Письма Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму (1774-1796)
25 апреля ст. с 1774 г.
Господин Гримм! Я получила вчера ваше письмо из Риги от 19-го апреля. Не вы одни плакали с г. Ридезелем (чиновник Дармштадского двора, приезжавший в Петербург, по случаю свадьбы Натальи Алексеевны (первой супруги великого князя Павла Петровича)): он и меня заставил расплакаться. Ландграфиня (Генриетта Каролина Пфальц-Биркенфельдская, мать великой княгини Натальи Алексеевны) была беспримерная женщина. Как она умела умереть! Когда придет мой черед, я постараюсь взять с неё пример и также прогоню всех плакс. Я хочу, чтоб в эти минуты вокруг меня были люди закалённого сердца, либо завзятые смехотворы.
Вы у меня спрашиваете: "как выбраться из моих владений?" Могу отвечать на это лишь словами Мольера: "Жорж Данден, ты сам захотел того". Впрочем, от вас зависит вернуться. Вы с великою радостью праздновали в Курляндии сорок шестую годовщину моего рождения. Поздравляю вас; сама я ненавижу этот день: прекрасный подарок он мне приносит! Каждый раз лишний год, без которого я могла бы отлично обойтись. Скажите по правде, ведь было бы прекрасно, если бы императрица всю жизнь оставалась в пятнадцатилетнем возрасте?
Но прощайте, господин Гримм: письмо мое начинает походить на болтовню после восьми часов в Царском Селе. Глупцы, которые прочтут его прежде вас, могут счесть непристойным, что такие важные особы, как вы и я, пишем подобные письма. Вам известно, что всякий обязан иметь уважение к ближнему своему, и вы знаете, каким уважением пользуется г. Тома (комнатная собачка Екатерины Алексеевны); посему из уважения к глупцам, которые еще глупее друга Тома, кончаю письмо, желая вам доброго здоровья и счастливого пути.
Оренбург освобожден (здесь от Пугачева), и как я предсказывала, комедия кончится кнутом и виселицею, к которым я не чувствую склонности больше прежнего; но я понесла чувствительную утрату: генерал Бибиков (Александр Ильич), в 13 дней, умер от горячки, в двухстах верстах перед Оренбургом.
19 июня 1774 г.
Прежде всего, господин философ, не обольщайте себя и не думайте получить ответ в 12 страниц. Это чистая невозможность: нынче даже и в Вецларе (в Вецларе разбирались мелочные споры между многочисленными членами германской империи) сокращают письмоводство. Вы скажете: "вот и видно, что имеешь дело с царственным лицом; у этих людей всегда есть отговорка". Неправда. Ищите другой причины, и если, например, объясните мою краткость ленью, то будете недалеко от настоящей причины.
Я очень люблю получать письма в 12 страниц, коль скоро их приятно читать, как ваше из Дрездена; но, говоря откровенно, обязанность отвечать на них не доставляет мне такого же удовольствия. Не люблю я частых совещаний с докторами (здесь по поводу болезни Гримма): эти шарлатаны всегда сделают вам больше вреда, чем пользы; пример, Людовик XV; у него их было десять человек, и он, тем не менее, mortus est (Людовик XV умер в мае 1774 года). Кажется, чтобы умереть от их рук, было тут девять лишних. По моему, стыдно королю Франции, в XVIII столетии, умереть от оспы; это варварство!
Мне сказывали, что императрица Российская посылала Людовику XV через г. Дюрана (Франсуа-Мишель Дюран де Дистрофф, французский посланник в Петербурге) разумный, человеколюбивый и дружеский совет, чтобы он, не медля ни секунды, приказал Димсдалю (Томас) привить себе оспу. Мне сказывали также, что она больше чем кто другой имела право подать подобный совет, сделав удачный опыт над собой и над своим сыном.
Г. Тома должен весьма чувствовать ту честь, что вы его помните, но он с некоторого времени более пребывает в недрах своего семейства, чем со мной: он влюблен до безумия в свою супругу и в пятерых детей, которые на него похожи как две капли воды. Вся сия свора прогуливается со мною по всевозможным садам, а за сим скрытно удаляется в свою хижину, куда за ними следует и родитель, жертвующий для них и царскими палатами, и парчовыми диванами, и креслами, и философско-комическими беседами.
В Петергофе, который, ни мне, ни Тома не нравится, но где, однако, мы оба уже находимся целый месяц. 14-го июля 1774 г.
Вы и ваши единомышленники подозреваете других в переменчивости. Знаю, откуда это подозрение; наверное, от того, что, когда вы были здесь, я отдалилась от некоего превосходного, но весьма скучного гражданина (здесь Василий Семенович Васильчиков), которого немедленно, и сама точно не знаю как, заменил величайший, забавнейший и приятнейший чудак, какого только можно встретить в нынешнем железном веке.
С.-Петербург, 3-го августа (1774), день молебна по случаю мира, что бы там ни думали.
Что вы будете делать у герцога Орлеанского (Луи-Филипп I)? Блеснуть у него вам нельзя, так как он живет в ссылке, аминь. Пальцев я себе более не царапаю: с тех пор как вы уехали, не связала ни единого узла. Теперь я начала вязать одеяло для моего друга Томаса, а генерал Потемкин (Григорий Александрович) сбирается украсть его. Ах, что за светлая голова у этого человека! Ему более, нежели кому-нибудь, мы обязаны этим миром (здесь в русско-турецкой войне 1768-1774). И при всей своей дельности он чертовски забавен.
30-го августа 1774 г.
Нынче знаменитый день: во-первых потому, что утром я прошла пешком три версты с половиной за крестным ходом из Казанского собора в Александро-Невскую лавру; а во-вторых, вечером имела честь получить ваше послание в двенадцать страниц. Долгое cie послание начинается настоящею "проповедью о мире", из чего я могу заключить, что господин барон весьма доволен тем, что мир подписан. За проповедью следуют удивительные комплименты господину Тома, который в эту минуту храпит изо всех сил на турецком диване позади меня.
Вы, французские собаки, и не подозреваете, что могут существовать подобные диваны; генерал Потемкин ввел их в употребление, и они такие просторные, что на них могут ежиться и корчиться хоть двенадцать человек с испорченными кишками (здесь далее намеки на болезнь Гримма). Итак, если останетесь в Париже, советую приобрести подобный диван; если же Жорж Данден (здесь намек на Г. Орлова?) решится вернуться сюда, то я сама ему куплю на свой счет.
Итак, Тома храпит, дочка его возится в передней, а я пишу и пишу такое письмо, что если бы мы с вами были люди благоразумные, то сожгли бы его до отправления на почту вместе с остальными нашими письмами; а то я право боюсь, чтобы они когда-нибудь не попали в архив сумасшедшего дома.
30-го сентября 1774 г.
Послушать вас, так можно подумать, что я всюду сею смуты, точно маркиз Пугачев (Емельян Иванович). Кстати, ему дорога прямая на виселицу, к вашему удовольствию, конечно? Маркиза поймали, заковали и заточили.
24-го октября 1774 г.
Кажется, я имела счастье получить экземпляр нового издания "Petit Prophête de Bôhmischbroda" (сочинение Гримма о превосходстве итальянской музыки перед французской), но не успела на него взглянуть, как Потемкин в ту же минуту овладел книгою. Это у него старая привычка, которую он приобрел во время своих набегов на неприятельскую страну. Он воевал таким образом шесть лет с большою пользою для отечества, но себе богатства не нажил, потому что всегда свою долю отдавал солдатам.
Такой способ войны не всегда и не всем удается. Как вам известно, маркиза Пугачева везут теперь из Симбирска в Москву, связанного, окрученного, словно медведя, а в Москве его ожидает виселица. По-видимому, негодяй не отличается большим смыслом, потому что он надеется на помилование; впрочем, может быть, вообще человек не может существовать, не предаваясь обманчивым надеждам. В Москву я поеду со всем двором или в конце декабря, или в начале января.
3-го декабря 1774 г.
Сим имею честь уведомить вас, что большое письмо ваше из Парижа, № 5, мною получено. Упоминаю об этом, потому что я всегда думала, что всё, что идет оттуда, должно быть необычайно остроумно; но я должна вам заметить, что это письмо ваше отзывается Севером, т. е., выражаясь яснее, вы, господин философ (не в обиду будь сказано) говорите вздор, и действия ваши противоречат вашим словам, как и следует всякому честному и прямому человеку.
Я могла бы вам это доказать как дважды два четыре, но не хочу, по той причине, что у меня теперь лихорадка, и горло болит, и желудок расстроен; а я, чтоб примерно наказать себя, не прибегая к шарлатанам, посадила себя на хлеб и на воду. Вы знаете, что от голода является аппетит, а от неудовлетворённого аппетита дурное расположение духа; вот поэтому вы и должны мне верить на слово, не требуя от меня никаких доказательств. Доказательства я вам приведу в другой раз, господин торговец портретами.
Поздравляю вас, как обитателя Пале-Рояля, с восстановлением старинного парламента.
К концу месяца уезжаю в Москву, и тогда приезжай туда "всяк кто может, всяк кто хочет"! А вы, приедете тоже? Я с прилежанием прочитала ваше описание модных дамских причесок в Париже, но не подумаю подражать. Маркиз Пугачев все продолжает лгать, оговаривает людей, отрекается от прежних слов; но все это ни к чему не послужит.
Вам посылают поклон г. Томас, любимая его дочка и господин Томас, четырехмесячный его сынок, который своею веселостью, причудами, живостью и дерзостью превосходит всех прочих членов семьи; может быть, поэтому-то он милее всех. Все они храпят около меня, и для меня эти звуки, что для других - пение птиц.
21-го декабря 1774 г.
Чрез несколько дней комедия с маркизом Пугачевым кончится; приговор уже почти готов, но для этого нужно было соблюсти кое-какие формальности; розыск продолжался три месяца, и судьи работали с утра до ночи. Когда это письмо дойдет к вам, вы можете быть уверенным, что уже никогда больше не услышите об этом господине.
Можно подумать, что вы просто худеете оттого, что я живу в мире и согласии с любезным моим "братом Абдулом" (здесь Абдул-Хамид I). Вот вам за то, что вы говорите, будто я разрушаю чужое семейное счастье. Знайте, милостивый государь, раз навсегда, что я никогда не вмешивалась в чужие семейные дела; но чаще бывало, что другие желали вмешаться в мои.
Бывало также не раз, что меня просили помирить тех, кто между собою ссорились, и тогда я, как водится в подобных случаях, делала все, что могла, в надежде добра; но, право, поправлять худое весьма трудно. Спаситель сказал тоже самое 1750 лет тому назад или около того. Я имею право упоминать об этом, больше чем иные (я их не называю, чтоб не затруднять почтовых чиновников): они призывают небо в свидетели, и в тоже время осмеливаются думать, что там ничего нет или что-то в этом роде. Но лучше не говорить об таких мудреных вещах. Давайте говорить о чем-нибудь другом.
Два различные рассказа о путешествии принца Генриха (Прусский, младший брат Фридриха II) одинаково верны: дело в том, что принц Генрих, исполняя давнишнее обещание, хотел приехать к нам, чтобы отпраздновать "заключение мира", но этому помешала моя поездка в Москву.
Тогда он думал было ехать туда же, но ему представили, что город сильно пострадал от пожара, бывшего прошлым летом (1773), и было бы весьма трудно найти для него помещение вблизи от двора и еще труднее доставить удобства и удовольствия, возможные в Петербурге; в окрестностях Москвы нет ни одного загородного дворца, где можно бы с удобством прожить лето. Тогда он согласился отложить свой приезд до возвращения двора в Петербург. Советую и вам воспользоваться этим случаем.
Мамзель Кардель и г-н Вагнер (здесь наставница и учитель Екатерины Алексеевны во время ее молодости в Штеттине) имели дело с непутной головой, которая всё, что ей ни говорили, принимала навыворот. Вагнер желал испытаний совсем иного рода, а упрямая головушка думала про себя: для того, чтобы быть чем-нибудь на сём свете, нужно иметь кое-какие необходимые качества; заглянем поглубже в душу, имеются ли у нас сии качества? Если нет, то нужно их развить.
Мартин Лютер был неуч, и научить этому никак не мог. Из Берлина мне сообщают о молодом человеке, молодой герцог Дармштадский (здесь Людвиг I Гессенский, брат Натальи Алексеевны, первой супруги великого князя Павла Петровича) тоже самое, что и вы писали; у него два качества: не зол и не горд. Если он захочет остаться в Москве, отговаривать не стану. Сестра его всё больна (здесь великая княгиня Наталья Алексеевна), да иначе и быть не может; она во всем любит крайности.
Коли танцевать, то десятка два контрдансов, столько же менуэтов, а немецкие танцы уже без счету; чтобы в комнатах жарко не было, не нужно и совсем топить; иные натирают лицо льдом, ну а мы будем тереть все тело льдом: середины ни в чем нет. Из опасения злых людей, мы всех на свете подозреваем и не слушаемся никаких советов, ни дурных, ни хороших; словом, не видно ни привлекательности, ни ума, ни благоразумия, и Господь ведает, чем все это кончится.
Представьте, что вот прошло уже полтора года, а она слова не умеет сказать по-русски; все хочет, чтобы ее учили, а сама не хочет ни минуты заняться этим делом. Всё у нас вертится кубарем: и того не терпим, и этого не любим, долгов больше нежели имения; однако едва ли кто-нибудь в Европе получает столько, сколько они.
Ну, будет, не следует отчаиваться в молодых людях, да и слишком ворчать тоже не годится; не нужно огорчать ни "и с т о в", ни н е "и с т о в", ни людей с поврежденными кишками (здесь сам Гримм).
Скажу вам новость: императрица Российская опять захворала и очень сильно, новою болезнью, которая называется "законобесием". В первый раз она набросала только общие начала, теперь же в полной разработке вопроса. О, бедная женщина! Или умрет, или доведет свой труд до конца (здесь речь идет о "Манифесте о свободе предпринимательства").
Из Твери, самого красивого города в империи после Петербурга, из дома епископа Платона, который через два дня будет лишён своей епархии и переведён в Москву. 21 января 1775 г.
В прошлое Воскресенье, после обедни в Новгороде, я получила ваш № 10, и так как сегодня уже середа (среда), то вы, если не разучились считать, сообразите, что во всю дорогу, т. е. три дня, письмо ваше лежало у меня в кармане. Сегодня вечером или в ночь прибуду я в доме некоего Грузинского князя (Александр Бакарович, село Всесвятское), за семь верст от сей древней и обветшалой столицы.
Там дождусь их императорских высочеств (великий князь Павел Петрович и великая княгиня Наталья Алексеевна), которые выехали из Царского Села 24 часа после моего отъезда. Засим последует торжественный въезд, как всегда бывает при заключении мира и вообще в торжественных случаях, а потому знайте, что мне недосуг обращать внимание на вашу "воркотню".
Я ее обойду молчанием тем более, что вы сами говорите, что мне наперёд уже все прощено; да кроме того письмо ваше весьма длинно, а у меня голова болит от угару, потому что, кажется, архиерейских палат ни летом, ни зимою не проветривают.
Знаете, что в свите моей есть "мое другое я", или, лучше сказать, мой представитель, которого я посылаю в Константинополь, для того чтоб от моего имени насказать моему другу султану много хорошего и приятного, одним словом, это князь Репнин (Николай Васильевич), веселый посланник и отличный товарищ в путешествии. Я везу его без церемонии в Москву.
Конечно, в моем обществе ему не приобрести той степенности, которая необходима для посольского сана; пусть уж сам добывает ее, где знает. Кстати, моя нежность к султану (Абдул-Хамид I) простирается до того, что у меня уже есть табакерка с его портретом. Князю Барятинскому (Иван Сергеевич, русский посланник в Париже) велю сказать, чтоб он вас уведомил, когда можно будет переслать ко мне турецкий чернослив, который вы мне жалуете от щедрот своих. Парламентские речи, которые вы мне прислали, очень хороши; для счастья народа желательно, чтоб между двором и парламентами установилось прочное согласие.
Из самого сердца Москвы, 30-го января 1775 г.
Господин философ, объявляю вам искреннейшую признательность за те желания, который летели ко мне от вас через воздушное пространство накануне нового года; звуки эти достигли до меня только вчера.
Итак, вы обещаетесь, что больше четырех страниц писать не будете? Как хотите, так и делайте, господин философ, повинуясь внушению пресловутых попорченных кишок. Но пожалуйста, позвольте греческому календарю остаться, как он есть и без всяких заимствований от латинян (здесь Гримм намекает, что Екатерина пользуется старым летоисчислением).
Вообще я думаю, что все равно, какое времясчисление ни принять, так как никакая часть света не знает его в точности, и вы еще раз десять перемените свое, между тем как мы будем иметь удовольствие знать, что у нас лето или весна не придутся в зимние месяцы.
Знаете ли вы, всезнающие люди, что я в восторге от приезда сюда и что все здесь, от мала до велика, тоже в восторге, видя меня. Город этот, как феникс, возрождается из пепла; народонаселение значительно уменьшилось вследствие чумы, которая похитила более ста тысяч человек. Но что об этом толковать!
Вы желаете иметь план дома, где я живу. Я вам его пришлю, но опознаться в этом лабиринте премудреная задача: прошло часа два, прежде чем я узнала дорогу к себе в кабинет, беспрестанно попадая не в ту дверь. Выходных дверей многое множество, я в жизнь мою столько не видала их. С полдюжины заделано по моему приказанию, и все-таки их вдвое больше, чем нужно.
Собственно говоря, тут три каменных дома, которые, по моему приказанию, соединены посредством вновь выстроенных двух огромных галерей, большой залы и нескольких парадных комнат. Сама я живу в одном из этих домов, который мне уступил вице-канцлер (князь Михаил Михайлович Голицын, дом на Пречистинке); в другом, который я купила, живет мой сын (Алексей Бобринский?); а третий, который тоже мне принадлежит, назначен тем, кому необходимо жить при дворе; прочие из свиты помещаются в десяти или двенадцати нанятых домах. Все это представляет такой лабиринт, что я отчаиваюсь дать вам ясное понятие. Но на сегодня довольно; вот вам три страницы за ваши четыре. Доброго вечера!
16-го марта 1775 г.
Вы пишете мне четыре страницы, нанизываете слова словно бисер, и все для того чтоб спросить, приезжать вам или не приезжать? А я вас прямо ждала с принцем Генрихом, по возвращении моем в Петербург в 1776 году. Вы просите назначить время; но как же это можно, скажите? Я вернусь в Петербург водою в апреле или в мае, а вы придете, как по вашему будет удобнее, и вам будут очень рады; проживете, сколько хотите, и чём дольше, тем лучше; уедете, когда вздумается. Кажется, ясно?
Но надо правду сказать, философы - престранный народ; они, мне кажется, на свет родятся для того, чтоб объяснить то, что и без них довольно понятно; что людям кажется несомненным, как дважды два четыре, они затемняют и заставляют в том сомневаться.
Слушайте же еще раз: дозволяется вам приехать и одному, если угодно, и в таком случае путешествие будет на мой счет; приехать прежде, чем ехать в Италию, или после. О молодом человеке могу вам сообщить (ландграф Дармштадский), что он здесь связался с повесами, которые его разоряют и бесславят. Сестра его в чахотке, и, по-видимому нет того, чего мы с вами желаем (здесь будущего наследника); впрочем, живут они согласно.
Москва, 27-го марта 1776 г.
Маркизу Пугачеву никогда и в голову не приходило предлагать мне завоевание Китая, и я полагаю, он даже и не знал, что есть на свете такая земля. Вы пишете о черносливе; правду сказать, вы много о нем толкуете. К сожалению, я его еще не получала, но все-таки благодарю вас и принимаю как знак вашего ко мне внимания, милостивый государь: видите, сегодня я не забываю вставлять это слово.
Мамзель Кардель наверное бы стала меня бранить за подобную рассеянность; покойница всегда говорила, что от слова "милостивый государь" язык не отвалится. Вероятно, она заимствовала это изречение из какой-нибудь комедии. Кроме разных наук, она еще знала, как свои пять пальцев, всякие комедии и трагедии, и при всем том мамзель Кардель была особа презабавная. Кстати, не вздумайте сыграть со мной ужасной шутки, не давайте никому моей болтовни с Дидеротом (Дени Дидро).
М-за де Кастри (Шарль де) я очень уважаю, но он может умереть, и тогда записки мои пойдут по рукам, попадут к типографщикам, а я книгопечатания как огня боюсь. Поэтому; что бы не говорили вы и друг мой принц Генрих, копии не давать никому, и скажите Дидероту, что я ему посылаю поклон и чтоб он копий ни единой душе не давал, а ответы мои клал бы в нашу общую библиотеку (Екатерина II купила у Дидро его библиотеку, оставила ему её в пожизненное пользование и сверх того давала годовое жалованье её библиотекарю) на сохранение.
Но вот что, господа философы, послушайте: так как вы никаких особенных мнений не придерживаетесь, то вы были бы любезнейшими, прекрасными людьми, если бы сделали милость, составили план учения для молодых людей, начиная с азбуки и кончая университетом включительно.
Просьба моя может вам показаться нескромною, но мне говорят, будто нужно иметь три разряда школ; а так как я не ученая и в Париже не бывала, и нет у лени ни ума, ни знаний, то, стало быть, я и не знаю, чему нужно учиться и чему можно выучиться и откуда об этом узнать, коли не от вас, ученых. Согласитесь ли вы на мою просьбу или нет, я покуда вот что сделаю: стану перелистывать "Энциклопедию". О, там я, наверное, найду все, что мне нужно и чего не нужно.
Апреля 7-го 1775 г. В Москве, сидя между трёх дверей и трёх окон, во вторник, на Страстной неделе.
Не прогневайтесь, я вчера начала говеть, присутствуя на муроварении. Так как "муро" есть целительное средство и притом же святыня, то коли хотите, я вам его пришлю для исцеления от различных недугов, между прочим, и от болезни в кишках. По крайней мере, я бы желала, чтобы свершилось это чудо; но для этого вам нужно бы иметь веру с горчичное зерно, а в таком еретике, которого Лютер совсем лишил веры, я уверена и настолько её не найдется.
Вы не можете меня упрекнуть в лености: с тех пор, как я здесь, я уже нацарапала четыре манифеста. Из них один состоит, из сорока семи пунктов и лишает меня полутора миллиона дохода; он будет памятен по многим причинам; говорить о нем подробно было бы слишком долго.
Другой манифест предлагает полутора-миллионную ссуду с платой одного процента семействам, пострадавшим от Пугачева. Подробности всего этого взяли бы слишком много времени; лучше скажу вам, что мамзель Мими и г. Томас улеглись на моей постели позади меня.
Девица эта поступила ко мне от князя Репнина, который ее любит до безумия, и он поручил ее мне, в надежде, что ей будет хорошо. Не правда ли, он умеет пристроить своих? Мими живет в великой дружбе с господами Томасами, которых теперь все охотно разбирают; они очень размножились, так что мы их раздаем.
Вы ошиблись, государь мой, если думали, что ваше письмо не рассмешит меня: я несколько раз принималась хохотать, и особенно насмешил меня Юлий со своим календарем. Так как вы пишете о торжествах по случаю мира, то слушайте, что я вам расскажу, и не верьте ни в едином слове нелепостям, какие пишутся в газетах.
Был составлен проект празднеств, и все одно и тоже как всегда: храм Януса, да храм Бахуса, храм еще, невесть какого дьявола, все дурацкие, несносные аллегории, и притом в громадных размерах, с необычайным усилием произнести что-нибудь бессмысленное. Я рассердилась на все эти проекты, и вот в одно прекрасное утро приказала позвать Баженова (Василий Иванович), моего архитектора и сказала ему:
"Любезный Баженов, за три версты от города есть луг; представьте, что этот луг Черное море, и что из города две дороги; ну вот одна из сих дорог будет Танаис, а другая Борисфен; на устье первого вы построите столовую и назовете Азовом; на устье второй - театр и назовете Кинбурном. Из песку сделаете Крымский полуостров, поместите тут Керчь и Еникале, которые будут служить бальными залами.
Налево от Танаиса будет буфет с винами и угощением для народа; против Крыма устроится иллюминация, которая будет изображать радость обоих государств о заключении мира; по ту сторону Дуная пущен будет фейерверк, а на месте, имеющем изображать Черное море, будут разбросаны лодки и корабли, которые вы иллюминуете; по берегам рек, который в то же время и дороги, будут расположены виды, мельницы, деревья, иллюминованные дома, и таким образом у вас выйдет праздник без вычур, но может статься гораздо лучше многих других, и в нем будет гораздо больше простоты".
Позабыла вам сказать, что вправо от Танаиса Таганрог, где будет ярмарка. Вы привыкли все разбирать; но скажите, разве это дурно придумано? Правда, что море на твердой земле - бессмыслица, но не обращайте внимания на этот изъян, и все остальное окажется очень сносно. Так как место очень просторное, и будет это вечером, то все сойдет, по крайней мере, нисколько не будет хуже, чем нелепые языческие храмы, которые мне страшно надоели.
12-го апреля 1775 г. Светлое Христово Воскресенье.
Вы пишете, что умрёте от чувства благодарности, которое скрылось внутрь; а я вам скажу, что рано или поздно умру от многописания: никогда в жизнь не приходилось мне так много писать как здесь. Теперь царапаю прекрасные, красноречивые указы, которые прескверно будут переведены, так как в них мыслей больше, чем слов, а у переводчиков обыкновенно бывает больше слов, нежели мыслей.
Если вам попадется такой перевод, плюньте на него и не читайте; но коли увидите в конце 47 пунктов, тогда скажите: "Она не колдунья, а между тем, тотчас после войны, которая длилась шесть лет и которую в Париже все считали очень разорительной, прощает около двух миллионов податей, и у неё расплата со всеми полная".
Скажите, пожалуйста, мне сдается, что папа Браски (здесь Пий VI) немножко иезуит; я ничего не имею против этого, и вы знаете, как я дорожу этим драгоценным отродьем: я их берегу и считаю этих людей самыми приятными и разумными между обитателями Белоруссии. Правду сказать, что эти мошенники - отличные люди; таких школ, как у них были, никто не сумел еще устроить, хотя для этого и разграбили их имения.
Недавно ваш молодой человек чуть не женился и самым и глупым образом; не знаю еще, чем это все кончится. Чудеса, да и только! Но, Боже мой, зачем дети чаще походят на отцов, тогда как им лучше бы походить на матерей (?). Это бессмыслица: натура очень часто глупа; когда-нибудь на эту тему напишу рассуждение и посвящу его вам. Прощайте, для Светлого Воскресенья довольно.
В Коломенском, в 7 верстах от Москвы, 29-го апреля 1775 г.
Против Царского Села Коломенское все равно, что дрянная пьеса в сравнении с трагедией Лагарпа; я очень скромна, как видите, потому что и Царское Село не лучше всех других увеселительных домов на свете. Но как тут писать? Вот Андерсон требует, чтоб я его покрыла. Он сидит на кресле напротив меня, и мы опираемся, я левой рукой, а он правой лапой на открытое окно, которое можно бы принять за церковную дверь, не будь оно в третьем этаже.
Из окна сэр Андерсон видит, во-первых, реку Москву, которая извиваясь, образует поворотов двадцать; он начинает беспокоиться, лает. Это плывет барка; нет, нет, кроме барки, еще двадцать лошадей переплывают реку к другому берегу, где зеленые луга, покрытые цветами, тянутся вплоть до вспаханных холмов, принадлежащих трем деревням, которые я отсюда вижу.
Налево в лесу, маленький монастырь, выстроенный из кирпича, а далее извилины реки и дачи, и так вплоть до самой столицы, которая виднеется вдали. Направо взорам Тома представляются холмы, поросшие густым лесом; в зелени мелькают колокольни, каменные церкви, а кое-где в углублениях, между холмами, еще лежит снег. По-видимому, г. Андерсону надоедает любоваться таким прекрасным видом; вот он завертывается в одеяло и располагается ко сну.
Если от сего моего описания и ваши глаза тоже сомкнутся, то вы можете, государь мой, последовать его примеру. Может быть, вы полюбопытствуете узнать, как велика семья Андерсонова в настоящее время. Я вам скажу, что во главе стоит родоначальник племени сэр Том Андерсон; супруга его герцогиня Андерсон, дети их - молодая герцогиня Андерсон и господин Андерсон. Том Томсон остался в Москве, под покровительством генерал-губернатора, князя Волконского (Михаил Никитич).
Все они пользуются уже известностью, но кроме них есть еще четверо или пятеро многообещающей молодежи, которая воспитывается в лучших домах Москвы и Петербурга, как например у князя Орлова, у Нарышкиных, у князя Тюфякина (Иван Петрович?). Во втором браке сэр Андерсон женился на мамзель Мими, которая отселе приняла имя Мими-Андерсона, но потомства еще нет.
Кроме сих законных супружеств (история повествует как о добродетелях, так и о пороках) у г. Тома были и случайный привязанности: у герцогини есть прехорошеньких собачки, которые ей причинили много беспокойства, но до сих пор еще не видно ни одного из незаконнорожденных детей. По-видимому, их и не было, все слухи - клевета.
30 июня 1775 г.
Сегодня я расположена отвечать на ваши письма.
Милостивый государь, письмо ваше № 19 я получила в ту минуту как садилась в экипаж, чтобы ехать сюда.
Комментарии на слово "с ю д а". Ее императорскому величеству прискучило бродить по лугам и долам села Коломенского, где предоставляется на выбор или мочить ноги, или карабкаться на горы наподобие козы; и вот, в один прекрасный день, ее величество изволила выехать на большую дорогу, которая ведет из Москвы в Каширу.
Такой город существует на земле, хотя его на карте, может быть, и нет. Дорога привела к огромному пруду, рядом с которым был еще пруд больше и живописнее; и этот пруд принадлежал не ее величеству, а соседу ее, князю Кантемиру (Сербан Дмитриевич). Ко второму пруду примыкал еще третий с извилистыми берегами.
Вот гуляющие, направляясь от одного пруда к другому, то пешком, то на лошадях, на расстоянии семи верст от Коломенского, начинают завидовать чужому имению, хозяин которого, старик за 70 лет, совершенно равнодушен и к водам, и к лесам и ко всем живописным видам, приводящим в восторг посетителей. Он только и делал, что играл в карты и бранился, когда проигрывал.
Вот все придворные, с повелительницей во главе, начинают весьма осторожно и ловко пронюхивать на счет его светлости, выигрывает ли он или проигрывает, не продает ли имения, очень ли дорожит им, часто ли там бывает, не нуждается ли в деньгах, кто его друзья, через кого у него все выведать. Мы не желаем принимать одолжений, и чужого добра нам не надо; мы покупаем, но отказ не сочтем за преступление: как вам угодно, милостивый государь; хоть нам и сильно нравится это поместье, но можно и без него обойтись.
Придворные мои хлопочут; один говорит: он мне отказал, не продает. Ну, тем лучше! Другой доносит: денег ему не нужно; он счастлив. Третий докладывает: он говорит, я не могу продать, я один, наследников у меня нет, имение получено от казны, я в казну отдам после смерти. Гм, гм! Приходит пятый и сказывает, что Кантемир говорит: я продам имение только казне.
Ах! вот это мило. Тотчас же отправляют чрезвычайного посла узнать, любит ли он это имение. Нисколько, отвечает он; и вот доказательство: я живу в другом имении, а это мне досталось от брата, и я в нем никогда не бываю, оно может сгодиться только Государыне. Что вы желаете взять за него? говорит посол, кланяясь. 20000 рублей. Государь мой, я уполномочен предложить вам 25000 рублей. Тотчас по совершении купчей, принялись за стройку, и через две недели, благодаря нашим деревянным сооружениям, я уже могла переселиться сюда.
Уф, вот так комментарий! Но мое новое владение не называется "сюда": я его назвала Царицыным, и, по общему мнению, это сущий рай.
Мои камердинеры не выдают мне больше двух новых перьев в день, а когда они испортятся, я уже не смею просить других, но изловчаюсь как-нибудь писать этими. Вот еще любопытный анекдот. Я не могу видеть равнодушно нового пера: тотчас же начинаю улыбаться и чувствую сильное искушение употребить его в дело.
Относительно картин Губера (Вольф) я уже распорядилась. Что касается до 47 промахов (т.е. 47 пунктов манифеста) ученицы мамзель Кардель, то я могу вам сообщить, что над этими пустяками я трудилась семь лет, и они лежали у меня в портфеле до той минуты, когда я их обнародовала. Есть у нас еще и другое произведение, в котором несколько десятков статей, но уже в ином роде; они не лишены достоинств, и когда мы их вновь перечли, то нашли, что это превосходное произведение (здесь "Учреждения о губерниях", обнародованные в ноябре 1775).
Мы его готовим к осени, и тогда будем действовать потихоньку, незаметно, так что от вас даже и видно не будет, есть ли что или нет. Советую вам прибрести хорошую зрительную трубу, такую, какая нужна для наблюдения за происходящим на луне.