О книге Александра Чанцева "Духи для роботов и манекенов", Пальмира, т8 издательские технологии, 2023
Сборник из 17 странных рассказов. В плане жанровом рассказы - очень условно - все больше а ля гаспаровские "записи и выписки", или же воспоминания про бабушку, или набор коротеньких сказок, или и вправду фантастический рассказ.
Несколько названий: "В кавычках", "Уэльбек", "Дачный рассказ", "Аскета", "Марка реки"...
Отстранённость, спокойное одиночество, позиция последнего наблюдателя.
Интеллектуально и тонко (даже изящно) о мире, о времени, о великих мыслителях, о себе, о смерти, о своих родственниках и о … подмосковной даче.
Скептическое отношение к миру. Как будто даже не стремится упорядочить его осколки, фрагменты - мир достался расколотым. "Кто же знал, что мир может быть таким пустым"
Кстати, значимость пустоты, паузы, даже пустотности в этих рассказах велика. Пустые строки между фрагментами (формально аналогично и пишу этот отзыв). При чтении даже казалось, что одной пустой строки между фрагментами мало. В идеале пустота-тишина страницы должна доминировать, и лишь изредка из нее (как серебристые рыбы из океана) могли бы выныривать предложения, по одному или стайкой.
Чанцев вообще про тишину: "Я - тихий русский". Или вот у него цитата из В.Блаженного: "Тишина - это миг единения с собой, встреча мальчика со стариком". И в тишине растет его молчание, что сильнее слов. Слова в этой книге лишь обрамляют молчание.
"...мечтаю исчезнуть, замолчать: не писать, только наблюдать через глазок бложий, не постить. Не писать. Ты круче, когда молчишь же". ("бложий" - от блог)
Точное, умное, ёмкое, под стать самим рассказам - послесловие сербского филолога Василисы Шливар так и названо - "Цитаты из тишины". Она отмечает главное: прерывистость структуры рассказов, каждый фрагмент как отдельное мгновение, останавливающее время; анализирует литературные корни приемов стиля Чанцева; выделяет память как одну из главных тем; и философский уклон прозы: "позиция аскетически отчужденного и одинокого наблюдателя, резко и подчас вызывающе рефлексиркющего о неприятии мира, о неприятии миром, ностальгирующего по "падению во время " и "уходу в лес", призывающего и заодно заговаривающего смерть, делает его весьма близким письму Э.Юнгера и Э.Чорана".
Любопытно ее замечание о перформативности языка Чанцева. Метафорически перформативным можно, вообще говоря, назвать язык любого художественного произведения, творящего особый художественный мир. Но с Чанцевым случай особый: перформативность его языка, вероятно, вырастает из афористичности. Глагол-перформатив вообще часто подразумевает использование в устойчивых формулировках (просим сохранять спокойствие, объявляю вас мужем и женой…). Выискивая афоризмы у других, Чанцев и сам предельно афористичен. А любой афоризм подразумевает многократное использование; декларирует некое положение дел - вот оно слово как действие, вот он перформатив.
"Сон - маленький парад смерти".
"Черная полоса просто перейдет в траурную ленту".
"Поэзия - это опасность".
"Дети ломают игрушки, а потом их ломает жизнь".
"Лучший способ прослыть умным - выставлять свою глупость напоказ".
И о них: "Не стоит недооценивать афоризмы - ими все заканчивается, и большинство эпитафий скучны".
Афоризмы и цитаты - осколки мира - чередуются с редкими описательными фрагментами, где сюжета нет, но есть картины жизни, но все это как будто перекрывают списки подмеченных нелепостей. Нелепости все больше давят на человека в повседневной жизни. Нелепости вытесняют естественное, природное. Об этом название - "Духи для роботов и манекенов".
В расколотом мире (в "поломанной патриархальной жизни") - сломанные и потерянные люди: "Сломанные и собранные люди, разбитые, подбитые, разобранные, люди". И прежде всего сам повествователь. И он указывает на свою функциональную успешность, но не жизненную. "О книгах интересно писать могу. Говорить на японском. А жизнь - нет, не могу". И жизнь для него - "кошмар об экзамене на бесплатных курсах по одиночеству и смерти". И в расколотом мире "бушует безумная совершенно злоба". И речь не идёт ни о восстановлении разрушенной целостности, ни о создании новой гармонии: "У меня хватает сил только на какое-то подлатывание жизни. Она валяется разбитой, а я иногда осколки в одну кучу смету".
