Глава седьмая.
- «Царствие Небесное внутрь вас есть», сказано в Евангелие от Луки, - отец Илия словами этими уже начал Таинство исповедания, о чём, понятное дело, Гоголев знать не мог. Иерей взял его за руку и повел к образу распятого Христа. - Искренним ли будет исповедь твоя? Не таи ни одного, даже пустячного, по-твоему, греха. Господь не отпустит только самого страшного, какой страшнее семи «смертных» грехов.
- Что же страшнее смертных грехов? - рассеянно вполголоса спросил Николай Викторович. Волновался. Лоб покрылся потом и уже возле лика Христа он отвернулся, чтобы платочком носовым стереть испарину и промокнуть влажный волос.
- Непростительный грех, вечный грех - это наговор, навет и злоба на Святого Духа и Сына Господа нашего Иисуса. Он не может быть прощён никогда. А ты, раб Божий Николай, не допускал ли хулы в адрес Святого духа и Сына Господня? Хотя в Евангелие от Матфея сказано странно: «Иже аще речет слово на Сына человеческого, отпустится ему. А иже аще речет слово на Духа Святого, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий». То есть Христа хулить вроде можно. Матфей так думал. Он же человек, Иисус. Человеческий Божий сын. Только Святого духа нельзя ругать и оскорблять. Он есть Слово и Начало всех начал. Вот здесь есть неразбериха. Но я знаю от многих священников высокого сана, что недопустимо ругать ни того, ни другого. Не отпустится тому грех страшный. Да тебе это зачем, сын мой? У тебя явно другие грехи. Так?
- Верно, - ответил Гоголев. - Святой дух не упоминал вообще и в мыслях. А Христа не ругал. Может и не верил, как коммунист, но не ругал никогда.
- Тогда приступим, - иерей принёс от окна две некрашенных табуретки, поставил их перед иконой. - Садись. Говори. Господь слушает тебя.
- Я просто буду рассказывать. Простыми словами. Слов церковных не знаю.
- Так и надо просто говорить, - успокоил его священник. - В молитвах слов менять не следует. Да… А исповедь - это не молитва. Это раскаяние, избавление от стыда и очищение совести. Раскаиваешься ты так, как будто говоришь жене, брату, другу или постороннему. Господь всё твоё нутро чувствует, знает и понимает истинное раскаяние, как бы ты его не произносил. Главное - ничего не таить и не врать. А то попусту время потратишь. Это уже не исповедь будет. Понял?
- Можно начинать?
Илия кивнул. Николай голову склонил. Священник тоже. Чтобы лучше слышать.
(ИСПОВЕДЬ РАБА БОЖЬЕГО НИКОЛАЯ, КРЕЩЁННОГО ИМЕНЕМ САВВА 2 марта 1922года в Зарайской Никольской церкви. Исповедуется раб Божий Николай шестого ноября 1965 года при посредстве иерея Илии, священника церкви Архангела Гавриила города Кызылдала)
- Я учился во второй школе Зарайска. В двадцать девятом пошел в первый. Отличником был все одиннадцать лет. За год до выпускного меняли комсорга школы. Директор Фадеев вызвал к себе троих. Меня, Кострикова и Замировича.
- Вы - три равных кандидатуры,- Фадеев сказал. - Сами решайте при мне, кто пойдёт комсоргом.
Те двое промолчали. А мне, не знаю почему, с восьмого класса хотелось масштабнее руководить. Комсоргом класса-то три года подряд выбирали. И мне нравилось, что я не такой как все. Слушались меня. Поручения всякие придумывал и раздавал. Учителя со мной, сопляком, советовались и задания сам директор давал. Относился ко мне как к маленькому начальнику.
Да… Нравилось мне, короче. Казалось так, что стану я комсоргом школы и все, кто здоровее да не дурнее меня, будут мне подчиняться. Управлять ими буду. Общественными нагрузками нагружу всех по уши. Пусть крутятся, пользу приносят, а не за девками нашими бегают. Девки, думал я, в меня будут влюбляться. Комсорг школы! Да и так я ничего себе был тогда. Высокий, морда симпатичная, отличник, спортсмен. Короче, они молчат, а я говорю директору.
- Не знаю. Все мы - парни одинаковые. Хорошие в принципе. У Кострикова только всего-то две тройки. По физике и физкультуре. А Димка Замирович кто по национальности?
- Ну, еврей, и что? Революцию почти все евреи сделали. Кроме Ленина и Сталина, - бодро доложил Димка.
- Чего шумишь? - директор погладил лысину. - Никто не против евреев. Но у тебя ещё, вроде, брат старший за хулиганство срок отбывает?
- Брат, это брат. А я - это я. Да и обойдусь я без должности комсорга. Без неё дел полно, - Замирович встал и ушел.
- Костриков, а мне говорили, что ты хорошист, - директор задумался. - Нет. С тройками ты не пример для комсомольцев. Ладно, вынесу на собрание тебя одного, Гоголев. Справишься?
- Три года управляю классом. Справляюсь. А сейчас подрос, ума немного прибавилось. Справлюсь, - сказал я.
Костриков после этого до конца школы со мной не разговаривал. Не потому, что комсоргом не стал. Обиделся, что я его трояки директору засветил. Так я думаю.
Ну, потом общешкольное собрание. Фадеев предложил меня в комсорги, и все проголосовали. Не потому, что я, а потому, что всем по фигу - кто. Хоть чёрт лысый.
Я понимал, что пацанов, которые не хуже меня, просто притопил, подгадил им. Но, честно, ничего даже не пискнуло в душе. Я победил - это главное. Шибко уж хотелось стать не таким как все. Выше, значительней других мне хотелось быть. Откуда такое гадское желание - не знаю. Так оно, поганое, всю жизнь при мне. Не исчезает, сволочь.
Ладно. Живу дальше. Руковожу. Девчонки что-то особо ко мне не тянутся. Зато ребята побаивались. Уверены были, что я заложу директору любого. За курево, за прогулы. Многие уже и поддавали после уроков как взрослые мужики. Вот за пьянку я одного и выставил на общее собрание. Его из комсомола попёрли, а от меня вообще все стали шарахаться. Не лезли морду набить только потому, что я в восьмом классе уже второй взрослый разряд по боксу имел. Да…
Потом поступил в Зарайский педагогический институт. На лёгкий факультет истории КПСС. Меня через месяц избрали комсоргом истфака, а через год- председателем комитета комсомола всего ВУЗа. Учитывая моё школьное прошлое, опыт руководящей работы и желание молодого декана нашего. Я его в секцию бокса затянул и у него стало получаться. Ну, как-то проговорили с ним мимоходом, что прежний комсорг диплом получает и уходит.
А я так же мимоходом ему сказал, что запросто его могу сменить. Опыт - вон сколько лет. Он с ректором поговорил и меня избрали. Никого не подсидел, не нагадил претендентам на головы. Я их и не знал вообще. Но после этого что-то во мне зашевелилось неприятное. В душе конкретно. Она мне доложила, что моя судьба - командовать людьми и ими же управлять. Тогда я уже понял, что остановиться не смогу и добьюсь, стану секретарём обкома. Откуда во мне жадность взялась?
Она же не только к деньгам бывает. Или если сам что-то имеешь лишнее, но не дашь никому. Ни отвертки, каких у тебя три штуки одинаковых, ни рубля. Жадность. Я это понимал, но ничего с собой не мог сделать. Хотелось управлять. Власти жадно желал. У секретаря обкома она, власть - почти безграничная. Почёт. И якобы уважение со всех сторон. Хотя уважение показное, конечно. Больше боязни и почитания за высокий чин. Но всё равно тянуло. Я делал всё хорошее и гадкое, чтобы повышаться в должности и как можно быстрее стать секретарём обкома. Я себе даже программу действий в дневнике написал. Хорошую. Помогла мне в продвижении.
Институт закончил с одной четвёркой. По направлению должен был ехать в совхоз «Рассвет» центральную усадьбу Фёдоровского района учителем в школу. А в это время война шла. Сорок четвёртый год. Я только диплом получил - и тут мне повестка. Сходил в военкомат. Предложили политруком служить в резервном полку артиллерии под городом Златоуст. Ну, я и пошел. Комсорг и политрук - небольшая разница. Работал в полную силу. Порядок навёл в моральном духе солдат. Железный. Воодушевил на победу и подвиги. Но тут война и кончилась вскоре. Мне двадцать три в марте было, а война в мае нашей победой завершилась.
Все радовались, водку пили тоннами прямо в части. А я пил редко и думал, что дальше будет. Должность хотел уже не комсомольскую. Партийную. Три ступеньки вверх сразу. Демобилизовали только в сорок седьмом. И поехал я туда, куда институт распределил. Но в школу не пошел. Думал так, что туда уж всегда успею. Но учителем работать после должности полкового политрука как-то глупо было.
Потому пошел я в Фёдоровский райком. Записался на приём к первому секретарю. Назначили мне время через два дня в десять утра. Я написал на отдельном листке весь свой послужной список. Грамоты приложил и медаль «За боевые заслуги». Дали мне её так. Выпивали командным составом вечерком. Месяц победу праздновали. И зам командира полка говорит мне, что вроде как неприлично мне с войны вернуться без медали.
Ты, говорит, из младшего офицерского состава. Значит можно «За боевые заслуги». Я ему говорю, что мы же не воевали. В резерве торчали. А он мне что-то типа - «не кобенься». Никто через год и не станет копаться - в резерве, не в резерве ты отличился. Может, говорит, тебя в командировку на передний край посылали, и ты там её заслужил смелостью и поступком отважным!
Секретарь Фёдоровского райкома всё просмотрел, поспрашивал меня про службу, про институт, грамоты мои почитал за успешную работу комсоргом да политруком и предложил сразу место инструктора отдела пропаганды. Я обалдел. Я уже в партийном руководстве. Меня через день приняли кандидатом в члены КПСС и стал я партийным инструктором. Женился на библиотекарше райисполкома. Хорошая женщина.
Правда, прожил я с ней два года всего. Загулял с заведующей ресторана «Заря», да так шумно, что узнал весь райцентр. Муж её ушел сразу, а моя через неделю после буйных скандалов. Стал я холостяком, сменил девушку ресторанную на корреспондентку районной газеты, потом директор Дома политпросвета была. И дальше менял я их как рубль в магазине на десятикопеечную мелочь.
А они все почти замужние. То есть мало того, что я как кобель жил, так ещё кайф свой приворовывал у законных мужей. Герой, так да распратак. Но у меня снова ни разу совесть моя даже не вякнула, после чего я сам решил, что я её вообще не имею, а значит и печалиться не о чем. Нет, так нет. Бывает, наверное. Но это страшное дело - жадность и воровство. Я понимал, что становлюсь совсем мерзким человеком. Но сил и, главное, желания стать чище и проще, не рваться вперёд по чужим головам - не было. Точно - не было.
Жил на всю катушку. Секцию бокса организовал. Тренера уговорил из Зарайска. Он нас учил десятерых. Мы с мужиками скидывались по двести рублей, и он получал хорошую зарплату вместе с маленькой государственной. Его физруком фиктивно приняли в школу. А он туда и не заглядывал. Там парень уже давно работал. Нормально пошло и в спорте. Выигрывал я и район, и область, кандидата в мастера выполнил.
Дом райком мне дал хороший. Пятистенку кирпичную. Еда из райкомовских складов, машину купил без очереди. «Москвич четыреста третий». В пятьдесят пятом на первой жене по новой женился. Сказал, что люблю и с прошлым кобелизмом завязал. Так и живу с ней. Детей, правда нет. Я не хочу. Не люблю детей. Так же, как слабых и больных взрослых. Нет к ним ни любви, ни сочувствия. Я на просьбы жены родить ребёнка говорил, что ребенок может унаследовать мой характер и мои плохие качества. Запросто. Она, кстати, поэтому видно, со временем тоже расхотела. А сейчас и ей тоже сорок три. Какие теперь дети? Даже если захотим. Только подрастёт парень или девка, а нам уже и в гроб пора. Да…
Короче, через пару лет стали меня в райкоме выделять. Выступал на областных конференциях, Доклады первому секретарю только мне поручали писать, получил не понятно за что орден «Знак почёта», подвешенный на оранжевой пятиугольной колодке. Я, правда, секретарю нашему намекал, что выступаю с республиканских трибун, а на пиджаке одна медалька. Несолидно. Престиж района не виден. Ну, он орден за полгода и «пробил» мне. Отчёты о работе писал «липовые», в них врал натурально о том, что, якобы, сделал. А на самом деле и не думал даже. Вот так. Но никто меня и не проверял. Зачем? Да и когда начальству пустяками заниматься? Дел своих выше головы.
Мы с третьим секретарём сдружились символически. То у меня коньяк пили дома, то у него. И трепались о политике, ругали «главарей» бывшего ЦК ВКП(б) и нынешнего ЦК КПСС. Доверяли друг другу. О народе нашем, готовым на всё, но ленивом и в массе невежественном болтали матом. Был бы народ поближе к партии - быстрее бы в мировые лидеры выбился СССР. Это при хорошем-то образовании столько дураков. Странно же?.
