Вернувшись из отпуска, Авдеев нашел в отряде большие перемены. Перед отъездом счастливо светило солнце, хоть и жарило изрядно, но вокруг пели диковинные птицы, даже пыль на эвкалиптах казалась ему свежей. Теперь солнце выгорело, птицы охрипли, ноги тонули в пыли по щиколотку, а еда в офицерской столовой снова отдавала хлоркой, как и год назад.
- Это что! – решил настроить его на служебный лад приятель Саша Сурначев, по совместительству анестезиолог батальона. - Вот у нас в медпункте, пока ты там загорал на воле, прапорщики захватили власть и установили дедовщину.
Этой фразой начал свой новый рассказ признанный в узких кругах мастер военной миниатюры, неизменно выступавший в амплуа бывалого тунеядца-алкоголика из "Приключений Шурика". После сытного обеда на лавочке в курилке возле зеленого офицерского модуля, воспринимая все в шутку, Авдеев с удовольствием выслушал последние новости в сфере медицины.
Суть же была в том, что два наглых старших прапорщика из Питера: шустрый, маленький с рыжими усами Сан Саныч (лет тридцати пяти Чертолин - вылитый Столыпин) и второй постарше, чуть за сорок, высокий, поджарый с черными усами (все лучшее от Петра Первого и Николая Второго), в народе - Папа Гена (Ляйзер) в медпункте узурпировали власть, а в комнате, где влачили существование медики, чинили произвол.
Самым смешным же было то, что коварные прапорщики не заставляли трех горемык офицеров вместо себя драить полы, отбивать табуретом койки или приседать по ночам, если бы им дали выбор, может, на это они бы и согласились, - их просто переименовали, придумав такие хитрые кликухи, что в табеле о рангах одной отдельно взятой комнаты (за пределами службы) те стали в один ряд с бойцами-санинструкторами. Если чуть выше, то не на много. Ну, и понятное дело - дыма без огня не бывает.
После такой зарисовки хилый авдеевский "Вороненок", от тех же прапорщиков, зазвучал гордым орлом с размахом крыльев не меньше, чем у Монтаны. Впрочем, за себя он не обижался, помнил, что был обязан здоровьем питерским медикам.
Тут со стороны столовой подошел начмед Якушев, волжанин среднего роста в роговых очках с толстыми линзами и роскошными черными усами:
- Здорово, зёма!
- Здорово, Василий! Что это, даже с обеда ты не весел?
- Задолбали прапорюги! Совсем опухли! Небось, слышал уже, как меня прозвали? – бросил старший лейтенант и, махнув безнадежно рукой, пошел вдоль модуля в сторону, где с противоположного торца здания рядом с КПП был батальонный медпункт.
- Радуйся, что воротнички подшивать не заставляют! - без сочувствия бросил в след добрый доктор Сурначев, чем ввел Авдеева в полный ступор.
У Виктора закралась мысль, что дело серьезнее, чем ему казалось минуту назад.
Сразу после ужина он определил, что – не тварь дрожащая, а как старый друг медикам, право имеет на объяснения по поводу случившихся перемен, и прямиком по длинному коридору модуля направился в дальнюю комнату направо. Пребывая всё еще в хорошем настроении, Авдеев простучал телеграфным напевом: «Зе-нит чем-пи-он», решительно распахнул дверь, ястребиным взглядом окинул пространство комнаты на пять коек и вошел.
Слева от входа на двух ближних кроватях тащились в полный рост Сан Саныч и Папа Гена. В новеньких майках-тельняшках, в штанах от эксперименталки, цвета хаки, закинув ноги на душки спинок, они косили под бОрзых дембелей.
Справа от входа по центру стены был всё тот же обеденный стол, на его клеёнчатом плацу на правом фланге выстроились в шеренгу несколько перевернутых бокалов, стакан с ложками, ножами. Замыкала строй мечта всех жителей модуля - трехлитровая банка с чайным грибом...
И среди этого порядка, как пьяная скотина с расстёганной шинелью на плацу, пороча все армейские устои, валялся огрызок палки сервелата с рваными ошмётками из натуральной оболочки.
У окна на шконке, облокотившись на колени, с грустной улыбкой сидел Юра Сараханов, охраняя сон неприкасаемых. Загорелое лицо друга изрядно высохло за летние месяцы и говорило, что он окончательно смирился с участью молодого хирурга и всеми иными перипетиями страдальческой русской души в изгнании. Другие офицеры-медики где-то тарились, видимо опасались, что прапора их припашут.
- Наше вам с кисточкой, господа хорошие, - вспомнил Авдеев типичное приветствие одного из них.
- Здорово, здорово, - пробурчали прапорщики сквозь сон, - виделись сегодня.
- Здравствуй, дорогой друг! – беспомощно, обреченно, с едва уловимой ноткой сарказма бросил Юра.
Как старый товарищ, знавший лучшие времена, Виктор перешел к делу:
- Сан Саныч, за что вы анестезиолога, «кореша маво» (Сашу Сурначева), окрестили Алкашом? Он же пьёт меньше канарейки.
- Вороненок, - не наша идея, ты сам восторгался, что он как герой вытрезвителя, а за лето этот тип так вжился в образ - ходячий анекдот: сгорбился, папироску лишний раз изо рта не сплюнет, даже особистов стал посылать: "Требую огласить весь список", и по-другому ни с кем не говорит.
- А Юру-то за что прозвали «Бабушкой»? Единственный спортсмен!
- А кто же он еще? Ответь мне! – возмущенно приподнялся с подушки Папа Гена, - Кто покупает на свои всем угощения, поит каждого входящего грибным квасом? Видишь на столе колбасу из военторга, это самая дорогая, по двенадцать чеков за девятьсот граммов? Думаешь, он для себя её купил, или, на худой конец, для нас? Нет!
- Параша! Не могу я ее жрать! - нервно, гнусаво ответил Юра, встал и заходил по комнате.
- Какого же рожна ты ее в кантине каждый день берёшь?! - вскричал возмущенный Ляйзер.
- Так другой же нет! - в тон ему ответил хирург.
– Конечно нет! - передразнил его Папа Гена. - Съест кусок финского сервелата и сидит, а потом каждого, кто заходит к нам с головной болью или за марганцовкой от потницы, угощает и квасу подливает. Чайный гриб не успевает настояться – там одна вода! Мне пришлось вторую банку спрятать у себя в аптеке вместе с промедолом. Думаешь, Вороненок, в нашем батальоне кто-нибудь отказывается от халявы?! Он же, не дай бог женится, по миру пустит всю семью. Нет, бывает - люди много пропивают, даже вещи тащат на пропой, но этот всех перещеголял – придумал для себя покаяние перед бойцами и за лето спустил все накопленные чеки. Уже взялся за наш чайный гриб, который, между прочим, подарили лично нам с Сан Санычем медики 66-ой бригады (женщины). Единственная радость была днём в пятидесятиградусную жару – теперь это помои! Бабушка? Какая бабушка?! Да это – изверг! Не зря Алкаш предлагал назвать его "Хирургом Менгеле". Скажи спасибо - Сан Саныч заступился! С клеймом "Бабушка" все-таки можно жить.
- Юра, это правда? – опешивши, спросил Авдеев близкого друга.
- Да! – визгливо прокричал хирург, - Заберите! Заберите все! – истерично делано захохотал тот.
- А земляка начмеда - Васю Якушева, за что прозвали «Двухсотым»? – Совсем уж сбился с толку Виктор, припоминая, что без причины прапорщики мухи не обидят. Шутили, конечно, в батальоне, что против питерских особо не попрешь, у них, мол, всё схвачено, везде крученые прокладки.
- Ну сам подумай, Вороненок! Разве стали бы мы на старость лет за просто так? - пожалел несчастного отпускника Сан Саныч и пояснил ситуацию. - После вашего захода на Кандибаг в июле тут такое началось... Что ни боевые, то новые потери. Только и слышали чуть ни через день... Кто там на МТЛБшке едет? - Опять «двухсотый» (погибший). Глянем – наверху начмед бледный как мел въезжает через КПП. Значит точно - груз тяжелый. Он-то вроде живой. А по сути - сам "Двухсотый", сползёт вниз: "Товарищи прапорщики, пожалуйста, дальше без меня... Мне плохо, не могу больше!" - передразнил фельдшер кисейного начальника медпункта. - А каково было нам, старикам, ребят тут обмывать, парадки надевать?! У нас тоже есть чему с левой стороны барахлить! Шесть пацанов - на носилки и на прощальную БМП с цветами поставили!
Чертолин разнервничался, вспомнив те картины, уселся на кровать, свесив ноги вниз в проход к стене, минуту помолчва, сказал.
- Да не грусти ты, Вороненок, найдем мы тебе "бабу работящую...". Не из-за колбасы твоего Юрика «Бабушкой» прозвали, хотя, за это тоже. Все лучше, чем "Старуха с косой". Он в делах наших скорбных не отлынивал, последней отрадой был нам старым прапорам. Зато, такие сказки научился перед сном рассказывать: про анатомичку, про любовь - закачаешься! Так что, заходи вечерком – не пожалеешь! - и, повернувшись в сторону нервно шагающего по комнате вдоль стола хирурга, ехидным голосом бросил ему. - Бабушка, расскажи сказку!