Оказывается, можно так: не стесняться этой фрагментарности, этого рваного платья своей жизни...
На некоторых страницах - страшно: автор заводит себя в такую интеллектуальную западню, что там и перенапряжение, и эмоции на грани (Чоран отдыхает). К психотерапевту? Да ладно, справится ли с таким? Автор и сам говорит: "Мне нужен волшебник". А где они, волшебники? (В Индии, кстати, порой встречаются.)
Но ведь здесь и самоукорот, самодисциплина. Ольга Балла на обложке о прозе Чанцева - "сокрушительная откровенность" и "предельная сдержанность".
Да, сдержанность и выдержка аристократические. Он и общается-то на своих страницах преимущественно с аристократами духа, и ближе других (несколько раз об этом) - Чоран и Юнгер.
Цитирует кого только не: Марк Аврелий, Хайдеггер, Леон Блуа, Эйнштейн, Симона Вейль, Бодрийяр, Селин, Целан, Вальтер Беньямин, Гете и Достоевский, Гейдар Джемаль, Бибихин, Владимир Казаков, Леонид Леонов…. И фрагменты писем ему Саши Соколова, Татьяны Горичевой…
Про чтение - очень точно: "Единственная функция чтения - поиск созвучий. Своим мыслям, опыту, желаниям, ошибкам. Таково наше одиночество, что ищем объятий страницы…". Из чанцевского списка созвучных выбираю, прислушиваясь.
Или вот ещё про созвучия: "Читать книги я не успеваю, но это не повод их не покупать" - ох, это и мой девиз.
А сад - он спасительный (надо же как-то заземляться!), в духе Юнгера - розы, саженцы, посадки… (Юнгеровский, то есть то, что от него осталось, видела совсем недавно.)
Саженцы в землю (уйти в сад, почти в лес), но и видит сразу же смерть их, пишет свой "Вишневый сад" и не скрывает: "При нас только вишнёвые сады щепками полетят". Последний отпрыск интеллигентной образованной московской семьи, он пишет и фрагментарную историю рода - нет сил и смыла писать подробно. "Я наследник умершего рода", остаётся лишь "весело доживать", и сквозь всю книгу - "только смертная тоска" по любимым ушедшим: бабушке, дедушке, Андрею (их сыну).
Василиса Шливар сравнивает его манеру с живописью П.Филонова, мне же при чтении вспомнился пуантилизм Жоржа Сёра. Точки, точки, разноцветные мысли-точки, воспоминания-точки - вот и силуэт бабушки.
Дача у Чанцева где-то на месте жены.
Любит ее, дарит (сажает) регулярно новые цветы (и прочие саженцы), всячески заботится, а уж фотографирует-то, как никого. "Как я люблю эту тишину осенней дачи". О себе - "пиарщик старых подмосковных дач".
Языковая образность впечатляет: "Март. Москва стягивает зиму, как грязное платье". Играет словами постоянно: "сплошная сплошность'; "наркоз слёз", "хреновуха-ковидуха", "по цене издевательства", "долька дольче вита"...
И особняком - рассказ-коллекция сказок - "Сказки на ночь" - совершенно иная тональность: коротенькие, нежные, даже не милые, а умилительные - про черепаха, мышонка, кузнечиков… Укрыться одеялком, ручки под щёчку, закрыть глазки и слушать, слушать, засыпать… И нет того расколовшегося мира, просто нет.
Кстати, ведь довелось слушать однажды, как Чанцев читал их своим тихим голосом, даже в микрофон - тихо, в кафе-клубе "Нигде кроме". Хочется больше таких сказок. И ведь они идеально растровяются, превращаясь в сон слушающего, в тишину.
Японист по образованию (и работе), Чанцев, по собственному признанию, открывает в себе англомана, и посему рассказы пестрят цитатами на английском. Он не считает нужным их переводить.
Умудряется смотреть и на японский мир, и на англоговорящий, и по Африке путешествовать: и юг, и запад, и восток - все увидено и осмыслено. (Но центр его мира - подмосковная дача.)
Хотя и рассказы, но читаются как единый, но фрагментарный дневник, где в ткань истории семьи, жизни в Москве и на даче вплетены разноцветные нити философских цитат и свежих афоризмов. Конечно, автофикшн, а что же ещё? Вот такой интеллектуальный автофикшн. Можно, (как и толстые "Ижицы") читать как учебник по современной философии, литературе, музыке… Учебник по современному пессимизму.
Татьяна ВЕРЕТЕНОВА
