Из воспоминаний Александра Михайловича Рембелинского
Обращаясь к отдаленным временам моих воспоминаний, сначала скажу о своей службе в качестве гардемарина в отряде канонирских лодок Гвардейского Экипажа в 1854 году, во время блокады Кронштадта англо-французским флотом.
Когда наш парусный флот под командой адмирала Рикорда (Петр Иванович), хотя и значительный по числу судов и состоявший из трех дивизий линейных кораблей, был заперт в водах Кронштадта, лишен возможности выйти в море и предпринять что либо решительное против парового флота неприятеля, приступлено было, и притом с лихорадочной поспешностью, к постройке паровых канонирских лодок.
Постройка производилась на Галерном островке. Заложено было сразу 80 лодок. Постройкой заведовал тогдашний адъютант генерал-адмирала, капитан 2-го ранга Шестаков (Иван Алексеевич), впоследствии морской министр, и принимал непосредственное участие сам великий князь Константин Николаевич. Работа кипела. Мы, юные гардемарины, были расписаны по лодкам. Наши головы не могли не кружиться от мысли, что мы примем участие в войне и что нам дается возможность умереть за Царя и Отечество.
С этою целью, предусмотрительное начальство сочло нужным перед началом кампании вооружить нас огромнейшими револьверами системы кольта (такой револьвер хранится у меня и по cie время), и из него я не преминул однажды выстрелить в неприятеля, в английскую канонирскую лодку, производившую промер на северном фарватере и находившуюся от нас примерно в 20 кабельтовых (до 10 верст) расстояния.
Вероятно, чтобы приучить нас к военным действиям, нас, гардемаринов, водили в тир учиться стрельбе из этих револьверов в цель, и там шла такая пальба, что небу было жарко, и можно только дивиться, как мы при этом не перестреляли друг друга.
Я попал на лодку "Шквал" Гвардейского Экипажа. Лодкой этой командовал лейтенант Желтухин. Это был офицер-щеголь: кормовой Андреевский Флаг из шелковой материи, вельбот нежно-голубого цвета, каюта, обитая розовым кретоном, сама лодка, он сам, все было щегольское. Весь отряд канонирских лодок, числом до сорока, если не более, был под командой командира Гвардейского Экипажа Мофета (Самуил Гамильтонович).
Эти канонерские лодки были по времени первыми паровыми судами нашего флота; назначение их было наблюдать за неприятельским флотом и оберегать проход на фарватерах. Но внезапно для них предстало и более серьезное поле деятельности. 4-го августа 1854 года неожиданно, сигналом командующего адмирала, было предписано шести лодкам отряда, а в том числе и нашему "Шквалу", сняться с якоря и "следовать за адмиралом".
Мы вышли в море. Вдали за Толбухиным маяком виднелись силуэты неприятельских судов. Мы шли прямо на них, все ближе и ближе. Неприятельские корабли казались совсем близко: ясно видна была на их палубах команда; сердце мое сильно билось, и вот из состава неприятельского флота отделились два парохода-фрегата и пошли нам на встречу.
На одном из пароходов-фрегатов вдруг взвился белый клуб дыма, потом раздался звук выстрела. "Вот оно!" думалось мне, "это ядро убьет непременно меня". Но скоро пришлось успокоиться: всплески по воде показали, что это ядро, как и последующие, не долетело до нас сажень на пятьсот. Мы, однако, благоразумно поворотили назад и стали, отстреливаясь, уходить обратно, но отстреливались жестоко.
Неприятельские суда, не доходя несколько сажень до вех, обозначавших минные заграждения, очевидно, знавшие их расположение, повернули обратно, а мы ушли на большой рейд. Подходя к форту "Меньшиков", мы обнаружили стоявшую близ него Императорскую яхту "Александрия" под брейд-вымпелом Государя (Николай Павлович). На яхте взвился сигнал: "Сколько убитых и раненых"? Ответ "ни одного". Адмирал Рикорд был потребован к Государю Николаю Павловичу. На каждую лодку было пожаловано по два Георгиевских креста для нижних чинов.
В 1860 году праздновался юбилей Гвардейского Экипажа. После обычного в этих случаях парада и обеда у Великого Князя Константина Николаевича, (который был тогда генерал-адмирал и шеф экипажа) император Александр II-й, подозвав нас, офицеров к себе, обратился к нам с такими (сколько помню) словами: "Знаете ли вы, господа, историю вашего экипажа? Вот она.
В 1807 году, как вам известно, происходило свидание императора Александра I-го с императором Наполеоном. Ни тот ни другой из них не желали сделать первого шага на встречу другого, и потому придумано было свидание на пограничной реке; посредине Немана был поставлен плот. Оба императора должны были отвалить на катерах одновременно каждый от своего берега и одновременно пристать к плоту со своей стороны.
Катер Наполеона был великолепен, балдахин из пунцового бархата с золотыми кистями, корона, императорские эмблемы, гребцами 12 видных и отлично одетых моряков; словом, все было очень внушительно и великолепно. Катер Александра I-го значительно уступал своим внешним видом катеру Наполеона: гребцами на нем были Донские казаки, рослые и лихие ребята, но моряки очевидно плохие.
Они не рассчитали силы течения, ткнулись носом катера в плот, пристали не по-морскому. Получился лёгкий конфуз; сравнение было для нас невыгодное. После исторического свидания (здесь в Тильзите), император Александр I-й, провожая Наполеона до его катера, спросил у него, какой команды его гребцы. Наполеон отвечал, что "в составе его гвардии имеется батальон гвардейских (bataillon des marins de la guarde) моряков, сопутствующие ему в походах и служащие для переправы через реки и для водных сообщений вообще".
Александр I-й приказал одному из своих приближенных лиц собрать более подробные сведения и по возвращении в Петербург сформировал ныне существующей Гвардейский Экипаж".
Этот подлинный рассказ я удостоился слышать из уст столь авторитетного рассказчика. Само собою разумеется, что за давностью времени не могу поручиться за подлинную точность в словах рассказа, но ручаюсь, что точный смысл его был именно таков.
Из времени моего служения в Гвардейском Экипаже мне особенно памятен день 19 февраля 1861 года. Он приходился на воскресенье первой недели великого поста. В этот день, как это было обычно в царствование императора Александра II-го, в Михайловском манеже происходил так называемый развод с церемонией одному из гвардейских полков.
По окончании развода раздался громкий, но как бы слегка надтреснутый голос Государя: - Господа офицеры, ко мне! Все бросились со своих мест и кольцом окружили Государя. - Я сегодня подписал "манифест об освобождении крестьян", - сказал Государь, - вы все здесь дворяне, и я уверен, что вы мне сочувствуете.
Никогда не забуду я стихийного энтузиазма, охватившего офицерство после этих слов. Раздалось могучее "ура", потрясшее своды манежа. Кэпи и каски замелькали в воздухе, офицерство перемешалось в чинах и рангах; бросилось к Царю, и его подняли на руки и вынесли на площадь в сани. Так, по крайней мере, в первый момент русское дворянство, состоявшее в рядах гвардии, встретило "первую весть об освобождении крестьян" непосредственно из уст Царя-Освободителя.
Что происходило за сим за стенами манежа, на площади, я не видел и не знаю, но мне неоднократно затем приходилось видеть известную картину французского художника (кажется, Рубо (здесь ошибка; автор картины Ф. П. Борель)), изображающую выход императора Александра II на площадь Зимнего дворца чрез несколько дней после манифеста; площадь на этой картине покрыта народом, многие фигуры коленопреклонённые, другие воздымают руки к небу. Немало театральных, изысканных поз.
На всей картине приподнятый тон французского отпечатка. Происходило ли что либо подобное в действительности, или это была мечта художника, я не знаю, но лично должен засвидетельствовать, что никаких проявлений народного восторга "от вышедшей воли" я не видел и не наблюдал, ни в Петербурге, ни в Москве, ни в деревнях среди крестьянского люда Тульской и Казанской губерний, куда я вскоре отправился.
Было, если могу так выразиться, какое-то притупленное выражение чего-то выжидательного: "что-то, мол, будет"? Не беру на себя задачи анализировать эту психологическую черту в характере русского народа; могу лишь напомнить, что при других явлениях, казалось бы, несравненно менее важных и не имеющих к этому народу непосредственного отношения, народ заявлял себя гораздо ярче, например, во время войны Сербии с Турцией в 1875-1876 годах, когда наши добровольцы приняли в ней такое участие.
Москва, ее площади, улицы и Курский вокзал, с которого провожали добровольцев в Сербию, представляли собою взбаламученное море, и можно было наблюдать картины неподдельного энтузиазма.
Следующим историческим моментом за время моей службы в Гвардейском Экипаже было 4 апреля 1866 года. В этот день раздался выстрел Каракозова (Дмитрий Владимирович) в императора Александра II-го, выходившего из Летнего сада. Это было первое по времени покушение на Царя-Освободителя. Все мельчайшие подробности этого потрясающего события чрезвычайно живы и по сей час в моей памяти.
Весть о покушении разнеслась молнией по городу. Все офицеры петербургского гарнизона были экстренно потребованы в Зимний дворец. Прибыв туда, я нашел все залы переполненными. Царило необычайное волнение, многие в точности не знали, зачем их потребовали во дворец. В нише у окна Николаевского зала мы заметили между офицерами какого-то маленького худого человека с жидкой бородкой, в длиннополой мещанского покроя чуйке. Близ него стоял генерал-адъютант Тотлебен (Эдуард Иванович); толпились любопытные, раздавались отдельные возгласы "Комиссаров", "спас Царя".
Кто? Что? Как? Никто доподлинно не знал. Но вот на площади раздались приветственные крики ура! Из арки главного штаба показалась царская карета со стоявшим на запятках высоким казаком. Государь и императрица возвращались с благодарственного молебствия из Казанского собора. Через несколько минут Государь (Александр Николаевич) в сопровождении императрицы (Мария Александровна) и наследника Александра Александровича вошел в Георгиевский зал.
Оглушительное "ура" потрясло здание дворца, все бросилось вперёд, всё перемешалось. Тут, как и в Михайловском манеже, не было различия в чинах и званиях, всякая воинская дисциплина ушла вдаль, точно её никогда и не было. Стоял стон, султаны мелькали в воздухе, шапки летели вверх. Так продолжалось несколько минут. Государь поднял руку вверх, и потребовала молчания. Постепенно все стихло. Раздался взволнованный голос Государя. "А где же мой спаситель?" спросил он. Толпа расступилась, и вперед вышел маленький человечек в длинной чуйке, за ним шел Тотлебен.
Государь положил этому человечку руку на плечо и, сильно волнуясь, произнес: "Я. Я делаю тебя дворянином! Надеюсь, господа, что вы меня одобряете"! Последовала новая грандиозная овация. Императрица склонилась на плечо маленького человечка, стала его обнимать и зарыдала. У Наследника из глаз градом капали слезы, маленький человечек стоял "ни жив, ни мертв". Кто присутствовал при этой трогательной сцене, тот конечно не забудет её во всю жизнь.
Чрез несколько дней, на Мариинском театре шла опера "Жизнь за Царя". Никакого предварительного извещения о чем-либо экстраординарном не было, но публика это инстинктивно чувствовала и наполнила театр сверху донизу. В боковой царской ложе показался Государь, окруженный всей царской Фамилией.
Энтузиазм, с которым его приветствовали, не поддается описанию. Народный гимн повторялся несколько раз под ряд при восторженных кликах. С начала спектакля одна из лож второго яруса довольно долго оставалась пустою, но вот дверь порывисто отворилась, и в ложу вошел виденный мною во дворце маленький человечек.
На нем была на сей раз новая чуйка; с ним вошла его жена в пестром ситцевом платье и в большом желтом платке с пунцовыми разводами на голове, очевидно прифрантившаяся. За ними почтительно и с официальным видом следовал плац-адъютант.
- Комиссаров! Вся зала поднялась на ноги, как один человек, и последовала восторженная овация, замелькали в воздухе платки, шляпы, потребован гимн, и долго не прерывались оглушительные рукоплескания. Маленький человечек, очевидно оглушенный бурными приветствиями по его адресу, усиленно кланялся на все стороны, мотая головой с длинными редкими белокурыми волосами, но еще усерднее кланялась в пояс его жена, очевидно принимая и на себя долю происходящих оваций, что, вопреки торжественности минуты, имело оттенок некоторого комизма.
"На сцену! На сцену"! раздались голоса, и Комиссарова (Осип Иванович) вывели на сцену; там его окружила вся труппа в костюмах. Овации и сцены и залы слились в один общий гул, до того оглушительный, что бедный Комисаров наконец не выдержал: он кланялся, кланялся во все стороны и вдруг, схватив себя руками за уши, опрометью убежал за кулисы.
Следует к этому добавить, что в тот день еще не было известно настоящее имя преступника, и в публике поддерживалось убеждение, что он непременно поляк. Лишь через несколько дней стало известным, что преступник Каракозов, мелкопоместный дворянин Саратовской губернии.
Преступник Каракозов был судим верховным уголовным судом, присуждён к смертной казни и казнен. Непосредственным сообщником Каракозова, и притом, если не ошибаюсь единственным, по крайней мере, по отношению к задуманному цареубийству, оказался некто Ишутин (Николай Андреевич) из Москвы.
Он был также приговорен к смертной казни, но мой брат, служивший в то время статс-секретарем Государственного Совета, имел случай узнать, что Ишутин будет помилован Государем на месте казни, на самом эшафоте, по совершении всех предварительных обрядностей. Сообщая мне это под большим секретом, брат сказал мне, что если б он доподлинно не знал, что казнь не совершится, он бы не поехал её смотреть, но раз что будет исполнена лишь одна обрядность, предложил мне поехать.
Запасшись с вечера извозчиком, мы рано утром выехали на место казни, на Волково поле за Смоленским кладбищем. На улицах, не смотря на раннее время, заметно было особое оживление; шли не только толпы пешеходов, но и попадались и экипажи с элегантными дамами.
На Волковом поле было сплошное море голов. В толпе шныряли юркие "промышленники", точь в точь как на военном зрелище, предлагая лестницы, табуреты и скамейки для лучшего лицезрения. Подошел такой и к нам; мы сторговались. Промышленник потребовал деньги вперед. Отдавая ему, брат, шутя, сказал: - А если не повесят, тогда деньги назад?
- Когда не повесят! - бойко отвечал юркий мальчишка, - видите и виселица, готова, и все такое; будьте покойны, повесят лучшим манером.
Мы поместились на поставленной им скамейке. Показалась колесница, или лучше сказать телега с возвышением; на нем сидел приговоренный, обращенный спиною к лошадям, на груди его была привязана доска с надписью "Цареубийца". На телеге возвышался палач в красной рубашке. За поездом шел внушительный отряд военной стражи. Приговорённого возвели на эшафот, аудитор стал читать приговор; читал он томительно долго.
Что должен был перечувствовать вовремя этого чтения осужденный, можно себе представить. Затем к осужденному подошел старенький священник в ветхой черной рясе, крест в его руках видимо дрожал. Осужденный что-то пошептал ему на ухо. Палачи надели на осуждённого белый балахон, на голову колпак, накинули петлю на него. Мы с братом переглянулись: - Да что же это, а, - прошептал слегка побледневший брат, - я сам видел высочайшую резолюцию; он помилован.
В это время в толпе произошло движение, откуда-то появился конный фельдъегерь с бумагой в руках. Ишутину была дарована жизнь, и смертная казнь была заменена бессрочной каторжной работой. Но вот тут-то в толпе произошло нечто достопримечательное: мальчишка, собственник скамейки, на которой мы стояли, очевидно, памятуя и принимая в серьёз нашу шуточную угрозу потребовать назад деньги, если казнь не состоится, растерянно взглянул на нас, отчаянно махнул рукой и, быстро повернувшись, бросился бежать по диагонали площади.
Кругом раздался громкий хохот, а вдогонку мальчишки понеслись крики: - Стой! Стой! держи его, деньги назад! Но мальчишка улепетывал вовсю.
