(окончание)
Начало:
После окончания школы, Герман уехал к отцу. Экзамены парень сдал на баллы ниже средних, но в институт, конечно, поступил – на платное отделение. Правда, на занятиях почти не появлялся. То вместе с друзьями устраивал автомобильные гонки по ночным улицам, а днем отсыпался, то исчезал на несколько дней в компании каких-то сомнительных байкеров. Отец купил парню квартиру – роскошную, в одной из лучших новостроек города. Обставлял ее известный дизайнер. Учеба в вузе была оплачена на годы вперед, до самого выпуска. Отец сделал для сына все, что мог, с лихвой компенсировал то, что Герман недополучил в детстве. И очень редко вмешивался в жизнь сына.
Но все же порой разговоры между ними случались.
— Я могу тебя выучить, — говорил отец, — И даже устроить потом на очень перспективное место. Но дальше тебе нужно будет показать себя самому. Компания серьезная, там не будут терпеть богатого сынка, который пальцем о палец не ударит. Надо вкалывать, показывать, что ты классный специалист. Вуза для этого недостаточно, нужно как можно скорее набираться опыта, вкалывать днем и ночью. А чем занимаешься ты? Знаешь, что декан звонил мне, умолял, чтобы ты пришел и сдал сессию. Тебе достаточно было бы просто зайти и протянуть зачетку, чтобы получить хорошую оценку. Но ты соблаговолил явиться только после пятого напоминания.
— И что? – Герман вскинул четко очерченные брови, -Зачем мне эта компания, работа? У тебя же огромный бизнес…
— Он появился только потому, что я работал, не жалея себя. У меня не было времени ни на друзей, ни даже на семью. А у тебя? Какие-то сомнительные компании… Откуда ты взял этих восточных друзей? Черные бороды, нерусская речь… На каком языке ты с ними общаешься, интересно?
Та же жесткая усмешка:
— Мы понимая друг друга.
— Вот как? — отец был противоположностью Герману. Он вызывал расположение и легко находил общий язык с людьми, — Ну что ж, твоя воля…Хотел тебе сказать только, чтобы ты не рассчитывал на то, чтобы унаследовать мой бизнес.
Когда Леночка, жена моя, умирала, я пообещал ей, что по завещанию все деньги пожертвую на строительство исследовательского онкологического центра. Собираюсь в этом году оформить все необходимые бумаги.
***
…Отец не успел осуществить свой замысел. Через несколько недель он разбился в аварии. Недаром он всегда боялся машин и этих автомобильных гонок, которыми до страсти увлекался его сын.
Единственным наследником всего движимого и недвижимого имущества остался Герман. На него смотрели с интересом – попытается ли он разобраться в делах отца, занять его место? Пусть опыта у парня никакого, ему были готовы помочь консультанты. Но Герман даже не стал браться за отцовский бизнес. Поставил вместо себя человека, который и прежде был главным помощником отца, продал отцовский особняк, свою квартиру, купил участок земли где-то в глуши и занялся строительством сооружения, которое больше всего напоминало средневековый замок. Туда он планировал переехать со своими «восточными друзьями».
Нужно сказать, что он поразил этим всех местных жителей. Поселиться где-то в глубине леса, куда и добраться-то нелегко? Сначала никто не верил, что это реальный замысел, считали – шутка. Тем более – такой дом, который мог бы стать украшением села, предметом зависти соседей, и местом, где туристы делали бы селфи.
Селяне ждали – на кого бы накинуться с расспросами, кто будет хозяином уединенного замка, и почему человек этот решил жить таким отшельником. Но первыми цитадель обживали те, кого он привез с собой, и вопросы затихли сами собой. Никому не хотелось связываться с этими загорелыми чернобородыми мужчинами, которые хоть и могли объясняться кое-как по-русски, но при виде их хотелось тихо-тихо скрыться в доме, запереться за все замки, да еще неизвестно – поможет ли.
Когда они – по двое или по трое появлялись в сельском магазине, он пустел, а у продавщицы начинали дрожать руки. Закупались мужчины всегда одним и тем же – брали много хлеба, мяса, спиртного и сигарет. Ну там, сахар, кофе…
— Я каждый раз не знаю, за чем они пришли – это оптовая закупка или ограбление, — говорила продавщица Надя, — Готова отдать им все не глядя, лишь бы их побыстрее вынесло из моего магазина.
Замок видели только те, кто ходил далеко в лес. Грибники, рыбаки, отправлявшиеся на дальнее озеро или охотники. Но со временем и они начали обходить это мест стороной, потому что, стоило им приблизиться, как словно из-под земли вырастал такой вот чернобородый страж.
— Что тэбе здэсь надо? Иды прочь…
— Купил ты этот лес, что ли? — ворчал очередной незадачливый грибник, но спешил убраться восвояси.
Все понимали, что этим людям лучше не перечить.
Местные ждали беды. Они предчувствовали ее так, как знали, еще до всяких синоптиков – морозной ли в этом году будет зима, и засушливым ли лето. Правда они думали, что новоселы что-то подожгут, или подерутся с кем, или – не дай Бог – стрясется еще что похуже.
И никто не обратил внимание, когда в ближайшем к ним городе, в том самом, куда народ всегда ездил за покупками, за развлечься, за к врачам, если понадобится – как там чаще обычного стали пропадать люди.
Прежде исчезали – и к счастью, в большинстве случаев находились потом – дети. Просто терялись, или забывали сказать, что идут к приятелям, а родители сходу били тревогу. Другой категорией «потеряшек» были старики, имевшие проблемы с памятью. Они уходили из дому, и сами забывали – куда шли и как им вернуться обратно.
Но теперь стали пропадать молодые люди. Подростки, девушки…Лишь один раз волна докатилась до села. Приезжали из полиции, привозили карточку, расспрашивали. Девушка Лиля вышла из дома ближе к вечеру. Маме сказала, что идет погулять, заодно и хлеба купит. Когда она не пришла через два часа, мама начала поиски. На другой день Лилю искали уже и волонтеры. Ищут до сих пор. Хорошенькая девушка, рыженькая, с мелкими чертами лица. Игру на фортепиано в училище преподавала.
В селе никто не мог вспомнить, что видел такую, и больше народ не тревожили расспросами. И, естественно, никто не связал исчезновение Лили, и замок в лесу, о котором – если бы не периодические приезды его стражей в магазин – уже начали бы забывать.
***
Герман не знал, правильно ли он сделал, уединившись от мира. С одной стороны, дом нравился ему до безумия. Здесь было все, что хотел видеть его хозяин – и монолитные каменные стены, дававшие чувство защищенности, и вся обстановка внутри – дизайнерская мебель черного цветы, странные сюрреалистические картины, приглушенное освещение. И тишина вокруг. Те, кто окружал Германа – то ли прислуга, то ли охранники – знали, что хозяин не переносит болтовни, что его приводит в бешенство музыка, особенно громкая и ритмичная. Поэтому в его присутствии стражи говорили как можно меньше, ограничивались кивками головы в знак того, что поняли распоряжение. Тишина была целительной для Германа. Бывало, что он целыми днями полулежал у окна в кресле-качалке, и кроме пения птиц за окном не было никаких звуков.
С другой стороны – Герман сам понимал, что это ненормально. Что даже та жизнь, которую он вел прежде – с ночными гонками по пустынным улицам, с пьянками, с приятелями, которых он не помнил наутро – все это было более естественно, чем его нынешнее затворничество. Но он был болен, и сам понимал это.
Он ощутил свою болезнь еще когда был жив отец, и тогда уже Герман хотел уйти куда-то в берлогу, ему это было необходимо. Но отец не дал бы ему этого сделать – он заставил бы Германа работать, самому содержать себя, он приглядывал бы за ним, а это было совершенно нестерпимо.
Когда же Герман остался один, будто разум дал ему отмашку – можно! И он немедленно приступил к осуществлению своего замысла – уехать туда, где никто его не достанет. Герман знал, что где бы он ни находился, время от времени на него будут накатывать приступы ярости и тоски, причем такой силы, что перехватывало дыхание. Он вспоминал унижения своего детства, будто заново переживал удары ремнем, издевательства одноклассников, годы, не просто вычеркнутые из жизни, а проведенные в аду. И тогда ему хотелось выть, потому что он не мог в ту пору отомстить, а вынужден был смиряться, безропотно принимать все обиды.
И Герман знал, что это чувство испепеляющей ярости может приглушить только одно – чужая боль. Это было будто сильнодействующее лекарство, хоть и помогало оно лишь на короткий срок. Может быть, ему нужно было бы по-настоящему лечиться. Но он знал – после всего, что он сотворил, никто не запрет его в психиатрической лечебнице. Его ждет тюрьма, которую он не вынесет, потому что там его будут унижать тоже.
Поэтому нужно было как-то примирять все это – вновь и вновь приносить жертвы богу ярости, которая жила в его душе, а потом скрывать все последствия. И помощниками его были люди, которые не знали страха, сострадания и стыда. И Герман щедро оплачивал их услуги.
Сам он появлялся на людях очень редко, может быть, несколько раз в год, в те дни, когда чувствовал себя прежним – здоровым, спокойным молодым человеком.
И тогда он уезжал на машине в город, мог посидеть в каком-нибудь ресторане, заранее заказав столик, или завалиться к кому-нибудь из прежних друзей, или даже пуститься в прежние безумства с ночными кутежами. Правда, его всегда сопровождал один из чернобородых стражей.
— Телохранитель, — коротко пояснял он, если кто-нибудь из друзей интересовался, кто это.
— Бр-р, — как-то откликнулся один из приятелей, — не хотел бы я доверить свою жизнь такому человеку. У него такой вид, как будто он может зарезать тебя посреди дороги. Посмотри ему в глаза – это же не человек – волк.
— Волчья преданность в легенды вошла, — усмехнулся Герман и переменил тему разговора.
Правда, порой бывало, что после таких кутежей, он мог притормозить и указать на какую-нибудь девушку, что проходила в этот момент мимо.
— Эту, — говорил он.
За девушкой начинали следить. И наступал час, когда она попадала Герману в руки.
А потом настал день, когда чернобородый Рустам появился в комнате, где Герман курил в одиночестве, наслаждаясь алым закатом, догоравшим за окном.
— Надо быть осторожнее, хозяин, — сказал он.
Рустам считанное число раз заговаривал при Германе. Поэтому тот не оставил эти слова без внимания, вскинул брови:
— А что такое?
— Сделай вид, что ты как все. Остановись. Хоть ненадолго. Слишком близко вокруг нас искать начали.
— Кого? — имен Герман не помнил, — Ту черненькую? Но ведь ее не найдут…
— Не найдут, да, — кивнул Рустам, — Но ее машину нашли. На дороге к твоему дому.
— Что эта дурочка там делала? И почему никто не догадался отогнать машину?
— Она просто заблудись, да. И Марат обрадовался, да… Красивая девушка сама пришла в руки… Он знал, что ты будешь рад. И просто забыл про ее машину.
— Непросительная оплошность.
— Непростительная, да. Он больше не пойдет на охоту. Но я тебя прошу, хозяин, затаись пока.
— Посмотрим, — недовольно сказал Герман.
И вот тогда, как раз тогда в его жизни появилась Катя.
**
Катя никогда не думала, что станет многодетной матерью. Нет-нет, она представляла свою жизнь очень красивой, как у принцессы. Такие мечты появились у нее как раз с тех пор, как мама подарила ей воздушное «принцессино платье».
Катю воспитывала одна мама. Женщина была доброй, с хорошим характером, но страшной, как смертный грех. Кривые зубы выдавались вперед как у Бабы Яги, и многие дети, впервые увидев ее, начинали плакать. Мать Кати была соцработником. Ухаживала за стариками, носила им продукты из магазина, брала талоны к врачам и убиралась в квартирах. Зарплата грошовая, а уставала тетя Маша до того, что к вечеру на ногах не стояла. Зато она всегда успевала выкроить минутку и забежать домой – посмотреть, как там собственная дочка, покормить ее горячим и проверить, чтобы та села за уроки.
Свободное время, хоть несколько минут – единственное, на что покушалась тетя Маша. Что же касается денег, то ни разу она не соблазнилась взять у своих стариков хоть копейку. В итоге они доверяли ей больше, чем себе, и не одна уже бабушка говорила, где у нее в шкафу лежат «похоронные» , чтобы в случае чего тетя Маша распорядилась ими по назначению.
И хотя жила маленькая семья трудно и очень скромно, все же к Новому году на пышное воздушное платье для Кати мать скопила, и девочка блистала в садике не хуже других девчонок.
И тогда Катя, очень любившая сказки, придумала сама себе историю о том, что она на самом деле принцесса, которую в младенчестве потеряли родители. Но настанет срок, и все у нее будет – и дворец, и несметное богатство, и, конечно, принц.
Все, о чем мечтала Катя, засыпая, было таким прекрасным, что наяву она бы затруднилась описать это словами. Дворец, конечно, как в фильмах Диснея, бело-розовый, пышные облака вокруг, словом, рай на земле.
А в жизни из Кати получилась очень слабенькая ученица, которая с трудом дотягивала даже до «троек».
— У тебя память как у рыбы – три секунды, — с раздражением говорила учительница, — Все, что я объясняла на прошлом уроке, у тебя вылетело из головы.
Ребята смеялись, а Катя никла на глазах, и уже к концу начальной школы не верила, что из нее получится что-нибудь путное. После девятого класса она ушла, хотя мама уговаривала ее продлить детство и окончить одиннадцатилетку.
В единственный в городе государственный техникум Катя не поступила – специальности там были, в основном, технические, а с математикой у Кати был совсем швах. Открыли еще одно направление «воспитатель детского сада» - специально для девчонок, и все ринулись туда, конкурс мгновенно образовался неимоверный. Катя его не прошла.
Мама опять напряглась и сказала, что готова оплачивать дочке учебу в другом колледже, где можно было стать менеджером по туризму. Но и здесь с учебой Катя не справилась. Да и не было в ней нужных качеств для того, чтобы работать в туристическом бизнесе. Никогда не смогла бы она с обаятельной улыбкой убалтывать клиентов, уговаривая их купить тот или иной тур.
И Катя ушла, забрала документы из колледжа, хотя знала, что очень огорчила этим мать. Тогда мама «по своим каналам» устроила ее на работу. Катя стала нянчить чужих детей. В этом качестве она была нарасхват. Она не отказывалась от самых трудных малышей, и к обязанностям своим относилась добросовестно, а брала за услуги недорого. Ее можно было нанять, чтобы провожать ребенка в школу и встречать его, Катя готова была посидеть с ребятами, пока родители отлучались в кино или в театр. Но, конечно, больше всего она ценила постоянную работу – если ее приглашали к мальчику или девочке, и нужно было приходить с утра, а уходить вечером. И так день за днем, месяц за месяцем. Это уже не подработка, а зарплата, можно на что-то рассчитывать, планировать траты.
Поэтому Катя очень обрадовалась, когда ее пригласили в одну молодую состоятельную семью. Ребенок тут был только один – четырехлетний мальчик Георгий, хорошенький и кудрявый как ангелок. Его мать несколько дней отлучалась ненадолго, на несколько часов. Катя не знала, что потом женщина просматривает записи с видеокамер. Девушка вела себя с ребенком как обычно с детьми. Читала Георгию книжки, рисовала вместе с ним, ходила гулять, кормила.
Единственная вольность, которую она себе позволяла – если мальчик не доедал банан или персик, она не выбрасывала остатки фруктов в мусорную корзину, а съедала сама. Ведь для нее это была роскошь.
— Я довольна этой няней, — сказала женщина своему мужу, — пусть работает у нас во всяком случае до тех пор, пока сын не пойдет в школу.
Она еще не знала, что ее супруг решит закрутить с Катей роман. В принципе – ничего оригинального. Сделать любовницу из своей прислуги – старо как мир. Сначала Катя согласилась из-за того, что боялась потерять работу, хотела угодить хозяину. А потом привязалась к нему, и уже была согласна на такую двойную жизнь. Опасалась лишь того, что хозяйка рано или поздно все узнает, и тогда выгонит ее. А муж, конечно, не захочет ссориться с женой и бросит ее, Катю.
Но все получилось по-другому. Катя забеременела. Ее любовник Михаил оказался в определенном смысле порядочным человек – не предложил ей избавиться от ребенка и не выгнал на улицу. Он снял для Кати квартиру и сказал, что раз так все получилось – будет ее обеспечивать.
В такой ситуации женщины бы разделились на две категории – они были бы счастливы, получив подобное предложение, другим этого было бы мало. Кате было мало, но она делала вид, что счастлива. Контрасты разъедали душу. Встав на учет в женской консультации, она говорила, что не замужем, будет воспитывать ребенка сама. Потом Михаил приходил, и несколько часов изображал, что у них счастливая семья – он любит Катю и заботится о ней. Наконец, ему звонила жена и спрашивала, где он. Михаил поднимал палец в знак того, что Кате нельзя издавать ни звука, и врал, что он задерживается на работе. Жена диктовала, что купить по дороге домой. Михаил кивал, а Кате хотелось выкрикнуть громко – так, чтобы супружница непременно услышала, что они с ее мужем только что вылезли из постели. И пусть бы начался трам-тарарам, с криками, руганью и разводом.
Потому что Михаил хорошо устроился. Там – богатый дом, друзья, роскошные приемы, жена и сын. Здесь – любовница, свежая струя, так сказать, всегда улыбается, всем довольна, любит без вопросов. Кате интересно было – догадывается ли Михаил хоть иногда, что она живет, сцепив зубы, демонстрирует голливудскую улыбку, нежность, любовь и восхищение только для того, чтобы он понял – она лучше его жены, с ней он будет счастливее.
Катя надеялась – когда родится малыш, Михаил привяжется к нему и сделает выводы. Пусть оставит жене половину состояния, и разведется. Им и оставшегося хватит. А чтобы бывшая супруга не устраивала козней, можно куда-нибудь переехать. Например, к морю, которого она до сих пор так и не увидела.
Наконец, родился Марк и Катя затаила дыхание. Но если что и изменилось, то к худшему. Ребенок плакал днем и ночью, Катя ходила измученная. Теперь она уже не встречала Михаила за накрытым столом. Да и на постельные удовольствия, если честно, не оставалось ни сил, ни желания. Друг стал бывать у нее все реже. Нет, он исправно переводил ей деньги на содержание, был ласков с сынишкой, вот только забегал буквально на полчасика, оправдываясь отсутствием времени.
— Ты меня разлюбил? — спросила он его прямо.
Он помолчал несколько секунд и сказал:
— Ты же сама все понимаешь, малыш.
Даже по имени ее не назвал, что особенно обидно. В этом чувствовалась привычка. Безликий «малыш», чтобы не запутаться в именах своих подруг, и не обидеть ни одну, назвав ее иначе.
Опять-таки, будь у Кати голова на плечах, она бы не трусила по жизни дальше, а остановилась и задумалась – как быть? Ясно было, что дальше ей идти одной, и к этому пути надо было приготовиться. Может быть, все -таки выучиться. Выклянчить у друга хоть какое-то жилье, попросить помочь с работой. А взамен этого дать ему свободу и молчание. Кате стоило убедить Михаила, что его супруга никого и ничего от нее не узнает.
Вместо этого молодая женщина исхитрилась и забеременела снова. Решила взять соперницу числом детей. Даже ее собственная мать, тетя Маша, сказала, что это глупо.
— Ничто так не отпугивает мужчину, как маленькие дети, — сказала она, — Ты понимаешь, что там, в той семье – растет богатый ребенок, как раньше говорили – барчонок. С ним у отца никогда не было никаких хлопот. Прислуга накормит, сменит мокрые штанишки и подведет малыша к папочке, чтобы тот поцеловал кроху. Все.
А что можешь предложить ты? Измученная, полностью зависящая от своего Михаила. Только ответственность за тебя и детей, скрытые упреки, бесконечные хлопоты, детский плач…Поверь мне, он уже устал от вас, и ищет возможность освободиться. Так дай ему эту свободу – это для него сейчас самое желанное.
— Я тебе не верю, — закричала Катя и заплакала злыми слезами.
С ней случилась настоящая истерика. Наконец, мать пожалела ее, села рядом и стала гладить по голове. Катя понимала, что мать права, что Мишка, если бы хотел, давно бы сделал предложение. Надо взять себя в руки, и все продумать. Возвращаться к матери в квартиру, тесниться там всем вместе – это не вариант.
Михаил должен помочь. И если она согласится исчезнуть из его жизни, он, скорее всего, это сделает. Может, хоть ипотеку взять. Мишка поможет с первым взносом, будет потихоньку давать деньги… Но надежда на личную жизнь при этом рушилась. Кому она нужна с двумя детьми?
Катя надеялась, что заставит себя поступить, но сама безбожно тянула время, надеясь на что-то, на какое-то авось, на то, что все разрешится каким-то чудом в ее пользу. И дождалась. Обо всем узнала жена Михаила.
Нашлись добрые люди, которые видели, что он ходит к Кате. И хотя они никогда не появлялись на улице все вместе – Михаил, Катя и дети – нетрудно было сделать вывод, чьи это сыновья.
Катя обмерла, услышал в трубке голос своей прежней хозяйки.
— Я поговорила с мужем, — сказала та, — И ставлю тебя в известность, что все отношения с тобой он немедленно порывает. У нас брачный контракт, и он совершенно не хочет уходить нищим в тот курятник, что ты для него устроила.
— Значит, вы покупаете его любовь? — не выдержала Катя.
— Да, милая, — голос женщины так и тек ядом, — Он знает, что за тот образ жизни, который мы с ним так любим и ценим – надо платить. Ты бы тоже очень хотела ухватить себе кусок пирога, но попрыгала как собачонка вокруг нашего стола и увидела – не получается. Но попытки урвать чужое просто так не проходят, за них надо нести наказание. Твое будет следующим – ты просто исчезаешь со своими отпрысками из нашей жизни, и мы забываем о твоем существовании…
— А алименты? — вскрикнула Катя, — Я ведь могу обратиться в суд, доказать отцовство сейчас ничего не стоит…
Если она и хотел поставить прежнюю хозяйку на место, то у нее ничего не получилось.
— Не советую, — сказала та, и Катя почти увидела, как женщина улыбается, — Ты же не хочешь, чтобы с тобой и твоими детьми что-нибудь случилось, правда? А это может произойти очень просто. Какая-нибудь автомобильная авария… случайный наезд…
— Но… но, — Катя потеряла дар речи, — Это же дети вашего мужа. Как же так можно? Это его сыновья, вы же не сможете причинить им вред.
— Это твои сыновья, — отчеканила женщина и оборвала разговор.
Катя все пыталась прийти в себя и у нее не получилось. Ее накрыла депрессия. И если прежде она нянчилась с чужими детьми, то теперь не было сил ухаживать и за своими. Репрессии, обещанные Мишкиной женой, начались незамедлительно.
Со съемной квартиры пришлось съехать. Теперь они все ютились у тети Маши. Бабушка возилась с внуками, а Катя – истощенная, подурневшая, одетая в рваный халат, шаталась из комнаты в кухню, курила одну сигарету за другой и говорила, что ей все внушает отвращение. И это убогое жилье, и полная безнадежность впереди, и даже собственных детей она не хочет видеть.
— Поди погуляй тогда, — наконец, не выдержав, огрызнулась тетя Маша, — Ты думаешь, мне легче? Извини, в шестьдесят лет силы уже не те. Но у меня есть чувство долга, и я знаю, что детей надо накормить. Вот, стою, варю им кашу. А глядеть еще и на твою унылую физиономию – сил нет. Иди, пусть на тебя хоть ветерком подует, может, вернешься в другом настроении.
Катя послушалась ее совета просто потому, что хотела на какое-то время остаться одна, не слушать ничьих голосов. Известно, что нет большего одиночества, чем одиночество в толпе.
Неподалеку от их дома был парк – туда она и пошла. Недавно парк отремонтировали – выложили красивой плиткой аллеи, устроили фонтан, посадили туи. Вечерами здесь горели фонари «под старину».
Катя села на одной из скамеек возле фонтана, устроилась так, чтобы до нее доносился только шум воды. Прикрыла глаза и подставила лицо солнцу.
Может быть, поэтому она пропустила момент, когда он материализовался рядом с ней. Она сначала почувствовала его взгляд, а потом сама на него взглянула.
Рядом с ней на скамейке сидел тот самый принц, о котором в детстве она боялась мечтать – потому что он был слишком хорош даже для принца. Высокий – он сидел, но это все равно чувствовалось. Великолепно сложенный, черная майка открывает смуглые руки. Накачанные бицепсы. Волосы тоже черные, а глаза светло-серые, почти белые, с темным ободком. О таких говорят – с поволокой.
Молодой человек смотрел на нее и улыбался. Улыбка была жесткая, властная, и одновременно с этим располагающая, почти гипнотизирующая.
Катя после не помнила, о чем он спросил ее. Но это действительно было похоже на гипноз. Она понимала – что бы он ни предложил бы ей, она бы согласилась, сказала: «да».
Она встряхнула головой, точно пытаясь избавиться от наваждения, и услышала, как он спросил:
— Покатаемся?
И кивнул на большую, сверкающую машину, ожидавшую его на стоянке возле парка.
…У Германа был один из тех редких дней, когда он пребывал в хорошем настроении. Он сам не отдавал себе отчета в том, что нынче его не тянуло ни в ресторан, ни даже в бар. Он шел по парку и ел мороженое из рожка, как в детстве. А потом сел на скамейку и случайно увидел эту тёху.
Теперь, в нынешнем своем положении, он мог выбирать почти любую девушку. И уже хорошо понимал, какие привлекают его внимание – совсем юные, сложенные как куклы Барби, а главное – беззащитные. Сломать он тоже смог бы любую, но особо манили его те, в ком он безошибочно угадывал жертв.
В этой же особе не было ничего, что ему обычно нравилось. Тёха – так называл он про себя особ молодых, но с расплывшимися фигурами, незапоминающимися лицами, в безвкусной одежде. Однако, от девушки чем-то веяло… отчаянием, что ли… И он это безошибочно уловил. Такие чувства были для него сродни наслаждению изысканными духами.
— Покатаемся? – повторил он.
Губы его дрогнули и сложились в усмешку. Он поднялся одним гибким движением. И девушка тоже поднялась, не отрывая от него глаз. И пошла за ним к машине.
Герман приехал в город один, без обычных своих телохранителей, а потому машина казалась непривычно большой и пустой. Катя сидела на заднем сидении и смотрела в зеркало, а он время от времени отводил глаза от дороги и улыбался ей. Она ни о чем не спрашивала, а он и не собирался с ней говорить. О чем можно беседовать с такой дурочкой? Впрочем, скоро она запоет… Но совсем не так, как ожидала…
Они уже ехали через лес, по узкой дороге, проложенной к его дому, когда она вдруг сказала:
— Мне нужно до темна вернуться домой, у меня дети.
Он снова улыбнулся.
Да, это несомненно была сказка. Почему-то ей вспомнилась «Красавица и чудовище». Только она сама была отнюдь не красавицей, что же касается ее спутника… Его дом был как тот заколдованный замок, когда злая фея наложила на него заклятье. Красивый, огромный , но такой мрачный, что пробирала дрожь. Сам молодой человек хоть и выглядел как принц, глаза у него были как у чудовища.
— Заходи, — сказал он, и повел ее к дому, так что каблучки ее туфель звонко цокали по плитам.
…У него были прекрасные апартаменты с балконом, откуда открывался вид на лес. Но больше всего Герман любил подвал, который тянулся под замком. Здесь у него был и винный погреб, и еще одна спальня – куда он уходил, если была гроза, с детства он боялся гроз. И его любимая комната, где он развлекался с гостями… Вернее, с гостьями.
— Принеси вина и еще что-нибудь, — велел Герман одному из своих помощников, — Нужно ее сначала накормить.
***
…Катя совсем не умела пить. Но сейчас она находилась в каком-то странном состоянии. Нервы ее были взвинчены до предела, и все же то, что окружало ее не могло быть ничем иным, как сном. Она убеждала себя в этом. Какое еще можно было придумать объяснение происходящему
Герман налил ей большой бокал вина, она выпила его залпом, как воду. И, конечно, через несколько минут захмелела. И все, что было потом – эта огромная постель, его руки, его глаза – совсем близко, так, что не было ничего в мире, кроме них – все это было сном и не более.
Потом она расплакалась.
— Ты уже плачешь? — спросил он небрежно.
Не подозревая, что главным в этой фразе было слово «уже», точно потом-то плакать нужно было непременно, она зашмыгала носом еще отчаяннее.
— Ну почему все так? — спросила она, то ли саму себя, то ли его, то ли кого-то третьего – судьбу что ли.
— Как это – так? — поинтересовался он.
Он даже не стал набрасывать на себя одеяло.
— Почему я с детства была самая худшая, меня все травили – и никогда, никогда у меня не было ни шанса все изменить. И сейчас, я знаю, то, что происходит – это обманка какая-то. Я или проснусь, и ничего этого не будет. Или ты просто меня выгонишь на все четыре стороны.
И, плача, она стала рассказывать ему свою жизнь. Ей сейчас не было стыдно, и не казалась, что она поступает странно, открываясь человеку в общем-то незнакомому, с которым ее связывала только постель – и ничего больше. Так бывает.
Она говорила о том, как ее дразнили из-за нищенской одежды. А что другое могла позволить себе ее мать? Из-за вечной неловкости – она постоянно что-то роняла, разбивала, попадала впросак. Как девочкам вообще нравилось, что рядом есть такая вот крыса, рядом с которой они – красавицы и любимцы судьбы.
…Ему и раньше рассказывали о себе все эти девушки. Умоляли пожалеть их. Говорили о старых родителях, о любимых братьях и сестрах, о том, что жизнь для них только начинается. Они все были счастливы в той, прошлой жизни и мечтали в нее вернуться. А эта девка была тёхой на все сто процентов, и жизнь ей опостылела, как ему когда-то. Из-за того, что все травили ее, и единственный человек, с которым она связывала надежды на перемены, предпочел ей другую….
И что-то шевельнулось в его душе – впервые за много лет.
— Иди отсюда, — сказал он ей.
— Что? — она еще раз всхлипнула, не расслышав.
— Иди, говорю, отсюда. Одевайся и сейчас тебя отвезут обратно в город.
— Ты меня тоже выгоняешь, — безнадежным голосом сказала она, — Я самая несчастная…
— Ты самая счастливая, — он улыбнулся ей самой обаятельной из своих улыбок, — Ты даже не представляешь, как тебе повезло. Брысь отсюда!
Он поднялся и вышел. Полы шелкового халата из-за его стремительных движений напоминали черные крылья.
Через десять минут ничего не понимающая Катя садилась в машину. Она услышала, как чернобородый мужчина, которой должен был ее отвезти, спросил Германа:
— Ты ее отпускаешь, хозяин? Она ведь запомнила это место…
— Она больше сюда никогда не придет, — Герман склонился к дверце и помахал Кате, — Забудь обо всем этом, поняла? Иначе будет плохо.
— Она тебя не послушается хозяин, — тихо возразил мужчина.
— Не послушается – пожалеет, — и Герман, не оглядываясь, ушел.
Чернобородый вел машину так быстро, что пейзажи за окном сливались.
— Не гоните, — попросила Катя, — Я боюсь.
— Теперь уже нечего бояться, — сказал тот с гортанным акцентом, — Но никто не шутил – забудь о том, что ты была здесь. Если придешь еще раз – останешься тут навсегда.
Он высадил ее на окраине города и умчался столь же стремительно, оставив ее на пустынном шоссе гадать – как же добраться до дома если денег в кармане ни гроша.
Конечно, дома был Армагеддон. Перепуганная тетя Маша по пятому разу обзванивала все инстанции, какие только можно, а дети, предоставленные себе, начинали плакать, предчувствуя, что стряслось что-то плохое. Мать повисла у Кати на шее, сжимала дочь в объятиях так, что той было больно, целовала куда придется
— Жива! Жива! – повторяла она.
— Оставь меня в покое, мам, — Катя на дрожащих от усталости ногах прошла в спальню и уснула, едва коснувшись головой подушки.
Казалось, что после этого случая, высшие силы взяли Катю под свою защиту. Михаил еще раз встретился с ней и тайком передал приличную сумму денег.
— Вложи в жилье, — посоветовал он, — Сама понимаешь, регулярно я тебе помогать не смогу, но может удастся время от времени, что-то делать для тебя и детей.
— А если я выйду замуж? — спросила Катя, прищурившись, — И кто-то другой будет растить твоих мальчишек.
— Дай-то Бог, — искренне ответил Михаил п поправился, — Дай Бог, чтобы ты встретила хорошего человека, которого полюбишь. Тогда и тебе и детям будет хорошо.
Кате достаточно было этого мига, чтобы понять то, что она не могла принять все предыдущие годы. Михаил не любит и никогда не любил по-настоящему ни ее, ни своих собственных сыновей. У него просто хватило чувства долга, чтобы не бросить их на произвол судьбы.
Неизвестно, как бы она пережила это прежде. А теперь это не ранило ее слишком больно. Потому что впервые в жизни она по-настоящему влюбилась. Да, в того самого таинственного человека, который был красив и загадочен как герой романа и снизошел до нее. Наверное, она все-таки задела его как-то, чем-то приглянулась, иначе бы ничего этого не было.
Деньги, что дал Михаил, пошли на доплату, и очень скоро Катя с детьми и тетя Маша переехали в трехкомнатную квартиру – скромную, но вполне приличную, в обжитом районе. Тетя Маша вздохнула так, будто тяжкий груз со спины сняла:
— Теперь маленько переведем дыхание, — сказала она.
— Ага, — бесстрастно согласилась Катя, — Мам, я беременная.
Тетя Маша так и села.
— Да как же, - залепетала она, — У тебя что, совсем ума нет…Ты же знала, что Мишка на тебе не женится, так неужели не сообразила что… А он каким местом думал? Впрочем, я знаю – каким.
— А может, это и не он, — сказала Катя одними губами, так что мать ее не услышала, — Даже точно – не он.
У матери меж бровей снова залегла страдальческая складка. Несколько недель продолжались ее ожесточенные споры с дочерью. Тетя Маша твердила, что ребенка ни за что нельзя оставлять. Мишка больше ничего не даст, и так уже расщедрился. А Катя, не имеющая ни толкового образования, ни работы, ни богатых родственников – не вытянет троих детей ни за что.
Разумеется, мать была права, но Катя уперлась. Она хотела родить этого ребенка, и ни за что не сказала бы тете Маше, что она задумала. Ей снился Герман. Он приходил к ней каждую ночь, а утром, когда она просыпалась, начинался длинный тягостный день с его бесконечными обязанностями. Катя надеялась на одно – что рано или поздно Герман даст о себе знать. А если нет…Если это будет его ребенок, значит Катя его отыщет. Дешевые любовные романы, которые она любила читать, убеждали, что мужчина просто не сможет устоять, увидев наследника. То, то Михаил запросто своих сыновей бросил, не убедило Катю ни в чем.
— Я рожу этого малыша, — твердо сказала Катя матери.
И стала искать аргументы, которые позволили бы убедить пожилую женщину в оправданности такого решения. Трое детей – это уже многодетная мать. Будут льготы, пособия. И она работать пойдет.
Отплакавшись, тетя Маша устроила непутевую дочь к себе – социальным работником.
— Чтоб хоть декретные получила, — сказала она.
Никогда еще не приходилось Кате так тяжело. Мать всегда старалась избавить ее от домашней работы, а теперь эта самая работа навалилась на нее в десятикратном размере. Тяжелые сумки, которые нужно было носить своим старикам из магазинов и отчитываться за каждую копейку. Бесконечные очереди в поликлиниках – Катя стояла за талонами для подопечных, брала для них справки у коммунальщиков. А еще мыла окна, прибирала вещи в шкафах, драила полы, немощных – кормила с ложечки.
— Эти запахи, — жаловалась она вечером матери, — Не могу больше! Там все углы пропахли старьем. Я разбираю шмотки и порой меня просто выворачивает.
— Терпи, — бесстрастно отвечала тетя Маша, — Ты сама выбрала такую судьбу. Поступила бы по уму – нашла в свое время хорошего человека, и была бы у тебя семья. Нет, на чужого мужа позарилась. Вот бумеранг и прилетел.
Катя перестала искать у матери сочувствия. Оставалось лишь с нетерпением ждать того дня, когда он пойдут в декрет, и хотя бы от тяжелой работы будет избавлена.
…В роддоме Катю помнили, и удивились тому, что на этот раз она поступила сюда «по скорой». В предыдущие разы ее привозил Михаил. Отдельную палату Катя тоже оплатить не смогла. Но в остальном все прошло замечательно, и на свет появилась девочка.
— Дайте ее мне на минуточку, или хоть покажите, — еще в родильном зале попросила Катя.
Ей хватило одного взгляда на малышку, чтобы понять – она не ошиблась. Черные волосы были непривычно густыми и длинными для новорожденной, и глаза оказались точь-в-точь отцовские – светло серые с поволокой. Настолько яркие и необычные, что сделалось ясно, цвет их уже не изменится, такими они и останутся.
Тетя Маша с горечью убедилась, что «горбатую лишь могила исправит». Став многодетной матерью, Катя не взялась за ум. Она не могла сосредоточиться на детях и хозяйстве. Сделав самое необходимое, она погружалась в себя и витала где-то мыслями.
— Остепенись, — твердила ей тетя Маша, — Если ты надеешься, что я всю жизнь буду подставлять тебе плечо, то это не так. У меня вон давление скачет. Отлежаться бы в тишине и покое…. Порой так хочется – выпить таблетку и уснуть, и спать, пока не выспишься. Так ведь нет. Случись что у твоих ребят, они ко мне бегут. Привыкли, что бабушка всегда поможет.
И когда малышка плачет по ночам…У матери сон особый должен быть – вполглаза. Бывало ты, маленькая, только зашевелишься в кроватке – я уже просыпаюсь. А ты спишь – хоть бы что. Сколько раз я ночами вставала, чтобы твою дочку успокоить…
— Я у тебя одна была, а у меня детей вон сколько, — огрызалась Катя.
— А кто в этом виноват? — саркастически спрашивала тетя Маша, — Запомни – загонишь меня в гроб, тебе еще тяжелее будет.
Но Катя не верила в такую перспективу. Мама у нее была всегда, и всю жизнь оставалась двужильной, тянула любую нагрузку. И сейчас она, конечно, просто прибедняется.
Все свободное время Катя тратила на то, чтобы узнать что-нибудь о Германе, найти место, где он живет. Она в свое время даже сообразить не могла, куда он ее привез. Ориентироваться она могла лишь на время, проведенное в дороге и на то, что это лесная зона. Теперь она разглядывала в интернете кадры, спутниковые снимки и вычислила, наконец- таки этот огромный дом, расположенный в самой глубине леса.
Она решила пойти туда вместе с дочкой. Пусть у нее девочка, а не мальчик, но внешность у маленькой Ады такая, что сомневаться в отцовстве просто невозможно.
Но потом произошло событие, не то, чтобы расстроившее ее замыслы, но заставившее на время их отложить. У тети Маши случился гипертонический криз, да такой, что пришлось вызывать скорую. Приехал паренек, очень неопытный, все время звонил кому-то по телефону, советовался, что и как делать. Измерил давление, сунул пожилой женщине под язык пару таблеток, поставил укол – и распрощался.
А через два часа тетя Маша уже ничего не соображала. У нее отнялась речь, правая половина тела потеряла чувствительность. На этот раз приехала опытная бригада, и фельдшерица сразу послала Катю искать помощников для транспортировки.
— У вашей матери инсульт, забираем в больницу…
Но и здесь до Кати еще не дошло – насколько все серьезно. Она не сомневалась, что мать выкарабкается. Волновало ее лишь одно – сколько дней та проведет в больнице, и справится ли она, Катя, в это время с хозяйством.
Поэтому, когда ей позвонили и сказали, что тетя Маша умерла, весть эта оглушила ее совершенно. Некоторое время она сидела и просто приходила в себя. Конечно, потом начался весь этот круговорот, когда нужно организовывать похороны и поминки. И если взять эти заботы на себя некому, то у родственников не остается времени на то, чтобы с головой погрузиться в горе.
К счастью, женщины рядом с которыми тетя Маша проработала всю жизнь, собрали деньги, они же и организовали поминки. Но когда погребение и все церемонии остались позади, Катя почувствовала, что мир рухнул. Все хлопоты, которые прежде безропотно брала на себя ее мать – теперь лежали на ней, денег осталось – кот наплакал, воспитательницы в садике жаловались, что ее мальчишки отбиваются от рук, а еще надо было искать новую работу - поденежнее, потому что иначе их маленькой семье придется жить впроголодь.
Катя попробовала связаться с Михаилом и выклянчить хоть какую-то сумму, но оказалось, что прежний друг сменил номер. Позвонила на домашний, к телефону подошла жена, и узнала Катю по молчанию. Ей хватило Катиного дыхания в трубку.
— Полицию вызову, — пообещала жена Михаила, — Скажу, что ты нас шантажируешь. И учти – мне поверят.
Больше обращаться было не к кому. И тогда Катя решила осуществить свой давний план. Для начала он пошла к местной ясновидящей и отнесла ей всю наличность, что осталось.
— Так что тебе нужно? — спросила видунья, — Отворот или приворот?
Катя на миг задумалась. Если бы речь шла про Михаила, все было бы ясно. Отворот от жены, приворот -к ней, к Кате. Комплексная услуга. Но про Германа не было понятно ничего.
— Про одного человека узнать хочу, — честно сказала Катя, — Как он ко мне относится, и будем ли мы когда-нибудь вместе.
Гадалка повела себя отнюдь не оригинально. Попросила фотографию Германа и какую-нибудь вещь, принадлежавшую ему. У Кати было то и другое. Фотографию она случайно нашла на каком-то сайте. А в тот единственный раз, что была в замке прихватила с собой платок. Только этот маленький кусочек шелка и был вещественным доказательством того, что вся эта история ей не приснилась. И дочь Ада, конечно – еще одно подтверждение.
Гадалка сначала подержала руку над платком. И Катя заметила, как задрожали ее пальцы. Потом женщина вгляделась в снимок и отшатнулась. Она попыталась сдержаться, но все же Катя заметила это движение.
— Не приближайся к нему, — сказала гадалка.
Катя недовольно сморщилась:
— Что за чушь? Почему… Он даже вроде бы не женат.
— И близко не подходи, — гадалка быстро отодвинула от себя платок и фотографию.
А потом наклонилась к Кате и сказала, глядя ей прямо в глаза:
— Этот человек – зло. В душе у него нет ничего, кроме зла. Если ты приблизишься к нему, будет большая беда.
— Но у меня его дочь, — не выдержав, вскрикнула Катя.
— Он знает об этом?
— Нет, — призналась она.
— И не говори ему, — велела гадалка, — Никогда не проговорись. Девочка на него похожа?
— Очень.
— Тогда уезжай отсюда, чтобы он не мог увидеть ее даже случайно где-нибудь на улице.
— Но о какой беде вы говорите? – допытывалась Катя.
Гадалка разложила на столике карты, причем каждую следующую, которую выкладывала, встречала жестким кивком, точно говоря – я так и ожидала. Карты были сплошь черные – пиковые и немного крестовых.
— Лучше тебе не знать, — гадалка жестко усмехнулась и смешала карты.
***
Катя потеряла сон. И если прежде она была готова поверить потусторонним силам, то теперь все больше пробивалось в ней желание – сделать именно так, как хочет она. Не слушаться никого – и будь, что будет.
Настал день, когда отправив с утра мальчишек в садик, она вызвала такси и назвала деревню, возле которой начиналась дорога к замку, затерянному в лесах. Катя постаралась как можно лучше одеть дочку. Девочка и от природы была хороша, а сейчас выглядела совсем как куколка. В дороге Ада вела себя очень тихо, и Катя благодарила Бога за это. Она была страшно взвинчена – и ей совсем не хотелось сейчас разбираться с капризами малышки.
— К какому дому вас подвезти? — спросил таксист, когда они въехали в село.
Катя поспешно достала из сумочки деньги.
— Вот… Но если можно, проедем дальше, совсем недолго. Я вам сейчас покажу на карте в телефоне. И заплачу сумму сверх, конечно.
Таксист не возражал. До этого он всю дорогу пытался разговорить Катю, и сейчас не оставил этих попыток.
— Никогда тут не ездил, — говорил он, послушно посылая машину вперед, — Какой лес прекрасный, осенью грибов тут, наверное, много. Надо собраться как-нибудь на «тихую охоту».
А Катя сидела, напряженная, как струна. В любую минуту один из тех чернобородых страшных мужчин мог выйти на дорогу и остановить машину. Ох, права была, наверное, ясновидящая, надо было ее слушаться…
Но они беспрепятственно доехали до самого замка. И таксист присвистнул.
— Ох, и ничего себя…Не знал, что у нас тут такая красота… Вот я в Тольятти был, там есть такой «Замок Гарибальди». Но там место людное, добраться просто, а тут… Сколько сил вложено, а построились люди в глуши. Доход потеряют. И для гостиницы неудобно – слишком далеко от города, и на праздники снимать по этой же причине не будут. А уж о фотосессиях я не говорю…
Катя сунула ему еще несколько банкнот.
— Вас подождать? — спросил таксист.
— А? Что вы сказали? Нет, пожалуй, не надо… , - Катя взяла девочку на руки и пошла к воротам. Теперь уж все равно, пан или пропал.
Она слышала, как за ее спиной завелась машина, таксист уехал. А Катя уже шла по подъездной дороге, гая, откроет ли ей кто-нибудь.
Высокий смуглый мужчина в черной рубашке вырос перед ней как из-под земли. В его взгляде был вопрос, но было еще что-то, от чего Катя затрепетала – холодная, безжалостная решимость сделать все, что угодно.
— Я… мне…. Залепетала она… Вот девочка… Я тут уже была.. А теперь. Это дочь вашего хозяина.
Мужчина бросил взгляд на ребенка, потом сделал Кате знак, чтобы она оставалась на месте, и скрылся в доме.
Она ожидала долго, примерно с четверть часа.. Ада утомилась и начала тихонько хныкать.
Наконец, дверь открылась, и мужчина опять-таки жестом велел ей заходить, а потом повел по длинным мрачным коридорам. Наконец, кивнул – сюда мол.
В комнате, куда она вошла, располагалась библиотека. Книжные полки от пола до потолка. Письменный стол, наверняка, сумасшедшей стоимости, наверное, его сперли откуда-нибудь из музея. Во всяком случае, он выглядел, как гость из 19-го века.
Германа она заметила не сразу – он стоял в самом темном углу.
— Ты меня разбудила, - сказал он.
Катя много чего ждала, но не этой фразы. Не так хотела она начать разговор. Поэтому она растерялась и спросила:
— Разгар для на дворе, разве вы еще спали.
— Для меня неважно, какое время суток на улице, я часто путаю день с ночью, — Герман сел в кресло и рассматривал Катю с ребенком на руках. Ей он сесть не предложил.
Катя шагнула вперед:
— Вот… Я хотела показать… Это ваша… Наша…
— Мне уже сказали, — Герман даже не взглянул на малышку, — И что вам нужно?
— Я…Я хотела, чтобы вы познакомились, — Катя чувствовала себя полной дурой.
— Я тебя предупреждал, чтобы ты не приходила сюда? — почти нежно сказал Герман, — Почему же ты ослушалась?
— Но наша дочка…
— Вот что, — сказал он, как бы говоря сам с собой, — Для меня сейчас не лучшее время, и мой лучший друг нынче – тишина. Мне не надо лишних слухов, сплетен, поисков… во всяком случае, пока…
Поэтому я дам тебе еще один шанс. Но надо крепко вбить в твою глупую головку, что третьего – не будет. Поэтому ты сейчас уйдешь. Но одна. Ребенок останется здесь.
— Как? — у Кати даже рот приоткрылся.
— И ты будешь знать, — теперь Герман чеканил слова, — Что если ты еще раз попробуешь сюда прийти или натравить на мой дом следствие – твоему отпрыску немедленно свернут шею. Пока ты ведешь себя тихо – девочка так же тихо будет тут жить. За ней присмотрят. Ну что ты дергаешься? Это не такое уж горе для тебя. Ты – никудышняя мать. Я из любопытства навел справки, и знаю, что в тот раз ты сорвалась ко мне, забыв о доме и детях. Вот и об этой пигалице забудь. А теперь – пошла вон…
**
Вернувшись домой, Катя стала сходить с ума. Теперь это заметили уже и соседи. Она могла выйти на лестничную клетку в одной ночной сорочке, непричесанной и стоять так часами, пока ее кто-нибудь не уведет обратно в квартиру.