Ну, я как-то ему между рюмками ляпнул, что я сейчас в такой силе нахожусь, что спокойно могу потянуть должность заведующего отделом. Он ничего не ответил, но через неделю меня позвал к себе сам первый и объявил, что изучил моё личное дело и в связи с уходом на пенсию заведующего отделом агитации и пропаганды он выставил на бюро мою кандидатуру. Я даже руку к сердцу прижал и поклялся поднять работу отдела на самый высокий уровень. И вот так прошло ещё два года.
В пятьдесят девятом, в июне, послали меня в Алма-Ату, в ЦК компартии КазССР на стажировку. Три месяца я там торчал. В ЦК всё было так же, как и у нас в райкоме. Подтасовки, подгон цифр и фактов, приписки и хвастовство. Там мне поручили написать отчет за квартал для Москвы. Я там такого напридумывал, что секретарь по идеологии вызвал меня, минут пять серьёзно разглядывал и сказал в конце короткого разговора, что я «далеко и высоко» пойду. Воодушевил. А в конце стажировки дал мне бумагу. Два листа и здоровенная печать на каждом.
Вышел я из кабинета, стал читать и чуть в штаны не наложил от удовольствия. Там было напечатано, что стажировку я прошел на отлично и секретариат бюро ЦК считает, что по всем моим данным я достойно могу рекомендоваться на должность секретаря райкома партии. Секретаря!!! А это уже почти бог в районе! Вот я тогда одурел от такой рекомендации. Пил неделю, в лучших кабаках столицы, с девками какими-то кабацкими в койках кувыркался в зюзю пьяный. И думал, что вернусь в Зарайск и первому секретарю своему сразу же отнесу, суну эту великую бумажку - пропуск в верхние слои партийной атмосферы. Больше ни чём не думал и даже супруге не звонил.
Ну, наш первый, «папа» райкома, дня три её потом изучал, позвал меня и спросил, как я сам считаю? Не рановато ли мне в секретари? Тридцать семь лет - юность партийная. А секретарь - это для взрослых. Я ему скромно говорю, что, мол, в ЦК партии Каз. СССР на уровне секретаря по идеологии вряд ли держат болвана, который в людях не разбирается. Разрешите, говорю, идти? Он мне: - Нет, погоди маленько. Я минуту подумаю. Снял трубку, позвонил куда-то, рассказал обо мне и в конце сказал: «Ну и ладушки. Едет к вам, ждите».
И направили меня в Зарайский район, в центральный. Секретарём райкома по идеологии. От города три километра. Через мост переехал, и ты уже в Зарайске. Я стал туда часто ездить. В обком ходил. Знакомился со всеми. А думал так, что найду здесь человечка, который в тесном контакте со вторым хотя бы секретарём. Нашел Алексея Игоревича Малышева. Он мне много рассказывал в ресторане «Целинный» про всех секретарей и к кому как подкатиться, чтобы он на меня внимание обратил и сделал «своим человеком». Большим людям ох, как нужны «свои».
Праведников-то и среди больших правителей нет. Все с прибабахами, вывихами и увлечениями извращёнными, которые руководителя крупного обгаживают с головы до туфлей. Если их на виду держать. А «свои» прикрывают, организуют «тёмные» мероприятия аккуратно. Никто про них не знает. Только «свои». Гулянки, охоты, рыбалки с весельем и девочками. Ну, короче - попал я скоро в «свои» благодаря Лёхе Малышеву. В очень приближенные, например, ко второму секретарю Мыскину Антону Петровичу. Тот баб любил и пострелять у какого-нибудь егеря в хозяйстве.
А я зарабатывать стал дореформенными сорок тысяч в райкоме на своей секретарской должности. Поэтому на «мероприятия» мы скидывались немалыми деньгами на питьё, патроны, закуску отменную и девочек. Им платили за «работу» как токарям шестого разряда. Машина была у меня персональная. Ну, так я весь этот блуд нашей компании и устраивал. Через это обком стал почему-то лучше относиться к Зарайскому райкому. Выделял нас. Справки хорошие про наше руководство посылал в Алма-Ату и в ЦК КПСС. И через два года, в шестьдесят первом перевели меня простым инструктором. Но уже в обком партии! По уровню - тот же секретарь райкома. Короче - несло меня вверх так, будто кто-то волшебной палочкой дирижировал.
И вот летом в шестьдесят втором году пошел по обкому слух, что кого-то из двух, из меня и Лёни Березина, инструктора орготдела, хотят выбрать заведующего отделом пропаганды обкома. Для меня, сорокалетнего партийного мэтра, это был трамплин, с которого потом хоть в секретари обкомовские прыгай, хоть в инструкторы ЦК компартии КазССР, откуда уже есть шансы и в Москву попасть. У меня аж сердце заныло, зашлось. Алма-Ата, Москва. Центральный комитет. Это ж какие высоты и возможности! Вот это жалкое жадное желание измучило меня. Почти не ел и сон как метлой смело. Спал часа по три. Думал, как мне Лёню скинуть с дороги?
Надо было с Лёней сблизиться и сделать так, чтобы не он пошел заведующим отделом, а я. Узнал я где он живёт и пришел без звонка с бутылкой армянского. Березин удивился, но так, что даже я с трудом засёк. После этого вечера мы подружились, хоть и через нехороший разговор.
- Ты, Коля, хочешь меня уболтать, чтобы я отказался от должности? Ну, чтобы тебя поставили? Так просто ты бы сроду ко мне не пришел, - он сказал поздно вечером, когда допивали вторую бутылку, а жена его Люда спать пошла. - Так вот хрен тебе! Я тоже жду, когда меня заметят и поднимут вверх. А тут шанс! Давай так: они решают, а мы им не мешаем. Лады?
Я ему сказал, что среди инструкторов наших он самый путёвый мужик. И нам надо вместе держаться. Кого поставят завотделом - не главное. Главное - поддерживать друг друга всегда. Назначение намечают через месяц. Недолго ждать. Стали мы с ним дружить. Он к нам домой, я к нему, на рыбалку вдвоём, по городу вечерами вдвоём гуляли. Разговаривали на темы житейские и политические. А я всё время думал о том, как бы его выключить из игры. И днём, и ночью. По-моему, даже во сне про это думал. И ведь нашел вариант!
У моей жены двоюродный брат, музыкант из Дворца профсоюзов, Костя, имел много друзей, тоже музыкантов. Все они пили как свиньи и знакомых имели всяких. Вплоть до шпаны и конкретных хулиганов. Сходил я к этому брату на репетицию. Принес «столичную» и солёных базарных огурцов. Да сала из дома прихватил копчёного. Посидели до двенадцати, до полуночи.
Я ему всю задумку свою не раскрывал. Сказал только, что вместе с одним барбосом работаем в одной конторе. Вроде друзья. Костя, честно, даже понятия не имел, где я работаю. Да ему до лампочки было. Ему - музыка, танцы во Дворце, девочки, портвейн до концерта и после. Ну и анаша, конечно. Без неё ни один уважающий себя музыкант вдохновения не получает.
- Вот этот хмырь, другом моим прикидывается, - сказал я Косте. - А сам к моей жене клеится. К сестре твоей двоюродной. Звонит ей, когда меня нет, домой приходит, если я в командировке. Она его отшивать устала. Злая как цепная собака на Лёню этого. Его наказать бы надо. Жена просит. Сам я, конечно, могу рыло ему начистить. Ты знаешь. Но он меня, поганец, сдаст начальнику и меня за «хулиганку» спрячут года на три.
Костя спрашивает, чего ж, мол, требуется вообще? Я ему предложил найти троих-четверых из шпаны. В воскресенье, в девять вечера мы выйдем из кафе «Колос» и через дорогу в парке на второй скамейке будем сидеть. Курить и трепаться. Шпана должна знать, что я буду в зелёной рубахе и белых брюках. Надо сделать так, чтобы «жиганы» нас разозлили, а драться первым кинулся тот, который со мной. В это время народу в парке много. Твои дружки должны бить нас обоих. Обязательно! Чтоб люди видели. За меня, говорю, не переживай.
Буду защиту ставить, но бить не стану. А то угроблю ненароком кого из них. Гуляющие, естественно, вызовут милицию. И найдутся свидетели, которые это подтвердят. Что, мол, мы первые начали. Расскажут под протокол. Ну, а дальше - моё дело. Ваши убежать должны, ясное дело, раньше милиции. Костя согласился и сказал, что это пацанам обычная развлекуха. Что они порезвиться придут обязательно. Ну, а я обещал, что точно рассчитаюсь с ними ящиком коньяка.
А сам думал так. В протоколе будет сказано, что Лёня пьяный был - это раз. Первый драку начал - это два. Всё. Скомпрометирован полностью. Его даже инструктором вряд ли оставят. А уж про кресло заведующего отделом забыть он может надолго. Если не выгонят. Пока руководство обкома всё не поменяется он в инструкторах так и будет штаны протирать.
В воскресенье мы усидели с ним бутылку армянского. Я ему предложил пройтись, протрезветь, да по домам. Погуляли мы и на нужную лавочку сели. Сидим, курим. Народу гуляет - не один десяток. Ну, человек пятьдесят рядом с нами точно сидело да бродило по аллеям. И подходят к нам четверо. Штаны широкие, кепки, фиксы позолоченные. Сначала курить попросили.
Ну, мы дали им. Один из них говорит в том смысле, что мы хрень курим. «Казбек». Кислятину. И один Лёне говорит. Сгоняй, мол в киоск, петушок, «Примы» купи и сам не позорься с «Казбеком». Это ж бабские папиросы. Да «Любительские» тоже они курят. Значит и ты баба. Или «петух опущенный»
И на ногу Лёнину встал. Наступил на туфель ботинком грязным и стоит.
Лёня-то протрезветь не успел. Крикнул ему так, чтобы все слышали. Ну, что-то вроде того, какой он придурок и не знает к кому вяжется. Пошел, кричит, отсюда, урка дешевая. Все, кто рядом был, оглянулись. И тут его Лёня толкнул, чтобы он с туфли спрыгнул. Ну, и понеслась! Я защищался профессионально. Кандидат в мастера всё же. Специально пропустил один удар, чтобы фингал появился. Ну, отмахивался тоже, конечно. Вяло, будто не умею. Потом смотрю - Лёня падает и головой, почти виском, цепляет конец лавочки. А лавочка из мелких брусков сделана. Рухнул он спиной на тротуар и вдобавок головой крепко к нему приложился.
- Убили! - закричали сразу несколько женщин. А мужики стали орать что-то вроде «держи их»! Ну, шпана смылась мгновенно. Опыт имели. Перебежали на другую сторону улицы и пропали в темноте первого же двора. А в милицию уже, конечно, позвонили. Будки телефонные все рядом. А милиции ехать на мотоциклах от управления - пять минут. Осмотрели Лёню. Один говорит - скорую вызывать? А второй руки скрестил перед грудью и головой мотнул влево- вправо. Не надо, мол.
- Эксперта вызывай и следователя. Я их спрашиваю: что с ним? А сержант позвал всех свидетелей, человек двадцать и начал расспрашивать - что и как было. Ну, ему и объяснили, что тот, который лежит, первым толкнул одного из парней. Те вроде бы закурить просили. Да пусть он сам и подтвердит. Это тётка одна крикнула.
- Он не подтвердит, - сказал сержант без печали, просматривая паспорт Березина. Он во внутреннем кармане лежал. Мой тоже забрали. - Он мёртвый. Убили его. Будем разбираться. Кто? За что? Свидетели - вот тут распишитесь и адреса свои оставьте. Надо будет - повесткой вызовем.
Мне стало плохо. Тошнило, тряслись руки и ноги. Так я и стоял перед милиционерами с открытым ртом.
- Вместе были? - спросил второй сержант.
- Да, - я кивнул. - Сидели, курили. Мы в обкоме работаем. По выходным тоже иногда. Вышли после работы прогуляться. Тут эти. Четверо. Курева у них не было. Мы им предложили «Казбек», а они засмеялись и объяснили, что такие папиросы мужики не курят, только женщины, да приказали, чтобы Лёня сбегал в киоск и принёс «Приму». Лёня отказался. И они сперва его молотили, потом меня. Ну и обоих вместе. А когда Лёня упал, все убежали.
- Нет - крикнула тётка из толпы. - Тот, который лежит, первый ударил одного из тех четверых.
Приехали эксперты. Потом труповозка. Тело осмотрели, всё записали и кинули труп в железный ящик с колёсами и крышкой, прицепленный к мотоциклу.
А меня с собой забрали и до полуночи допрашивали, записывали всё. Потом я где-то три раза расписался и меня отпустили.
Шел я и всё проклинал. И жадность мою. И подлость. Я понимал, что, объективно говоря, убил его я. Зашел в ресторан. Он до часа ночи работал. Купил бутылку коньяка и выпил до дна, когда уже к дому подходил.
Спать не смог. Всю ночь простоял на балконе. Жена так и не вышла. Рано утром я побежал к Березиным. Людмила уже всё знала. Она обняла меня и плакала минут десять. Рубашка моя вся мокрая было. Я погладил её по спине, но слов не нашел нужных.
На похоронах был весь обком, родственники, друзья детства. Играл маленький духовой оркестр. Было очень много венков и добрых слов. Я стоял позади всех и к открытому гробу подойти не хватило духа.
Через две недели меня вызвал секретарь по идеологии и сказал, что печальное событие и мне дорогу перекрыло в кабинет заведующего отделом обкома. Мол, ты тоже был пьяный в общественном месте. Милиция это в протокол занесла. Поэтому бюро обкома решило направить меня в новый областной центр Кызылдалу заведующим отделом пропаганды горкома партии. До обкомовского кресла дорога временно перекрыта. Сам я её и перегородил для себя. Работай хорошо - перейдёшь в тамошний обком. Потом заберём тебя сюда. Понял?
Вот с того временя я здесь. Считай, три года мучаюсь. Или всё же была у меня совесть? Только жадность, корысть и зависть её затоптали ещё в ранней юности. И нет мне покоя. Я убил человека. Я! Не своей рукой, но всё равно - я! И с эти грехом я не могу больше жить. Но пока не придумал, как умереть.
Я сказал всё. Нигде не соврал. Даже в малости малой.
Николай Гоголев поднял голову. Глаза его провалились и покраснели от накопившихся слёз.
Священник Илия покрыл его голову епитрахилью со своей рясы. Красивая была она, голубая с позолотой по краям и тремя парами вышитых золотой нитью крестов.
- Я сейчас от имени Божьего прочту разрешительную молитву и после неё Господь передаст мне: отпускает он тебе, раб Божий Николай, крещённый Савва, грехи твои названные и многие, или нет.
- «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит тебе, чадо Николай вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя ...
Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Николай, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».
- Отпустил грехи Всемогущий, - глядя на образ Христа тихо произнёс священник. И перекрестил Гоголева. - Но полностью очистишься ты от них после Литургии и святого Причастия, съев хлеб - тело Христово и выпив вина красного - крови Христовой. Литургия Иоанна Златоуста завтра пополудни. Не опаздывай, сын мой. После неё дождись причащения. Хлеб и вино вынесут и дадут всем, кто был на Литургии.
- Я не чувствую, что нет на мне больше тех грехов, - прошептал Николай Викторович. - Он точно отпустил их мне?
- Ты и не должен этого чувствовать. - Илия ещё раз трижды осенил его наперсным своим крестом. - Ибо избавление от грехов не твой труд, а милость Господня.
Живи без них и молись Господу за прощение, дарованное тебе его могуществом и любовью. Всё. Не опоздай на Литургию. Иди. И впредь не греши.
Он повернулся и медленно ушел за алтарь к святому Престолу. После услышанной исповеди ему хотелось хоть немного побыть одному. Священник не обязан запоминать исповеди и их обсуждать сам с собой или с другими. Но каждая исповедь всегда оставляла в душе священника свой отдельный шрам.
И сколько их могла вместить душа, только Богу и было известно.
Глава восьмая
Нового года ждали в Кызылдале напряженно, будто опаску имели, что в этот раз он возьмёт, да и прошмыгнёт, ветерком гонимый, городок «красный», который спрятан маленькой точкой и чуть заметными буквами на большой карте СССР. Сколько уж тысяч лет этому Новому году, точнее вечному его представителю Деду Морозу, который в других местах Санта Клаус, с ватной бородой, тряпичным тулупом да мешком, обшитым атласом две тысячи лет назад, когда китайцы придумали этот сорт шелка.
А ждали его с радостью внутренней, потому как не было ещё на Земле никого, кто бы не обманывался каждый раз, убеждая себя, что вот с Нового года жизнь его расцветет наконец, засыплет его деньгами, сделает доброй и ласковой жену, умными и послушными детей, а врагов всех изничтожит да здоровье мечтателю наконец принесёт с другого края планеты богатырское. Или пусть хоть просто сносное, позволяющее не думать о том, что вдруг - раз, и хватит тебя на полном скаку «кондратий» в виде инфаркта или рака желудка.
И ведь что прекрасно - не проскочил к всеобщей радости тысяча девятьсот шестьдесят шестой мимо городка степного, где собралось со всего Союза тридцать тысяч людей-подранков, сметённых метлой справедливых опасений о скором наказании, или мужичков и дам, так нашкодивших в семьях или обществе, что выхода имели они два всего.
Первый - скорбно удавиться дома на крюке для люстры. Второй - ночью уехать на паровозе куда подальше, осмотреться там и рвануть на союзного значения новостройку, где ещё глубже. Туда не суют нос никакие правоохранительные органы, а власть советская там как игрушка для публики, мечтающей хотя бы поимитировать умное правление народом. Её тоже ссылают в глухие «кушари» за провинности и неугоду высшим чинам на местах видных, достойных, в больших городах.
Условно досрочно освобождённые бедолаги летели на крыльях позабытой за «колючкой» свободы в унылые «зэковские» общаги, наскоро специально построенные для почти дармовой рабсилы, нужной пока ещё не богатому бокситовому рудоуправлению. Служителей божьих в виде епитимьи за «косяки» на прежних святых Престолах выталкивали из больших храмов в ничтожную по религиозным меркам церквушку.
Любимых читателями авторов всяких газет, спивавшихся, как и артисты от популярности и значимости, оскорбительно полаявшихся с редакторами и режиссёрами, судьба вела верной рукой за шкирку в Кызылдалу. То же было и со строптивыми к дирекции учителями, проворовавшимися торговыми гениями, бывшими спортсменами, не сгодившимися в тренеры, и подпольными «цеховиками», успевшими свалить до суда. По доброй воле и с энтузиазмом заносило в Кызылдалу только выпускников школ, не желающих учиться дальше, а мечтавших оторваться от родителей. Их любили за юную глупость, и они работали везде. Там, например, куда даже чудом смывшийся от следствия ворюга не шел, чтобы не унизиться.
Двадцать шестого декабря Виктору Сухареву, отцу Илие горжилуправление выдало трёхкомнатную квартиру почти на краю Кызылдалы. Дом панельный, украшенный мозаичными узорами из крашеного гравия, стоял посреди заселённого квартала и не доставали его ни ураганы, ни красная пыль, ни бураны, заваливающие вход в подъезд до пупа мужику среднего роста. Квартира выглядела на «пятерку».
Тёмно-зелёные обои, лакированный деревянный пол, отдельный туалет и ванная комната - через стенку от него. Краны блестели никелем, окна - эмалью белой, В прихожей на стене висело огромное зеркало, а в спальне, свёрнутая над окном в рулон, на круглом штыре из нержавейки находилась чёрная плотная ткань. От неё шла верёвочка вниз к гвоздику. Ложишься спать, отцепляешь шнур и всё. У тебя в комнате ночь глухая, кромешная, беззвёздная. С размаха пальцем в кончик своего носа не попадешь без тренировки.
