Где заканчиваются возможности расчетов и формул, или наоборот – доказанные уравнения не оставляют пространства для прекрасных метафор? Что имел в виду Альберт Эйнштейн, говоря: «Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель»? Попыткой ответить на эти вопросы стала выставка «На языке правил и исключений. Наука и искусство», а мы продолжаем искать ответ в выставочном каталоге.
«Обогатила ли наука искусство? Без сомнений: художники делили пространство холста по принципу математических алгоритмов, строили перспективу при помощи камеры-обскуры и говорили на языке новейших технических изобретений. Тому, как наука расширяла возможности и лексикон искусства, посвящена одна из повествовательных линий выставки. Помимо работ, возникших вслед за развитием научной мысли, – живопись Жоржа Сёра, обращенная к феномену спектрального сложения, композиции Павла Филонова, тесно связанные с открытием атомарного строения материи, – в пространстве экспозиции оказались предметы, уверенно претендующие на роль научных доказательств. Архитектоны Малевича звучат продолжением евклидовых аксиом.
Искусство на своем языке описывает явления, которыми занимается наука. Художественное свидетельство часто помогает научному знанию или даже становится основой для будущего изучения – такова роль точного рисунка в биологии или зимние пейзажи Брейгеля, рассказывающие о Малом ледниковом периоде в Европе.
В отношениях науки и искусства самой фантастичной кажется возможность искусства спровоцировать научное открытие. Что же сделал Достоевский для теории относительности? Оказавшись у предела рационального, его герои действуют непредсказуемо и произносят еретические мысли (чего стоит баня с пауками вместо вечности у Свидригайлова!). Парадоксальность мыслительного маршрута оказалась для Эйнштейна невероятно плодотворной. Путь к научному открытию может стать короче, если он пройдет через нелогичную, абсурдную ткань художественного явления.
Если верить большим ученым, в основе научных законов всегда лежит принцип красоты. Не абстрактное представление о некой смутно определяемой первооснове, а о красоте как обязательном свойстве всех подлинных законов. Интересно было бы узнать, как они соотносятся с обязательным безумием, о котором говорил Бор.
Иоганн Кеплер, немецкий математик и астроном, считал красоту основой строения Вселенной. Великий французский математик Анри Пуанкаре несколько веков спустя говорил об этом же: «Мы определенно носим в себе ощущение математической красоты, гармонии чисел и формы, геометрического изящества. Все эти чувства – настоящие эстетические чувства, и они хорошо знакомы всем настоящим математикам».
Красота, которую мы привычно считаем зависящей от человеческого восприятия, вдруг оказывается категорией бесспорной. И доказывают это точные науки, занятые, казалось бы, совсем иным».