Бабушка, давай про любовь!
Отбой! Отбой, отбой... катилось эхом под восточною горой,
которую все звали Роза, как батальонный позывной.
Последние старшины торопились покинуть расположения рот.
И только фонари, как часовые, грустить остались до зари,
печальный свет тихонько проливая, уже с трудом припоминая,
что здесь когда-то был оливковый завод.
Перед модулем в курилке толпились мужики, кто в чем. В ночи клубился дым десятка сигарет на фоне светящегося проема открытой двери модуля. Сыпались остроты. Им вторили смешки.
Те, кто сумели закосить от срочной службы в военных училищах, или сподобились заблаговременно стать прапорщиками, теперь, после отбоя, имели право на личную жизнь. У каждой комнаты она была своя, впрочем, по праздникам случались общие моменты.
Авдеев предвкушал радость преподношения подарков, привезенных им из Союза, для друзей медиков. Интереса к жизни добавляло официальное приглашение на премьеру «Сказки от Бабушки», в роли которой должен был выступать Сараханов. До этого Юрий не был замечен в святотатстве, а лишь в исполнении песен под гитару. Виктор регулярно подвывал хирургу, а порой подменял его за инструментом, если сложность аккомпанемента не превышала трех аккордов на открытом ладу. На этом они и подружились.
До конца июня монополию на шутливые рассказы удерживал Сурначев. Свои приколы Саша излагал в намеренно небрежной форме запойного философа. Такая форма подачи материала во все времена импонировала простому люду, либералам, а так же иммигрантам. Поэтому отдельный батальон на берегу Кабула под Джелалабадом не стал исключением. Только самые близкие друзья анестезиолога улавливали нотки фальши, отлично зная, что от алкоголя тот перманентно уклонялся под любым предлогом, утверждая, что обязан беречь себя для Новосибирска, а для вдохновения ему довольно ватки со спиртом. Тем не менее, и они признавали, что приколы с анекдотами из Сурначева сыпались на ходу, поэтому не препятствовали, когда тот бежал в курилку.
Теперь же было очевидно, что у медиков появилось нечто новое, заметное в сфере искусства вечерних посиделок. Уж если питерские (!) признали Бабушку (Сараханова), знать, она была сильна! Стоит отметить, что хирург с анестезиологом оба были из Новосибирского медицинского института – кузницы непризнанных поэтов, по собственному желанию выдворенных за различные заслуги из лона гражданской альма-матер на факультет военной медицины. Помимо вышеупомянутых городов на советской карте, чистых профессионалов - начмедов и просто любителей искусств, к которым причислял себя Авдеев, поставлял армии Куйбышев, с времен войны мнивший себя в душе четвертой столицей, что не могло ни отразиться на его отпрысках, куда бы их ни забросила судьба.
Виктор прихватил с собой все самое дорогое: две бутылки Жигулевского пива, половинку черного хлеба, с большой земли, и пять засушенных рыбешек воблы.
Открыв дверь в комнату медиков, он с головой окунулся в атмосферу всеобщего обожания.
Накопившиеся профессиональные напряги медиков уступили место дружеским расспросам. Авдеев счастливо грыз остаток финского сервелата, запивая его квасным пойлом из банки с чайным грибом. Пиво (если так можно назвать две несчастные бутылки на пятерых), наспех остуженное под кондиционером, тут же испарилось в раскаленных глотках, вызвав грустные вздохи. Пересохшая вобла сопротивлялась не многим дольше.
- Надеюсь, не женился? – поинтересовался Папа Гена.
- Нет, конечно! – обрадовал всех Авдеев.
- Он всегда относился к женщинам слишком мягко, - с интонацией зазнавшегося паяца бросил театральную реплику Сараханов со своей койки из дальнего правого угла.
Зрители с нетерпением ожидали представления. Все лежачие места были заняты, согласно купленным в разные сроки службы билетам.
- Хорош лыбиться уже, начинай! – бросил добрый доктор Сурначев вместо первых пригласительных аплодисментов, койка которого была от окна второй, на первой возлежал начмед.
- Я сегодня устал что-то, - нагло ответил артист, бросая вызов толпе.
- А ну-ка, ты, старушка с косой, не доставай старого аптекаря! – не зло, исключительно, в качестве вторых длительных аплодисментов перед началом спектакля, вежливо попросил Папа Гена.
- Ну ладно-ладно, - жеманно ответил метр, изображая встающую с койки древнюю старуху с трясущимися руками, потерявшую ориентацию в пространстве, - вижу, что я вам, мальчики, не безразлична, – смерти моей ждете, мерзавцы!
- Витя, садись ко мне, отсюда лучше видно! – позвал Чертолин Авдеева в левый угол у входа, - видишь? - Старуха процентщица! - довольно пояснил Сан Саныч, как заядлый театрал, - прошлый раз была Пиковая дама.
Бабушка, сделав несколько неуверенных шагов, зашаркал тапками к тумбочке Папы Гены и включил на ней настольную лампу, - гасите свет, третий звонок уже, - голосом похожим на Милляра распорядился артист.
Авдеев протянул руку к выключателям.
- Ну-с, о чем рассказать, на этот раз? Фу! Как у вас на сцене разит воблой!
Виктор тащился от души, узнавая интонации, которые показались ему столь пугающими несколько часов назад. То была репетиция, оттачивание авторских приемов.
- Хватит уже про морг и анатомичку, - пробурчал начмед Якушев, - Бабушка, давай про любовь!
Джульетта, от Бабушки
- Хватит уже про морг и анатомичку, - пробурчал начмед Якушев, - давай про любовь, Бабушка!
- Любви захотел, милок? Так я по другой части! А, в прочем, кто ж начальнику откажет? - Слушай. Полюбила как-то тетя Сима Пантелея! А он возьми, да и помри!
Авдеев от неожиданности покатились со смеху. Постояльцы медики скептически ухмыльнулись, давая понять недавнему отпускнику, что они-то привыкшие к подобным закидонам. Артист нашел глазами друга и небрежно поклонился. Реприза удалась.
- Бабушка, хорош дурить! - выкрикнул с места Сан Саныч, - если не хочешь получить тухлыми яйцами.
- Ладно-ладно, дорогой зритель, догадалась уже, что это оружие пострашнее помидоров. Будет вам история высоких чувств, да такая, что Ромео отдыхает! Слушайте.
Джульетта Марковна безумно любила Петрушу. Да и как можно было такого не любить – большой, сильный, при этом - нежный и заботливый. У нас на Центральном рынке он рубил мясо, самые лакомые кусочки приносил ей - своей Джульетте. Петруша души не чаял в своей возлюбленной – заведующей гастрономом на Проспекте Маркса в городе Новосибирске. Родственники и не думали строить им козни – они молились на молодых.
- Слышь, Менгеле! - вырвалось у доброго доктора Сурначева, - хоть этих пощади!
- Попробую, но не обещаю. Сам понимаешь, каково оно супротив Шекспира.
- Откуда такая печальная история? – поинтересовался Папа Гена.
- После второго курса мы уж большенькие были, проходили летом практику во 2-ой клинической на улице Ползунова. Персонала в больнице не хватало, многие были в отпусках, вот и приходилось отдуваться за троих. Сокурсницы все больше крутили хвосты профессуре, ну, а вояки, вроде нас, затыкали дыры.
После обеда я решил закончить стенгазету, которую на меня взвалил хирург наставник. Тут залетает в процедурку Глеб Касьянов, который подрабатывал на скорой. Я ему сходу:
- Киса, Вы умеете рисовать?
- А то! – парировал прямой блондин в парусиновых ботинках, - давно не мальчик, и смею заверить, ни одна дама, узревшая мое искусство, не кинет в меня камнем!
- Пошляк! Чего приперся? Не хочешь помогать - катись!
- Завязывай ты с реанимацией больничной "Искры"! Будешь третьим? - предложил Киса, переводя дух, - понимаешь, срочный вызов, а наши расползлись как тараканы, замучился искать.
- А! Гори "Искра" синем пламенем. Когда это я отказывался быть третьим? Поехали!
Вызов был принят. Метнулись мы во двор, там уже «Латвия» с красной полосой на взводе. Киса - к водителю на среднюю сидушку, я скраю, и погнали, с синим проблесковым. По мосту над Обью стали меня терзать сомнения:
- А куда это мы едем?
- Все будет путем, Ереваныч! – заверил Киса - Дело верное! Катим в новый микрорайон, заберем клиента. Родственники очень торопили, божились, что не куркули, грозились озолотить.
- Киса, надо было брать для солидности медицинский саквояж с крестом - за деньгами едем! Уж лепить горбатого, так от души.
- Зачем нам саквояж? Делов-то: носилки закатить, да башли содрать, и все!
- Серьезный гонорар? В каких долях? - решил я сразу расставить все над "ё".
- Петровичу за извоз трёшник, - он на окладе, остальное наше, забуримся в кабак и сегодня же всё спустим! - великодушно бросил медбрат.
- Лады! Растешь в моих глазах, Великий Комбинатор.