— Что ты здесь делаешь? — набрасывалась на нее соседка.
— Жду, — отвечала Катя безжизненно.
— Кого ждешь? Дочка-то твоя где.
— Она, — Катя задумывалась на миг, — Она у родственников. С ней все хорошо…
— Вот и славно. Тогда и ты иди домой и ложись…Давай врача тебе вызовем?
Но Катя, не слушая, как сомнамбула брела в глубины своей квартиры и дверь за ней закрывалась.
Но когда ее сыновья стали стучаться к той же соседке и, плача, просить что-нибудь поесть, женщина не выдержала и вызвала сначала социальные службы, а те уже – бригаду психиатрической помощи.
Мальчиков отправили в реабилитационный центр, а Катю посадили на уколы. Какой-то тяжелой, неизлечимой психической болезни у нее не нашли. Но она явно была пока неадекватна. В первое, самое острое время, она лежала одна, ей давали снотворное и другие лекарства.
Потом перевели в палату на троих. Соседки Наташа и Оля. По сравнению с Катей они казались совсем здоровыми. Ходили есть в больничную столовую, по вечерам долго шептались после того, как уж был погашен свет.
Наташа просто перенапряглась, слишком многое взвалила на плечи. И в тот момент, когда жизнь обернулась в лучшую сторону – ее стали мучить галлюцинации.
Было время, когда она любила этот город. В детстве. Детство одевает все в волшебные тона. Оно находит свою поэзию во дворах, где работают котельные и механические мастерские. Каждый разросшийся куст может стать замком для куклы! Каждый многоэтажный дом, сияющий по вечерам зажженными огнями, - огромным кораблем, плывущим вдаль по темному океану.
А потом приходит юность, которая подымает душу на цыпочки, и видишь такими глазами, какими больше никогда не будет дано увидеть.
Лето ее семнадцатилетия. Выпускные экзамены. Дождливые, теплые и ветреные дни. Зеленые водопады тополей. Огромные букеты пионов - бледно-розовых и белых. Только что раскрывшихся. Пахнущих до головокружения. Мокрых от дождя. Легкое шелковое платье - белое, в тех же розовых цветах. И ветер, который, казалось, понесет ее через весь мир, через всю жизнь - ее властительницею.
Она люто тосковала в институте. Грязь и суета общежития - это ерунда. Всегда на виду - вот что невыносимо. Пять человек в комнате. Пять девушек без всякой фантазии, мечтающих навсегда остаться в этом областном центре. Зачем? Чтобы не попасть по распределению в деревню. Каким путем? Да замужеством - почти все равно с кем. Лишь бы местная прописка в паспорте.
Общага, университет, улицы - везде люди. Ни на минуту не остаться наедине с собой, не забыться тем, что дорого ей.
Ночами ей снилась тишина ее комнаты. И всего несколько раз - не чаще, чем дни рождения и новогодние ночи, - приходил во сне тот, кого не было в жизни. И брал ее руку в свои, и все сбывалось. К ней возвращалось детское счастье, и полет, и то невысказанное, что таяло и ускользало, лишь только она открывала глаза.
Она думала, что стоит вернуться домой - и институт останется в памяти страшным сном. Но пришел и этот день, и сразу стало ясно, что не входят дважды в одну реку. Все уже не то и не так. Она - взрослая. И на работе - сама по себе. И за жизнь ее больше никто не отвечает, кроме нее самой. И вечерами нет уже сил ни на что, кроме осознания идущего времени и пустоты, бесплодности этого течения. А так нельзя думать. Зачем тогда жить?
Она полагала, что может никогда не выйти замуж, потому что с редким постоянством никому не нравилась. Хотя внешне была привлекательна, даже необычно привлекательна. Но вечно ее носило в этих заоблачных сферах - и окружающими это воспринималось как чрезмерная серьезность, взгляд на все свысока, и за ней даже не пытались ухаживать.
Но все же она вышла замуж. Этот человек был достаточно прост, чтобы не заметить в ней ничего странного. А ее уже превыше всего мучило одиночество, которого она так желала раньше.
Супруги - два вола, впрягшиеся в один плуг. Отчасти это было верно. Теперь не страшна задержка зарплаты или покупка картошки на осень. Есть другие плечи, достаточно сильные, чтобы носить мешки. И - как ни банально - теплота чужого тела рядом. А сны снились все реже. Вернее, почти уже не снились. Добраться бы до постели. И - как в черную яму, из которой утром с трудом выныриваешь.
А уж когда дети пошли.... Она знала, что и близкие, и малознакомые люди осуждают ее за такую роскошь. Ребенок, как машина, требует определенной наличности. Нет денег - не заводи. Чтобы беленькие носочки, кружевные одеяльца, сверкающие бутылочки. И сама с красивой коляской. Она же последнего ребенка родила в дефолт. В тот самый августовский день, когда наличность растаяла, как дым, а магазины спешно закрылись - переписывать цены.
Кто-то от этого стал еще богаче, построил себе очередную виллу на Канарах. А ее новорожденного лишили самого скромного приданого, и отняли у нее теплое зимнее пальто. Бегала в холода чуть не в плащике - соседки ахали и говорили традиционные слова о расплодившейся нищете.
Да и потом. Туфли с бантиками - допотопные, из коробки на чердаке вытащенные. Пустой суп на обед. И одна и та же беличья карусель - месяц за месяцем.
Нужно было выходить на работу. Да где ее найти, родимую? Молодежь подросла, в компьютерах разбирается и метит на самые модные должности - менеджеры, супервайзеры. Мерчендайзеры еще. Или что-то в том же духе, не выговоришь. А проще - ни детей, ни плетей, всегда готова, ко всему готова.
В службе занятости плечами пожимают. У них две должности вакантны - уборщица да гардеробщица.
Ночами вместо снов - слезы. Что день грядущий нам готовит? И надежда не брезжит ниоткуда.
А потом вдруг ей предложили работу. Позже она скажет: "сбылась мечта идиотки". Да не просто работу - другим на зависть. Тишина и простор отдельного кабинета. Эта самая оргтехника, раньше только по телевизору виденная. Сослуживцы вежливые, а зарплата - все дыры заткнуть можно. Приодеться, детей растить, учить-лечить. На все хватит.
Вот только начальница... Все дороги ведут в Рим, все концы упираются в нее. В ее недовольно-грозное "Уволю!" Она молода. Но начальнице нужно оправдывать свое существование. И ей все не так. Десять раз переделывай - не так. Из шкурки вылези, все равно не так будет.
Приходила домой заполночь. Детей не видела. В глазах компьютерные строчки сливаются, в душе паника - уволят. И что? Да конец света!
Нельзя долго балансировать на грани. Туда или сюда, а всегда так - на острие - не получится.
Никто не верил, что она сама подала заявление. Да как же так?! Да за такую работу другие руками - ногами - зубами. Да в наше время! Да в вашем положении! Никто не понимал, что уже сил нет бояться. И в душе места нет, где бы об тебя ноги не вытерли.
Она как будто проснулась в один августовский день. Вышла на крыльцо, в сад. Утро тихое-тихое. Теплое. Пахнет яблоками. На траве их целый ковер. Надо собирать, варенье варить. Детям - пенки.
Второй раз уже в это лето пышно цветут розы. Нарвать букет, в утренней росе, и домой - на стол. Нежно-розовые, темно-красные, лимонно-желтые розы. Изящные, как не на каждой картине.
Она срезает розы и тихо, пока никто не встал, читает молитву. И не страшно. И спокойно. Произносит древние слова и верит, что все будет как надо.
Дети счастливы, что мать рядом. Она впервые замечает, как они соскучились по ней. Даже в этой ее рутинной работе, постирушках-готовках, они вертятся рядом. И как выросли! И какие умные стали! Некогда было замечать жизнь. И вот теперь она будто остановилась, изумленными глазами открывая: да как хорошо утро! Та же свежесть, что была в ее семнадцать. И дети, которые ждут - всех ее сказок. И книги, о которых она помнила, как о друзьях. И весь мир, который нисколько ей не закрыт, радуйся же ему!
И в эту ночь, голову на подушку не успела положить, пришел тот, который, она думала, не придет уже никогда. И подал ей руку...