Виктор радовался как мальчик, которому папа обещал, но купил велосипед. Он бегал по комнатам, трогал батареи отопления, открывал краны и лил в раковины желтоватую воду, распахивал форточки и звонил сам себе в звонок на входной двери. Звенел он так, что на звук могла приехать хоть пожарная охрана, хоть милиция, а, вероятнее всего, злые соседи прибыли бы раньше. За час Сухарев понял, как утихомирить звонок. Разобрал, согнул язычок и звон стал глухим как от головного колокола в центральном куполе церкви.
Он сунул ключ в нагрудный карман и побежал на «межгород» звонить Марие, жене.
- Маша! - закричал он так, что тётка-оператор вздрогнула и поправила на голове сползающую, вязаную из лисьего меха шапку. В учреждении было почти холодно. - Машуня, собирайся. Я квартиру получил. Три комнаты, кухня большая, удобства раздельные. Сегодня куплю всю мебель. Холодильник и телевизор у нас можно без очереди взять. Гарнитур самый основной - чешский. Кухонный - из Румынии. Спальня советская, но красивая. Не только крепкая на излом. Магнитофон мне уже пообещали. Большой. «Днипро». Радиола «Рекорд». Посуду, пять сервизов и всякие стаканы, вилки, ложки из Зарайска диаконы Никольского храма привезут. Маша, собирай чемоданы. Одежду бери, больше ничего. К Новому году жду.
- Я так рада! - тихо ответила на крик Витиной души жена. - Только после подачи заявления месяц отработки. Знаешь же. А школа от дома далеко? Миша в седьмом учится хорошо. Почти все пятёрки. Там у вас учителя с мозгами? Дыра в забубённом месте посреди степи. Откуда там нормальные учителя. А в профсоюзы меня устроишь? Есть у вас? Я тут привыкла к профсоюзной работе.
- Всё будет. Машенька, всё будет как ты захочешь. И Мишке тут понравится. У нас секция бокса есть. Примет у отца эстафету. Выезжайте в Зарайск. Телеграмму дашь. Я встречу, - Сухарев помолчал и осторожно спросил: -
Ты не передумала?
Маша тоже через долгую паузу сказала и закашлялась:
- Нет. Не передумала. А вообще твоя, наша, то есть ссылка в ваш дикий городок - это надолго?
- Ну, что ты, - уверенно ответил Виктор. - Это не ссылка. Епитимья. Наказал меня Митрополит Уральский и Омский за дело. Но наказание кончается всегда. Для всех. Думаю, ещё пару лет тут поживем и обратно.
- Ты не звони больше. Всё мне ясно, - жена задумалась. - Я телеграмму дам за неделю до отъезда. Ну, всё. Целую. Пока.
- Целую, - ответил Сухарев коротким гудкам и пошел ночевать в гостиницу. Квартира была пуста как голова у круглого дурака. Переспал бы даже на коврике. Но и его не было. Он долго раздумывал перед сном, а когда задремал, сверху, от звёзд потянулась привычная лента со словами, и снова монотонно убаюкивал тело, и ласково гладил сознание бархатный баритон из другого, возможно, мира.
(Сон третий Виктора Сухарева в ночь на двадцать седьмое декабря тысяча девятьсот шестьдесят пятого года в Красном городе Кызылдале).
«Ты служишь в церкви, а, значит, поясняешь прихожанам суть истины, на которой держится Вера, суть разницы между истиной и правдой и суть лжи. Ты должен говорить людям об этом, потому, что никто этого не знает. Не потому, что глупы прихожане. Нет. Неверующие тоже почти все путаются в понятиях этих и по неразумению подменяют одно другим.
Мне дозволено разочаровать тебя, ибо только высший разум знает сходство и разницу между ними. Только он видит беду в том, что не способен даже умный доктор каждому человеку на Земле объяснить эти понятия как факт высокой или низкой нравственности.
Ложь и правда не объективны всегда. Это плоды творения самого человека. В природе не существует ни правды, ни лжи. Мы придумываем их сами для своих добрых и недобрых намерений. А вот Вселенная, она руководствуется Единой Истиной. Истина - что? Это факты, события, явления, которые можно не осмысливать вообще, потому, что они миллионами лет не поддаются изменениям. Все они стабильны, очевидны, закономерны, и управляются Вселенской природой.
Ну, естественно, и земной гармонией. Истина - это то, что ясно, понятно всем и несомненно. Её нельзя переиначить под чьё-то желание. Вращение Земли, смена времён года, дня и ночи, течение времени, рождение и смерть, Есть ли надобность это осмысливать? Нет. Потому, что всё равно ничего не изменится. Сколько не размышляй, как ни крути, а всё останется, как было всегда. Воздействие природы на жизнь земную кто отменит? Кто, например, опровергнет истинную разницу между жарой и холодом, водой и пламенем, человеком и тараканом?
Вот - истина. Её невозможно где-то увидеть или потрогать, так как это не материальный предмет, а простое и точное понимание того, что совпадает с действительностью. Истину можно только понять или осознать. А если Бога взять? Для кого-то он бесспорен как трава на Земле и является истиной. Кому-то плевать на Господа. Миллионы людей обходятся без веры в него и ничего, живут. Значит, не истина он, хоть тебя такой факт разочарует и оскорбит.
Вернёмся на шаг назад. Что касается лжи и правды, это плоды действий человека, который сам создаёт их возникновение и умеет ими управлять.
Я, слуга Вселенского разума, и то не умею видеть правду. А все ли способны распознать правду? Можно ли считать правдой всякие добавки, придумки, когда к существующей объективной реальности примешиваются эмоции, собственные мнения, оценки, возникают какие-то страхи, какие-то опасения? Можно ли дать стопроцентную гарантию того, что то, которое ты считаешь правдой, и есть правда? Вряд ли. Особенно если есть твоя правда, правда соседей и вообще далёкая чужая правда.
А правда ведь на самом деле никогда и никому не принадлежит. Это просто самостоятельный отдельный реальный факт. Именно факт, который есть именно такой, какой есть. И его не надо переделывать под себя или подгонять под нужды каких-то людей. Но ведь переделывают. Подгоняют под свою надобность. Веками лучшие умы и обычные люди пытаются понять, как устроен мир, они ищут правду. Это требует массы усилий, умения видеть мир глазами других, просит глубокой проверки своих предположений.