Глеб был доволен. Едем дальше, а душа все же не на месте. Не на столько я был материалистом, чтобы калымить на скорой. А куда деваться? Назвался белым груздем, полезай в "таблетку". Рафик с визгом припарковался у подъезда. Мы выскочили. Петрович выдал нам носилки, и вперед.
Лифт. Пятнадцатый. Фонарь. Аптека. В доме шестнадцать этажей.
На лестничной клетке нас встретила дама. Эдакая – ух! Пышная каштанка перманент – мечта поэта, с перстнями на каждом пальце и с обидой за задержку.
Проходим в зал уверенно, не разуваясь. На диване под одеялом - детина. Я решил до конца играть старшего дежурной смены. У меня в халате стетоскоп, я его в уши, и к пациенту, отрабатывать пайсу за срочность. Пощупал пульс, а Он - ЛЕДЯНОЙ, бесповоротно! Понимаете? – Давно помер! Я Кису за грудки:
- Ты, что же, падла, не сказал, что для тебя "втроем" – это за трупом! - А?..
- Ты, Бабуля, тоже хороша со своим представлением о неземной любви! – вырвалась реплика из зала, с койки начмеда.
- Тыш-тыш, - зашикали знатоки театра с лежачих кресел, - не сбивай!
- Только я хотел нарисовать ему всё, что думаю по поводу подставы, как сзади – дама с подносом:
- Помянем раба Божьего! Десять минут на бренной земле ничего не изменят. Только халаты свои повесьте в прихожую! - сморщила она свой нос. - А то они у вас противно белые, как у санэпиднадзора. Еще спугнете моего Петрушу. Он фартуки любил. На каждый день у него был новый припасен.
Не в себе дамочка. Кто её осудит? Опрокинули мы по рюмочке с огурчиком, тут она нам и поведала свою печальную историю.
Получалось, завистники – семейство Капулетти, нет, Капулевых, с конкурирующего рынка, подсунули Петруче левую партию говяжьих туш, а он по наивности не доглядел, что товар шел в обход санэпиднадзора, взялся разделать мясо, подхватил коровье бешенство, трихинеллез до кучи, и занемог.
Ей же ума хватило, яд не вкушать из уст, поэтому осталась жить. Уж, к каким только лекарям ни возила Джульетта своего возлюбленного! Сколько денег заплатила она знахарям по всему Союзу! С ее слов, одними ассигнациями не менее трех тыщ! А чего стоили ювелирные подношения светилам медицины?! Все напрасно, отстрадал болезный больше года, и к обеду приказал долго жить.
Жаль нам стало заботливую супружницу - еще по одной выпили. Намаялась она с больным-то мужем в молодые лета.
Да, только после третьей стопки пробила меня ледяная дрожь. Опрокидывала стаканчик одна женщина, а глаза открылись у другой! Такая в них блеснула сила и пламень адова костра! Обвела она нас черным взглядом, и впилась глазищами в блондина Кису, будто хотела проглотить его живьем, на худой конец - разделать тушку под свой морозильник. Потом чуть вздрогнула, видно спохватилась, что я ее считал, стрельнула в меня злобой и стала тихо извиваться, будто ей мешало платье. О-о! Знал я ту уловка, когда дама голову все больше на бок клонит и шейку с плечиком из платья тянет, и прядочку над ухом теребит!
Глядь! А напарник-то мой тоже сам не свой: впился в декольте посоловелым взглядом и давай басить, что всегда, мол, понимал настоящих женщин, которые постарше. Тут я вскочил:
- Надо бы поторопиться, - говорю, - а то в городе все морги на ночь закроют!
- Да-да, - колюче смерила меня Джульетта, - хотела я вторую бутыль несть, да вижу, тяжела вам сия ноша, как бы вы его не уронили.
- Киса, очнись! – стал тормошить я Глеба, когда хозяйка понесла граненые рюмки на кухню, - ты, что же, ничего не понимаешь? У нее же взгляд звериный! Она ведьма! Панночка отдыхает!
- Да, будет, Ереваныч! С чего ты взял? Красивая женщина серьезного формата. Только начала жить, а сколько выпало уже всего на ее молодые плечи!
- Ты веришь, что этот бугай-мясник умер от бешенства? Или по-твоему люди как мухи мрут на рынках от трихинеллеза? Пора рвать когти! Надо звать на помощь!
- Полно, Ереваныч, я тебя не узнаю! Или ты ревнуешь?
- О чем ты, Киса? Как, вообще, сто пятьдесят кило неживого веса с пятнадцатого этажа тащить?! – В доме же два лифта, оба пассажирских!
Тут мне сзади - прямо в ухо, ядовитым словом:
- А вы его к носилкам привяжите и поставьте вертикально в лифт. Это при жизни мой Петруша прогибался. Он смертью заслужил любовь, и от меня уедет, стоя!
В комнате медиков, где царил театральный сумрак от настольной лампой Папы Гены, мастер слова безраздельно владел публикой.
В современной пьесе подать Джульетту, она же Панночка, от лица трясущейся Старухи процентщицы - это была находка.
Реплики Кисы с развитием спектакля звучали все более обреченно, а интонации автора Ереваныча приближались к панике.
«Единый в трех лицах» новую сцену начинал от обеденного стола. Он выбирал очередную жертву и, как безжалостный паук, медленно к ней подбирался. В кульминации, местный Янус сближался с несчастным, обнюхивал его, подобно нечисти, и демонстрировал страшные рожи в различных ракурсах.
Руки играли отдельно. Они, то взмывали вверх, то безжизненно падали в бездну, то повисали на локтях, а то подкрадывались к шее. Наконец актер застывал, закатывал глаза и, нехотя, отступал, сожалея, что не впился в горло горемыки. Его тапки шаркали дальше.
Сказ лился чисто, как журчание родника в ночной тиши, меняя шипящие звуки на высокие интонации. Складывалось ощущение, что мэтр играл спектакль не первый сезон.
- Еле-еле втроем мы определили Петручо на носилки. Толи от водки и натуги, толи со страху, но сердце у меня чуть не выскочило, когда, наконец, мы выволокли покойника на лестничную клетку. Для себя я сразу определил: обратно в эту хату? - Да, ни за какие деньги!
Вызвали оба лифта. Джульетта принесла нам три кожаных ремня, таких, что каждым можно было обмотаться по три раза через пах и шею. Закрепили мы тело, и попытались установить всю конструкцию в кабину. Корячились-корячились, только приподняли край с головой выше сорока пяти градусов, а Петруша – бах и съехал, прямо перед Джульеттой на колени – не хочу, мол, я туда один отправляться. Пришлось заново его из лифта выволакивать и ноги еще в двух местах фиксировать. Кое-как втроем забили носилки в лифт, к нам левым полу разворотом. Хорошо, что Петрович нам всучил 185-ый стандарт, а то бы мы вообще - не запихнули тело.
Весь дом барабанил в лифтовой холл, с криками: «Какая нечисть лифты держит?»
Стали мы прощаться, а эта бестия с Кисы глаз не сводит:
- Может, за деньгами попозже забежите?
- Нет, - говорю, - Джульетта Марковна, нам оплату нужно обязательно по приезду сдать, а то выезд не зачтут.
- Ну-ну, - снисходительно ответила заказчица, - у меня с собой только трешка, думаю, для вечерней кассы будет в самый раз.
Я выхватил из ее руки купюру, затащил ничего не соображающего Кису в лифт, кричу истошно:
- Мы вперед поедем, Джульетта Марковна, боюсь, опоздаем! У нас еще два заказа на сегодня. Нажмите на "1 этаж" соседнего лифта! Доброго Вам здоровья!
Долблю я как сумасшедший в кнопку, а наш лифт ни с места! А она отправила Петрушу и скорее к нам руки тянет:
- Я не прощаюсь!
Тут, наконец, створки закрылись и я выдохнул:
- Киса, очнись! Даже не думай! Пропадешь!
- Ереваныч, мы халаты там забыли!
- Нет, Киса, не пущу!
На тринадцатом этаже двери заскрипели. Я выглянул, мельком, в лифтовой холл. На полу ползала в истерике какая-то женщина в коротком желтом сарафане, пытаясь привести в чувства старушку. Видимо, Петруша заезжал к соседям попрощаться.
Если бы вы слышали, как визжали жильцы того дома, как крыли белый свет матом!
Думаю, что мы вырвались живыми только потому, что на нас не было халатов, и толпа ни сразу поняла, кто мы такие.
Как выволакивали носилки из лифта, как заталкивали труп в рафик, как, наконец, сдавали Петрушу в морг 2-ой клинической больницы, - помню плохо. А вот кучу объяснительных, почему увезли труп без санкции участкового, и как меня до конца лета таскали в РОВД, - запомнил очень хорошо. Но и это мелочь.
Через неделю заявился Киса. О-о! Это был шок! Гляжу, идет на меня бледная моль и несет перед собой на вешалке докторский халат. Я перепугался!
- Глебушка? Касьянов? Ты ли это, что с тобой?
- Со мной твой халат. Джульетта его постирала, накрахмалила, велела кланяться и звать на девять дней.
- Нет! Я не поеду! И к этому не прикоснусь! - вырвался мой истошный крик. - Говорил же на лекции профессор, что медицинский саквояж с крестом брать обязательно! Особенно, когда выезды на трупы!
-Эх! Не послушал я тебя, Юриваныч! Пожалел халатик новенький. Высосала Джульетта из меня душу, - ответил он загробным голосом, - а по ночам она по-прежнему завет Петрушу.
А вы-то сомневались, что притча про любовь.
Эмоция под занавес
- А вы сомневались, что притча про любовь.
Актер опустил глаза. На какое-то мгновение в комнате медиков повисла тишина. Зрители лежали на своих кроватях, по-прежнему завороженные, и не желали возвращения в реальность.
- И ведь ни слова матом, – нарушил идиллию старший, Папа Гена, сo счастливой улыбкой на лице, - Браво!
- Ну, ты, Бабушка, нынче в ударе! – похвалил Сан Саныч, тоже старший прапорщик, но на пяток лет моложе.
- Юра, обалдеть! Ничего подобного не слышал, - изумился Авдеев, самый молодой, летеха, - кто автор, ты сам?!
- Да, бросьте вы, - кокетничал герой и лицедей, слегка покачивая головой, - навеяло, с кем ни бывает. Друг приехал, случайно вышло. Все. Забыли! Лучше, Витя, ты расскажи, как там в Союзе. Как тебе в голову взбрело - вернуться? Мне кажется, попади я домой, сбежал бы куда угодно: в Тайгу, в Тундру, к лешему, лишь бы обратно не ехать.
- Щас! Как же-с, – возмутился Сан Саныч, лежа, с места. - Ишь - орел! Нам что ли с Геной за всех тут отдуваться? В лес он решил от службы закосить! Так и запишем, товарищ начальник, - старший прапорщик посмотрел в сторону начмеда Якушева, - в отпуск хирурга не пускать, – не благонадежен, может прикидываться бабкой. Короче, Вороненок, колись уже, чего там нового в Союзе.
- Да, что рассказывать, мужики? Дом и есть дом. Вода сладкая, это да! По началу, никак не мог напиться. А остальное, по-прежнему.
- Ба! Да ты наш клиент! - Юрий взлохматил себе волосы. - У тебя же типичный астено-невротический синдром. Я не скажу, что это намного лучше шизофрении, ее гебефренической формы, - глаз у хирурга сделался хитрым, без сомнения, он взялся осваивать амплуа двинутого психиатра, тему более достойную, чем дезертирство после отпуска, о чем минуту назад ему недвусмысленно намекнул Сан Саныч, - у нашего пациента пласт воспоминаний в полтора месяца, а он всю информацию зажал, делиться ей ни с кем не хочет. Типичный случай, описанный во всех учебниках по психиатрии. Это неминуемо ведет пациента к гипостенической форме заболевания!
- Конечно-конечно, - заулыбался Авдеев, - Вовочка, поделись мыслями о битве Пересвета с Челубеем", а он: "Делиться мыслями? Я что, Мариванна, похож на шизофреника?"
- Именно так, - подхватил Саша Сурначев, - все начинается со школы, к примеру, у твоего же Вовочки: "Я Верку Петрову пригласил вчера в кино, а она, зараза, не пришла, и я весь вечер рвал на голове волосы и не находил себе места! Какая там история Руси?! Да, Пересвет с Челубеем на Куликовом поле просто тащились на своих конях, по сравнению с моими вчерашними страданиями!" Гражданин начальник, - обратился анестезиолог к лежащему с закрытыми глазами начмеду Якушеву, - мы Вам, часом, не мешаем спать?
- Нет-нет, я слушаю внимательно, мне очень интересны эти новые сведения по психиатрии.
- Или вот еще, - подхватил тему Сан Саныч, - ужинаешь ты вечером, а жена пристает: дорогой, расскажи, как дела, что нового на работе? А ты отнекиваешься: «Чего там рассказывать, все по-прежнему», а сам думаешь: ох, хорошенькая медсестра пришла в наше отделение работать, но жене-то я, хрен, скажу об этом. Это вторая стадия, типично возрастная.
- Мы же не просим тебя рассказывать о чем-то сугубо личном, - продолжал хирург, - но у здорового человека, вернувшегося после отпуска, должны быть сильные впечатления. Мы за тебя переживаем. А лечение одно – сильная эмоция. Вот, к примеру, настоящий актер пропускает через себя пьесу, а зритель с благодарностью внимает, и получается, что все зализывают раны. Или поэт, может одним четверостишием зажечь сердца людей, если сумеет дать сильную эмоцию. Думаешь, просто так? Нет, чтобы повысить иммунитет. Поэтому-то в Союзе и затеяли перемены. Борьба с алкоголем и «Перестройка» дают народу такие впечатления, что здоровеет вся нация. Неужели, ты ничего не заметил в лицах, в песнях? Не просто же так мы гробим здесь здоровье, в том числе свое.