У Оли другая ситуация. Она считала, что ей отчаянно не везет.
Первый раз в жизни ей хотелось убить человека. Если б злодея какого - еще куда ни шло, так нет. Чтобы понять всю степень ее отчаянной кровожадности, извольте знать: это был тишайший, добродушнейший Ванюша. "Человек с фотоаппаратом".
Все признавали, что у него талант. Его выставки собирали жителей маленького городка, а работы, предназначенные для продажи, расходились моментально. Это вам не бездушные картины из магазина. Его творения "дышали". Все перед вами было живое: пробуждающееся, встающее из-за Волги солнце, или уснувший в стогу мальчишка. И за тем трепетом, с которым автор ловил такие моменты, ощущалась доброта и чуткость его души.
Но когда этот признанный гений решил осчастливить их отдел и к Дню святого Валентина сделать каждой по портрету...
Нет, сперва она, как и все, обрадовалась. Она редко снималась. За последние пять лет - когда паспорт меняла со старого образца на новый. Должно же что-то остаться от каждого периода в жизни?
К тому же Ваня относился к делу так добросовестно. Встанет, сядет, ляжет, снимет тебя со всех точек, повернет и так и эдак...
Верно, будет что повесить на стену, да еще и самой собою втайне любоваться - да, это я!
Она нарочно распустила волосы и спрятала подбородок в роскошь черного с белыми искрами воротника из чернобурки. Глаза с минуту подержала закрытыми, а потом распахнула, чтобы взгляд приобрел загадочность. Листая в парикмахерской толстый глянцевый журнал, она случайно прочла, что так делают модели.
Должно было все получиться так: акцент на лице, остальное - в дымке. Темные глаза, россыпь кудрявых волос... Она находилась в том возрасте, когда лицо приобретает определенность. Пережитое отражается на нем, но еще не старит. На смену юной самоуверенности приходит осознание своей действительной силы, а это тоже многое значит.
**
..Когда Ваня со своей всегдашней тихой улыбкой положил ей на стол снимки, она и поняла, что способна на убийство.
Нет, что за камера у него - только тараканов снимать. Чтобы каждая шерстинка на лапках различалась. Но кто же такое наводит на женщин? Вот она стоит, пожалуйста, неловко подпирая стену, только что отделанную в духе "евро". С чего начинать ставить на себе жирный крест? С верхней части?
Волосы вовсе не кудрявые, а свисают какими-то лохмами, словно пережженные "химией". На лице отпечатан каждый день из прожитых тридцати двух лет, по крайней мере самые мрачные из этих дней.
Это взгляд не надменной кинодивы, а собаки, ищущей хозяина. О, нашла сравнение! Лохмы свисают, как уши спаниеля, а глаза - как у того же пса, оставленного на улице. И каждая морщинка словно тушью прорисована. И глаза, покрасневшие от компьютера. И... И... И вообще Ваню после такой подлянки - на мыло, однозначно!
Интересно, так ли он снимает свою Варвару, которая не сходит у него с языка? Варвара захотела новые туфли, Варвара прочитала книжку, об этом Варя говорит то, а по этому поводу считает иначе. О Варваре все уже знают всё, и такая ее популярность невольно бесит сотрудниц. Но если бы Ваня снял свою капризную супругу подобным образом, их рабочий коллектив бы осиротел.
Она сидела и глотала слезы. Фото, блин! Художник, называется! Вон Селюнин - другое дело. Она у него не фотографировалась, только слышала, что он каждую свою модель прежде всего тащит к умывальнику. Смывает с нее все, что можно. Потом сам ей накладывает грим, делает прическу. Обматывает во всякое разное. Драпирует. Выставляет напоказ то, что в модели красиво. Может, это будет только рука - длинные тонкие пальцы, перстень. А все прочее - в полутьме.
Знакомая девчонка Ириша так чуть замуж не вышла. От ее портретов все западные женихи ошалели. Она выбрала самого достойного, поехала знакомиться в Москву. И на перроне сразу его узнала: он был в тех же джинсах и футболке, что и на своем фото. Зато он прошел мимо, и даже после оклика узнать не захотел в ней свою мечту.
Но чтобы вот так сразу - "фейсом об тейбл"?...
Дома мама увидела, что у дочери слезы в глазах - и стала робко утешать:
- Может, дело в челке? Убрать ее и...
- Дело не в челке, - мрачно отвечала она, - Дело в морде, которая из под неё выглядввает. Ее не уберешь.
Если бы в жизни все было как в романах, тут же неизвестно откуда - да хоть с неба упав - явился бы подарок судьбы в лице крутого мачо. И он бы ее утешил, и сказал, что она на самом деле прекрасна, а она от его слов на глазах превратилась... ну хотя бы в Джулию Робертс.
В жизни, к сожалению, мачо как снег на голову не сыпятся.
И все же что-то было в ней затронуто настолько глубоко, что решилась она на совсем необычный для нее шаг. Отправилась к Анечке.
Анечка была лучшим парикмахером в городе. По сути еще девочка, сама носящая простой "хвостик", с клиентами творила чудеса. Анечка сразу поняла, что с мрачной клиенткой лучше не щебетать, а действительно преобразить ее, насколько это возможно.
Анечка в данном случае выполняла роль мачо. Часа три - не меньше - превращала ее в Женщину с большой буквы. Стригла, накручивала, укладывала. Дышала у ее лица, а порой и не дышала - нанося макияж.
Когда она открыла глаза - у нее действительно был вид королевы. Волны живых каштановых волос струились вдоль лица, цветущего самыми нежными красками. Эта сиреневая прозрачность век, четко очерченные губы, юный румянец...
Из парикмахерской она отправилась в магазин и недрогнувшей рукой заплатила за платье, которое не решалась купить уже несколько месяцев. И никто другой не решался. Из-за цены.
...На работе женщины мало сказать онемели. Толпою пришли к ней в кабинет, чтобы жадными женскими глазами охватить ее новый облик и найти в нем хоть что-то "не то", чтобы душа успокоилась. Щупали платье... Могли бы - и лицо бы ощупали, чтобы румяна стереть.
Но все эти бабы - ерунда. Вот придет Ванечка, сразу оценит ее своим мужским профессиональным взглядом. И сразу за свой аппарат схватится!
... Он пришел. Стремительно прошел было мимо ее стола, но остановился, и тоже заглянул ей в лицо.
- Ты чего такая красная? - тревожно спросил он. - У тебя температура?
В тот же день Оле стало казаться, что у нее останавливается сердце. Вот просто так – перестало биться, и все.
— Ах, — она хваталась за грудь, — Остановилось. Пульса нет. Вызывайте «скорую»
Через месяц, в течение которого такие приступы повторялись регулярно, ее и положили подлечиться в психо-неврологическое отделение.
…Когда на Катю стали действовать таблетки, она обратила внимание на врача, который лечил ее, и новых подруг по палате. К каждой он относился в предельным вниманием, старался помочь. Но горькая складка навсегда залегла у него меж бровей.
— Он вдовец, - шепнула Наташа, — Русский, но жил прежде на Кавказе. Армяно-азербайджанский конфликт помнишь?
— Ну и что? — вскинула брови Катя.
— У него там жена погибла. Случайная жертва. А дочка осталась инвалидом. Он и сам болен. Когда устраивался сюда, узнали, что у него онкология. Спросили – как же вы будете работать? Нагрузка большая. А он сказал, что справится. Мол, ему обязательно надо выжить и встать на ноги. Иначе- на кого девочку? Она еще маленькая. И знаешь, у него получилось. Болезнь стала отступать.
Катя стала встречать Андрея Даниловича особой улыбкой. Он успешно лечил ее, ей сделалось легче. Она знала, что теперь приложит все силы для того, чтобы врач обратил на нее внимание, поддался ее чарам.
— Есть женщина -мать, а есть – прости меня, легкого поведения. Ну, н букву «б» которая, — когда-то говорила мать Кате.
— Ключевое слово тут «женщина», — с улыбкой отвечала Катя.
Мысли о малышке отступали, тревожили ее все меньше. «Поди, не обидит девочку, - думала она, вспоминая Германа, — Отец ведь он ей. Разве сможет обидеть дочку?»
Нет, все-таки Катя была неисправима.
.П.С. Вот такими, други мои, получаются чисто коммерческие тексты