Я никогда не пишу некрологи. Во-первых, это чаще всего сводится к жанру «я и великие», во-вторых, к пафосу, который не нужен ни мертвым, ни живым, в-третьих, вообще не хотелось бы, чтобы кто-то умирал…
И я не могу назвать нас с Борисом друзьями. Или могу, но точно не старыми. Хотя формально – давно «в друзьях» в ФБ были, но в начальные годы это было так, как бывает, просто в друзьях и. Потом, когда я повесил свой список прочитанного за год, Борис что-то написал, началась переписка. Он мне присылал свои книги, я свои. Я что-то написал про его книгу про Сашу Соколова и, кстати, с этим вышло смешно. Потому что Борис переслал мою рецензию СС и явно много обо мне чего-то рассказал попутно. На что СС прислал письмо благодарственное и очень забавное. Что, дескать, знает, что я японист, общаюсь в высших политических сферах, небось, на «Ягуарах» разъезжаю («Ягуар» стал локальным мемом даже), но он бы, положа руку на сердце, путь истопников и лесников ни на что не поменял. Потом переписка даже немного продолжилась, я предложил интервью, СС вежливо отказался, поблагодарил за мой очень старый текст о нем. Я раз ему ответил на японском даже, думая, что его позабавит такой привет японцам в «Школе».
Вот, и я уже скатился в текст о двух уже великих. Но это, конечно, о Борисе – когда бы я, без его подачи, попереписывался с СС. Тем более, что, правда, никогда не искал общества великих и общения с ними по разным причинам опасаюсь, веду себя даже по-дурацки как-то.
Как и иногда, если честно, мне казались эта бесконечная игра слов БО, каламбуры, поиски лингвистическо-семантическо-нумерологическо-мистических основ слов, цифр и книг в письмах или комментариях у меня под постами несколько избыточными. Переписка то шла, то замирала.
Возобновилась она, когда я получил Премию Андрея Белого (СС поздравил, к слову). То был ковидный год зумов, мы не увиделись. Даже и в зуме, куда БО несколько раз уговаривал меня все же выйти с благодарственным спичем, а я не хотел, ибо в жюри того года был Д. Кузьмин, бывший, как я понимал, сильно против меня (объявил обо всех победителях у себя в ФБ, кроме меня, ну-ну), мог возникнуть конфликт в зуме, зачем.
Потом переписка (в Москве мы не встречались, от телефона я уклонялся, не любя сей аппарат в принципе) шла еще. Я номинировал на премию, войти в жюри отказывался, было еще общение по поводу контактов пары питерских писателей, которых, контакты, не знал в итоге никто, кроме БО. Но переписка стала другой. Тот случай, когда ты говоришь слово, на него вяжется другое от собеседника, образ на образ, мысль на мысль, шутка в шутку. Не скажу, что полночи, скорее, утром, когда БО еще не ложился, а я уже вставал. (В час между собакой и волком, пошутил бы он, и еще бы как-то пошутил, и развилась бы эта мысль дальше, закрученнее и выше.)
Все изменилось, когда в январе 2023 я приехал в Петербург, говорить спич в честь получившего ПАБ Зорислава Паунковича. Это я уже счел очень хорошим поводом, нельзя не приехать. И Борис позвонил мне где-то в 12 часов того дня, с предложением поводить и вопросом, не сплю ли я, «вот же человек, уже встал, это вы так в Москве приучены? Ну ладно, я о чем звоню-то!» (таких штрихов, трогательных и забавных, можно вообще вспоминать много). Голос задорный, молодой в каком-то хорошем смысле, так и слышу.
Тогда Борис поразил меня, что сразу после премии, на первых минутах фуршета предложил мне уйти и поехать в его Библиотеку А. Белого, которую основал, очень она ему нравилась, все время он писал о ней (а в последние месяцы – про повесить памятную доску еще). Мы поехали и – проболтали до последнего метро. И это, честно говоря, была просто почти настоящая дружба, любовь. Потому что вся эта беседа по мэйлу – мысль за мысль, понимание с трети ее, шутка со второй третьей, тут же рожденная идея искрой от трети последней – была «в режиме развиртуализации» абсолютно другой уже.
Я решил про себя, что, приезжая в Петербург, каждый раз буду встречаться с Борисом. Да и в жюри согласился войти (так-то зачем мне тратить время на чтение книг из не моего списка + вовлекаться поневоле в те решения, которые все равно кому-то не понравятся), чтобы общаться, в следующем году приехать на вручение, еще раз выпить с ним, это ж так классно и одно оправдывает-компенсирует. И в следующий раз весной мы и встретились, тоже в Библиотеке. И болтали часов с 5 вечера и опять до последнего метро (я, конечно, вызвал Борису такси), за двумя бутылками коньяку… Пересказать все истории Бориса и не стоит (всякие имена там литературные, нет, без обычного литераторского яда, сплетен и прочего, но с разными забавностями, историями и правдой + Борис не хотел мемуаров, от интервью он, как и СС, отказался, был, кажется, в этой устной ленинградской традиции, встретиться в котельной, на кухне, там и говорить, глаза в глаза, слово в слово ответное), и сложно (посмотрите его книги), и просто невозможно.
Что Борис плоховато выглядел, говорил, что ему еще 4 года суждено, он знает, показал икону своего святого, которую брал в больницу, и несколько других еще знаков, я, каюсь, списал на то, что он прямо из больницы вышел («вырвался, прямо сюда!») только что, там устал.
А на следующую встречу летом, назначенную, он не пришел, отменив ее накануне из-за очередной больницы.
За ними последовала их череда.
При этом БО – читал, когда прорывался в ФБ, и мои тексты, и посты, отвечал на все письма или писал их по разным поводам. Например, что число моих писем в папке в его новой почте 371 (его книга и магическое число – 37.1).
Да, иногда, да, часто даже он казался таким взрослым ребенком, любознательным, увлекающим, играющим. Но я слишком мало – 3 раза всего! – видел его живьем, чтобы понять до конца. Был ли он наивным или великим дипломатом-стратегом. Убеждающим, что никто и ничего не волнует так, чтобы переживать, – или допускающим все и всех до закоулков сердце. Скорее всего, он был всем этим. И даже больше, глубже и дальше.
Предпоследним его мэйлом, накануне последних больниц, было о Премии, новом составе жюри.
Дальше я сделаю купюру, чтобы не впасть в еще худший жанр, разборок у не закопанной могилы, кто был лучшей вдовой усопшего, что делать и кто виноват. Или все же скажу чуть, сколько же можно всегда обо всем молчать? Что если бы не остался он один на старости лет (дети уехали, с браком что-то тоже неладное), он, возможно, чувствовал бы себя лучше. Что на каком-то этапе третьей и самой долгой больницы мне начало казаться – хорошо очень, если я не прав – что все те сотни людей, которые хотели получить Премию, больного Бориса если не забыли, но как-то исчезли немного с горизонта, а его многочисленные друзья только писали друг другу письма, пытаясь что-то узнать и заламывая руки, но пойти в больницу (да, там надо было прорваться, разрешения-пропуск), узнать точный диагноз, поговорить с врачами, дать денег, купить лекарства... Или… Впрочем, виноват и сам БО (нарушаю уже все правила, об умерших хорошее или ничего), запустив болезнь, сбегая из больниц, ничего не говоря, веля передавать всем только хорошие новости и не приезжать, не приходить (а приходили – радовался, конечно). Все могло быть иначе, дольше. Или – рак был очень жестким – не могло.
Мы зашли к Борису 4 августа, прорвавшись в его больницу. Такая современная, на окраине города, просто как в последнем романе Уэльбека, современное место для смерти… Он был рад, тронут и – говорил о Премии, о тех, кто, как он бы хотел-видел, ее получил, о жюри, библиотеке. Ничего о себе, правда. Только о своих планах, очередных прожектах (типа дома отдыха-коммуны для писателей под Петербургом). Мы даже выпили по капле кагора, который ему прописали для кроветворения, и опять же смеялись, что вот, пьем в больнице, все не так уж плохо на сегодняшний день.
Вот и я не буду о нем. О его книгах, о Премии, лучшей в России и самой древней, которую он умудрялся вести 45 лет (мой, кстати, возраст), вручая всегда достойным, ни с кем не ссорясь при этом (кто-нибудь, возможно, скажет иное, но и пусть), сохраняя то достоинство настоящей независимой литературы, что из котельных в небеса.
Кто-нибудь еще скажет, уверен, напишет гораздо лучше меня.
А так созванивались еще недавно, он опять шутил, играл словами, спрашивал, что там у меня на даче растет, очень радовался выходу книги. Рассказывал о своей идее – схеме мира (схимне, а уж у «мира» было чуть ли не 4 прочтения-варианта). Господи, зная свой диагноз и сколько ему осталось, он носился с этой идеей, продумывал, говорил, записывал! С первого раза запомнив другой мой телефон, раскладывал его сходу нумерологически, возводя – чуть ли не к тому же самому миротворению. Шутил, что столько всего несут друзья, что просто хоть фирму создавай – объявить о болезни, получать и перепродавать. Докладывал гордо, сколько двигался и что даже выходил. Уже верилось было в чудо, но чудес не бывает. Только то, что Борис все эти годы делал для литературы.
Александр ЧАНЦЕВ