- Конечно, не за дарма, - добавил жизнеутверждающего доктор Сурначев, - у тебя, Бабушка, две пенсии идет одновременно. Одна здесь – на пропой и артистизм, вторая дома - на сберкнижку, считай, с размером, как у «пенсионерки союзного значения», а если не доволен, вот тебе порог, КПП и кукуруза, а дальше – кишлаки с топорами и эмоциями Раскольникова.
- Я, Саня, говорю о здоровье друга, а в духовскую кукурузу ходить – не гигиенично, - парировал хирург.
- Кажется, начинаю выздоравливать, - заявил Авдеев, - вспомнил: был на двух свадьбах, в августе, с перерывом в неделю, женил двух друзей.
- Вот! Видишь? Стоило нам в доверительной беседе чуть повысить градус душевного настроя, и у тебя сразу возник правильный ассоциативный ряд! А говоришь, без изменений, - воскликнул хирург, глаза его горели, - завидую, небось, упился в стельку, и тебя все носили на руках!
- Да, какой там? – Разве что - шампанского немного. На первой - я был свидетелем, на второй - свидетельницей была моя подруга.
- Какого, спрашивается, рожна таких вот посылают в отпуск? – возмутился на Авдеева Папа Гена, - две гулянки запорол вчистую! Надо его, братцы, как-то тренировать к достойной жизни, он же нас позорит.
- Что там нынче, хоть, поют на свадьбах? – со вздохом спросил Сан Саныч. - Не все же, как в нашем курмыше: Любовь Успенская да Вили Токарев, днями напролет.
- Народ сильно мучил «Любимчика Пашку» Пугачевой, а молодежь все больше зажигала под «Биге Джапан» группы Альфавил. Стал популярен «Наутилус Помпилиус» с Бутусовым, я даже кассету с собой привез. У Виктора Цоя новые вещи - очень классные. Слушаешь, и ощущение, что про Афган.
- Вот! Вот, уже теплее! Ну же, смелее, друг, не стесняйся! – продолжал Юрий роль психиатра. - Выдай нагара!
- Ты прав, эмоция, пожалуй что, была. Перед самым отъездом настроение было паршивое. Решили с подругой сходить в кино, крайний раз. Выбрали говорящее название - «Законный брак». Там в конце 41-го ведущий актер театра, помогал учительнице музыки, она после малярии, вернуться из Ташкента домой в Москву. Для этого они расписались, с намерением по приезду развестись. Ну, по отношениям сразу было понятно, что развод им не светил. Диалоги в фильме великолепные – шутливые, остроумные, слушаешь и диву даешься. По приезду в Москву он отказался от брони. Надо смотреть. Но дорога - это отдельная тема. Она такая же самая, как и сейчас из Москвы в Ташкент! Да, и что может измениться на этих полустанках еще сто лет. А эмоция? Ты еще с девушкой в кинотеатре, на экране узнаешь дорогу за окном теплушки, завтра тебе в Ташкент, а Булат Окуджава среди попутчиков поет песню под гитару. Помните, как у нас здесь после дождя в прозрачном воздухе открываются горы - такая красота!
- Знаешь, - заговорил Папа Гена, - твой рассказ напомнил мне про Зиновия Гердта, недавно про него попалась мне статейка. Он в 41-ом отказался от брони. Двадцать восемь актеров Андреевской группы, в которой он служил в Москве перед войной, так же ушли на фронт, а вернулись только восемь.
- А мне Гердт напоминает моего деда Сашу, он с фронта вернулся, а в прошлом году его не стало.
Юра Сараханов, достал из-за спинки кровати гитару, решительно принес ее Виктору, сидящему на койке у Сан Саныча:
- Надо петь! Просто слов для эмоции часто не хватает.
Авдеев взял настроечный Ре-мажор на открытом ладу, чуть поправил колки, перевел пальцы на Ми-септ и запел:
После дождичка небеса просторны,
голубей вода, зеленее медь.
В городском саду флейты да валторны.
Капельмейстеру хочется взлететь.
Ах, как помнятся прежние оркестры,
Не военные, а из мирных лет.
Расплескалася в уличках окрестных
Та мелодия, а поющих нет.
С нами женщины, все они красивы,
И черемуха - вся она в цвету.
Может жребий нам выпадет счастливый,
Снова встретимся в городском саду.
Но из прошлого, из былой печали,
Как не сетую, как там не молю,
Проливаются черными ручьями
Эта музыка прямо в кровь мою.
Какой там, мужики, диагноз? - улыбнулся исполнитель, прижав ладонью струны.