Никто, например, не знает всю правду о себе. Если её искать, значит надо подвергать самого себя сомнениям, видеть в себе и плохое. Для многих это трудно и даже невозможно. Это встреча с пугающим незнакомым, которое всегда вызывает тревогу, потому поисков правды о себе сами люди избегают.
Правда - это то, что существует в действительности, соответствует самому реальному положению вещей. То есть правда - это что-то безличное, лишенное эмоций и красок. Это просто голый реальный факт, данность. Близкие к истине. Но истиной стать правде не даём мы сами. Человек устроен таким образом, что он всегда склонен давать оценку хоть чему: себе, людям, событиям или предметам. Каждую ситуацию он пропускает через себя, особенно если это касается его самого или людей ему небезразличных. Добавляя к факту что-то своё или услышанное, он меняет правду на её иллюзию.
Таким образом, происходит искажение. Правда перестает быть правдой, украшенная красивостями, или изуродованная враньём, ложью. Потому и бывает так, что у каждого своя правда и правд этих много вокруг одной-единственной истины.
Ну, теперь немного о лжи. Она глубоко безнравственна, но, к сожалению, люди сами называют её хоть и больной, но всё же нравственностью. Ложь - это обманное утверждение, распространяемое человеком сознательно, Он знает, что его слова и убеждения не соответствуют действительности. По множеству причин скрыть правду ложью умеют все люди. И таких, кто никогда не врал - вообще нет нигде.
Стремление отстаивать личные интересы часто заставляет человека искажать реальности. Он пытается оформить свою ложь очень обтекаемо или вовсе выдумать нечто несуществующее, выдав одно за другое, благодаря чему быстро получить выгоду. Для получения выгодных результатов от обмана используются те же обходные методы и тогда возникает эффект "снежного кома", который очень быстро делает человека патологическим лжецом.
Есть примерно двадцать распространенных видов патологической лжи, от которых надо лечиться у психиатра. Но они же специально и профессионально используются руководителями и политиками для более лёгкого управления людьми. Несколько раз уверенно повторенная ложь воспринимается народом быстрее и лучше, чем правда. Вот эти хитрости: продуманное умолчание, полуправда, двусмысленность, подмена понятий, преувеличение и преуменьшение, приукрашивание, доведение до абсурда, симуляция, мошенничество, фальсификация, мистификация, сплетня, клевета, лесть, изворот, блеф, искусственное сопереживание, ложь из вежливости, ложь во спасение, самообман.
Нас могут убедить в чем угодно с помощью многократного повторения. Да мы и сами себя можем убедить, если любую непроверенную информацию говорить себе много раз. Не надо много повторять в мыслях что угодно, реально не подтверждённое точными фактами. Не думай, отпусти сомнительные мысли, и станет кристально ясно, что ни чужая правда, ни ложь больше не имеют смысла, так как без мыслей нет того, чего нет. Только то остаётся, что есть. Правда. Истина.
Я даю тебе эти знания для общего понимания и пользования. А ещё потому, что ты работаешь с душами людей, принимаешь исповеди и покаяния»…
Перед рассветом «кинолента» в спящем сознании Виктора задёргалась, буквы стали расплываться, а голос неземной пожелал Сухареву здоровья и стих. Исчез. Уже привыкший к этим странным снам, которые стали приходить пару раз в месяц именно в Кызылдале, Красном степном городе, Витя понял, что это и есть его личная Высшая школа жизни. В которой, как и необходимо роду людскому, преподаются правильные понятия морали и нравственности, которые важнее других знаний и наук. Хотя нравственность, например, к наукам никто, кажется, и не привязывал.
Или Сухарев просто не знал об этом. Но то, что он мудрел именно после этих колдовских снов, было настолько явно, что Виктор даже растерялся. Он начинал чувствовать, что понимает многое о жизни так, как удаётся старикам, да и то не многим. Но кого благодарить за эти уроки, узнать или догадаться не получалось. Ходил он вокруг Кызылдалы по степям, искал след упавшей звезды из Вселенной Разума, которая рухнула и провалилась в степь, поросла ковылём, сравнялась с солончаковой поверхностью да струила из недр те знания, которые у людей обычно копятся десятилетиями, да и то не у всех. Искал, но и слабых признаков чего-то не земного не нашел и остановился на том, что во сне знания рождает для него его же разум. И это как-то связано с красной пылью. В ней есть, похоже, неизвестная другим аномалия. А, может, и остальным видятся эти странные сны разума, которые не чудовищ рождают, а мудрость. Просто все об этом молчат. Как и он сам.
Сухарев даже в Зарайск собирался поехать, рассказать в диспансере психиатру о том, что с ним происходит. Потому как ему иногда казалось, что с какой-то дури у него пошли нелады с психикой. Может, конечно, и не было болезни. Но сам Сухарев не считал свои сны подарком судьбы, а понимал их как отклонение от нормы, о чём всё же надо доложить психиатру. На всякий случай. Да вот только вырваться в Зарайск не успевал. Решил, что Машка приедет с сыном, он их обустроит как положено, а потом отец Автандил пошлёт его в командировку. В Никольский храм. Вот тогда он и сходит в диспансер. Если, конечно, не свихнётся раньше и не увезут его, обалдевшего от избытка мудрости, принудительно из Красного города на угрюмого цвета машине психиатрической скорой помощи.
Ну, да ладно. Всё это скоро будет. И жена приедет, и психиатру он точно покажется, и Господу служить будет не по сану священному, а по желанию и совести. А пока надо было сделать новоселье. Праздник свой обозначить перед товарищами по службе и хорошими знакомыми. И прекрасно бы под самый «Новый» подгадать. С нового года - новая жизнь в своём жилье, которого у Виктора ещё никогда не имелось. Он позвонил своему хорошему приятелю, у которого исповедь принял, Коле Гоголеву, начальнику из горкома.
- Привет! - обрадовался Николай Викторович. - Всё оплатил? Можно давать команду, чтобы весь интерьер завозили? Они не просто притащат в навал заказанное, а и установят, подключат. Ты, Витя, в час дня дома будь. Расстановкой управлять хозяин должен. Так - нет?
- Всё! С меня ящик «армянского»! - Сухарев умылся, обулся в валенки, нацепил почти белый тулуп, выданный в церкви, ушанку кроличью, побежал в буфет и после двух стаканов кофе с четырьмя сосисками в тесте совсем отошел ото сна своего, дай бог, вещего, хоть и фантастического. Вытирая на бегу платочком крошки с губ, пошел он в свою квартиру. Отец Автандил вчера осенил его крестом трижды и отпустил на три дня. Чтобы Виктор без аврала в новое жильё вошел.
- Отслужишь после праздника за себя и иерея Исидора. Ему тоже на три дня в Зарайск надо. У матери день рождения юбилейный. Шестьдесят лет. Помолись святой Матроне. Пусть поможет избавиться от малых грешков и смертного одного до Нового года. Прелюбодействовал на той неделе с Натальей из библиотеки? Не отрекайся. Донесли мне. Не бойся, не она сама. Но в другой год со смертным грехом лучше не переваливайся. Я бы сам тебя исповедовал, но сейчас уезжаю домой на праздник. В Ставрополь.
- Натуральный КГБ, а не храм божий, - развеселился Сухарев. - Всех насквозь видите. А сколько я вчера утром сосисок в тесте съел?
- Так четыре ведь! - ещё радостней развеселился протоиерей. - Ладно, занимайся делом. Бог в помощь.
- Ну, точно КГБ, - Виктор огляделся. Никого вокруг не увидел. - А! Так я же, блин, сам ему говорил, что всегда пью стакан кофе с четырьмя сосисками в тесте и наедаюсь вполне. Но Наташку как он вычислил? Господь шепнул, не иначе. Он всё видит, потому, что он везде всегда. И во мне с Автандилом, естественно.
Вечером в десять часов в квартире всё было так, будто Сухарев жил в ней минимум пару лет. Уютно, красиво. Посередине зала стоял стол. Светлый, полированный, раскладной. Раздвинуть - так вокруг человек двадцать сядут.
- Погуляем, - сказал себе Виктор и пошел в дежурный магазин, один в городе, не закрывающийся на ночь. За коньяком, водкой, пивом и минеральной водой. Взял чемодан. Купить надо было много. Особый потому что случай. - А закуску завтра выкуплю за день.
И время, направленное к новоселью и переходу в шестьдесят шестой год, рвануло уверенной рысью, как тренированная беговая лошадь. Горкомовец Гоголев, чистый духом и после исповеди безгрешный как дитя в утробе, поставил Сухареву телефон и какую-то неведомую в Кызылдале телевизионную антенну, которая давала на экран цветного телевизора «Темп-22» потрясающее реальностью цветов изображение. Жора Цыбарев достал где-то в Зарайске звуковой комбайн.
В одном корпусе и магнитофон был, и проигрыватель плюс радиоприёмник с шестью диапазонами. Двадцать девятого декабря на центральную площадь приехал грузовик из Зарайска. Из кузова во все стороны торчали маленькими иглами вырубленные на Урале молодые пушистые ели. Проредили егеря лес. В горах этих елей было как волос на голове и лице Карла Маркса. И если днём идти по городу, то ни встречных, ни поперечных знакомых распознать не имелось возможности. Все, кто мог двигаться, шли, прикрытые пахучим еловым грузом, как шпионы в импортных фильмах прятались за чёрными очками и плащами с поднятым почти до очков воротником.
А когда тридцать первого с семи вечера к Сухареву повалил народ - он быстро понял, что одного стола мало, а стульев вообще, считай, нет.
- Виктор, не журись! - потрепал его по причёске Цыбарев Георгий. - Я комбайн музыкальный на грузовике притащил. Машина под окном стоит. Сейчас из столовой рудоуправления стырю до завтра три-четыре стола и штук двадцать стульев. - Валера, Саня и Слава Федорченко - за мной!
Это он с собой притащил четверых парней с рудника и трёх девушек из управленческого комитета комсомола. Девушек звали Надя, Лариса и Люда.
На Ларису глаз Сухарева лёг тяжелым камнем. Гранитным надгробием с могилы очень большого человека. Что в ней было особенного? Всё! От глаз синих, глубоких как небо, до тонких пальцев пианистки, лауреата мировых конкурсов. На трёх пальцах сидели перстни с камнями. Один - хризолит, другой - бирюза. Третий - агат. И браслет она надела агатовый. Серебристое платье выше колен открывало удивительно красивые ноги, а золотой крестик на такой же цепочке пропадал в глубокой впадине на груди.
- Снегурочка? - спросил её Витя.
- Баба Яга! - засмеялась Лариса. - Ступа на лестничной клетке. И метла.
- Полетаем ночью? Выдержит двоих? - Витя смотрел ей прямо в бездну глаз.
- Тебя выдержит, хоть ты и очень большой, - серьёзно сказала Лариса и вынула крестик из пропасти. Уложила его поверх груди завидного размера, и платья, отливающего сиянием новой серебряной монеты. - Но много не пей. Не люблю летать с пьяными.
Что было на новоселье и новогоднем празднике у Сухарева, можно описать только отдельной книгой. Всех было много. И всего - не меньше. Священнослужители в мирских костюмах-тройках и красивых рубашках с импортными галстуками. Из рудоуправления Жора привёл почти роту, если переводить на язык военных, да горкомовских ребят с Гоголевым пришло десятка полтора, не меньше.
Все принесли какие-то подарки и сложили их горой в одной из спален. А Коля, освободившийся от грехов, подарил Сухареву редкие, фактически коллекционные золотые часы «Луч» Минского завода. Долго ели и пили, смеялись, танцевали и пели, травили анекдоты, а между ними вталкивали витиеватые, но оптимистические тосты и здравицы. В двенадцать открыли одновременно десять бутылок шампанского. Новый дом дрогнул, но устоял. Только некоторые, за столом сидящие, оглохли минут на десять. Что не мешало им, не слыша себя, славить новый год и новое Витино жильё.
Часам к трём ночи народ постепенно исчезал партиями и в одиночку. В четыре утра дома остались трое. Ёлка, Витя и Лариса. Кроме ёлки, которая не пила, молодые и весёлые от событий Сухарев и Лариса Латышева употребили ещё по бокалу шампанского, закинули поверх него по половине плитки шоколада, станцевали фокстрот под пластинку с саксофоном и кларнетом композитора Бише, после чего Лариса с улыбкой спросила.
- Ну, не передумал полетать с ведьмой?
- С такой Бабой-Ягой и без метлы да ступы улетишь так, что и не найдёт потом никто, - он взял её на руки и унес в спальню.
Год начался с греха. А как его встретишь, так и проведешь.
Но это - чисто авторское. Банальная мысль.
Но пусть будет хотя бы она. Потому как у девушки Ларисы, уже снявшей серебристое платье и всё остальное, да у Виктора, упавшего за неделю во второй смертный грех, не было ни одной, даже худосочной мысли до полудня первого января Нового, почти ничего хорошего не несущего Сухареву года. А вот этого, конечно, кроме Господа знать было никому не дано.
Продолжение следует...
Автор: Станислав Малозёмов
Источник: https://litclubbs.ru/articles/37822-otkuda-ja-idu.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: