Как мне кажется, как поэтика Платонова, его прозаическая ткань тяготеет к поэзии, к эпосу. Платонов вышел из стихии стихотворной строки. Первой его книгой был сборник стихов «Голубая глубина», вышедший в 1922 году в издательстве «Буревестник». Слог его в то время был заряжен электрическим разрядом революции, слух настроен на музыкальную какофонию расколовшегося от удара по старому укладу жизни пролетарским молотом мира:
На земле, на птице электрической
Солнце мы задумали догнать и погасить.
Манит нас неведомый океан космический,
Мы из звезд таинственных будем мысли лить.
Как тесно ему в строке. Сбивчивый хорей, стремящийся к ямбу, будто запертый в строке, поэт-прозаик стремится вышибать дверь, расширить пространство, включив в нее все мироздание.
Скрежещущая ветхозаветной символикой о происхождении света из хаоса тьмы поэтика раннего Платонова. Человек, творец вселенной, демиург:
Я построю турбину с квадратным, кубическим возрастанием мощности, я спущу в жерло моей машины южный теплый океан и перекачаю его на полюсы. Пусть все цветет, во всем дрожит радость бесконечности, упоение своим всемогуществом.(Маркун)
Андрей Платонов родился в семье машиниста паровоза. А затем работал слесарем железнодорожных мастерских, в литейном цехе, помощником паровозного машиниста и механиком. Огонь революции, угля и металла в печи совместными усилиями и выковали характер и слог будущего писателя.
Электрический разряд первых стихов молодого гения не остался не замеченным. Несколько доброжелательных слов, оброненных Брюсовым: «в своей первой книге стихов А. Платонов настоящий поэт, еще неопытный, неумелый, но уже своеобразный».
Эти слова мэтра, весьма возможно и раздули в душе Платонова новую искру. Но стихами он больше не баловался. Поэтическая стихия постепенно переплавилась в прозу. И из смешения двух стихий получился тот самый платоновский язык, из которого удивительным образом и вышли его рассказы и повести. Стихи же иногда себя обнаруживают в повестях, прорываясь языками прежнего пламени сквозь прозаический текст:
- Не время сна, не время спать, пора весь мир уж постигать и мертвых с гроба поднимать! – произнес неизвестный человек надо мною.
Это «неизвестный человек» в «Родине электричества» – сам автор, отказывающийся от авторства своих громоздких первых творческих опытов в пользу неизвестного анонима.
После первых прозаических опытов происходит то, что рано или поздно должно было произойти. Живая плазма платоновского текста натыкается на искусственное сооружение социалистического строительства, развернутого в 30-е годы. И Сталин, прочитав одну из повестей Платонова, выносит ей приговор: «Сволочь!»
Существует такой анекдот: Платонов из своей дворницкой бытовки идет по Бронной к Горькому на Спиридоновку, приносит очередную порцию текстов. Горький читает и плачет, приговаривая:
- Я ничего не могу с этим поделать!
Да и что можно поделать с гением?
О Платонове можно сказать словами автора бедняцкой хроники «Впрок», развивая мысль вождя: « … польза его для социализма была … не велика, а ничтожна, потому что сущность такого человека состояла, приблизительно говоря, из сахара, разведенного в моче, тогда как настоящий пролетарский человек должен иметь в своем составе серную кислоту, дабы он мог сжечь всю капиталистическую стерву, занимающую землю».
Платонов, словно по старой памяти механика разбирая по колесикам, винтикам и частицам новый миропорядок, подыскивает слова и новый смысл для определения той торжественности и лучезарности, которая была вначале революции. И не находит. Поскольку внутри него бьется живое человеческое сердце, а не пламенный мотор. И сердце это смотрит на окружающую действительность почти по-чеховски:
Внутри станции был бедный пассажирский зал, от одного вида которого, от скуки и общей невзрачности у всякого человека заболевал живот.
Доменная печь революционных плавок, преобразований, крови, террора и раскрестьянивания не уничтожила в Платонове сочувствия к маленькому дореволюционному человеку. С его Богом и миром. И это несмотря на, казалось бы, прежний маршевый и революционный ритм и порядок слов в его произведениях. Но неживая форма в соприкосновении с живым содержанием образует фантасмагорическое разряженное пространство в тексте, миф, где вместо старой сказочной Сивки-бурки скачет Пролетарская Сила, Кощея замещает Умрищев и т.д. Быль становится сказкой, словно выветриваясь из своей прежней оболочки:
Пролетарская Сила… долго лежала и спала в одной степной лощине, а, выспавшись, забыла дорогу и блуждала по целине…
Наша сегодняшняя действительность сгодится Пролетарской Силе в сродственники.
Платоновская и отчасти Филоновская Пролетарская сила, кляча истории, и пьяный возница хлещет ее по морде. И Умрищев запутался в трагикомических размышлениях:
— Зачем же он был?
— Не быть он боялся.
Кошелёк юмани для поддержки канала:
