам — разный Орфей. Каждому художнику по сердцу свой кусочек мозаики древнего мифа. Который, в свой черёд, был когда- то невообразимо давно отколот от архимонументального графико-живописно- литературно-музыкально-поэтического монумента Первому Странствующему Герою, создававшегося веками.
Миф живёт. Всё тот же самый
Один-единственный на всё человечество. Живёт сам по себе, меняя только имена и даты. Намного пережив цивилизацию своих создателей. Описанная Овидием, история Орфея и Эвридики кочует сквозь эпохи, течения и стили. Помимо и согласно авторских замыслов, обрастая тысячами эмоциональных оттенков, ветвясь фракталом символов, отсылок, намёков. Являясь, в свой черёд, переосмыслением сказания о Гильгамеше, первым из литературных героев мира дерзнувшем спуститься в царство ушедших ради обретения собственной мечты, также бросившем вызов божествам и также не достигшем цели. А мы с Вами, дорогой читатель, любуемся этим замечательными произведениями изобразительного искусства, и наблюдаем по сути различные трактовки одной и той же истории. Которую всякая творческая личность излагает на свой лад, видя под своим углом. Как правило, не осознавая того. Вавилоняне или ассирийцы, Коро или Лейтон, библейская притча или эллинистический миф — какая разница? Тысячеликий герой продолжает странствие по полотнам, страницам, экранам, отражаясь в зеркалах человеческих душ на тысячи разных ладов.
Автор: Лёля Городная
