Прочитав дилогию Владимира Арсеньева «В дебрях Уссурийского края», Михаил Пришвин отправил ее Максиму Горькому в Сорренто, снабдив книгу припиской, что она «станет на полки всех наших библиотек и воспитает юношество лучше, чем М. Рид». Автору же он написал: «Пользуюсь случаем выразить Вам удивление и восхищение Вашим трудом...» Дерсу Узала – сквозной герой дилогии – поразил Пришвина. И не только его. Гольд-проводник с чистой душой ребенка завоевал сердца читателей и в ХХ, и в ХХI веке. О реальном Дерсу Узала и его литературном образе журналу «Русский мир.ru» рассказывает писатель, доктор филологических наук, профессор Нижегородского университета, автор исследования «По следам Дерсу Узала. Тропами Уссурийского края» Алексей Коровашко.
Текст: Евгений Резепов, фото: Андрей Семашко
– Алексей Валерьевич, повесть «Дерсу Узала» увидела свет в 1923 году. То есть персонаж книги Владимира Арсеньева отметил уже столетний юбилей.
– Все не так просто. Вопрос в том, какой год считать «рождением» литературного образа Дерсу. То ли 1921-й, когда вышла первая часть дилогии – «По Уссурийскому краю», в которой Арсеньев знакомит читателя с легендарным гольдом. То ли 1923 год, когда была опубликована повесть «Дерсу Узала», где проводник становится главным героем. А может, 1917-й, когда Арсеньев, вероятно, уже написал обе части уссурийской дилогии, но из-за революционных событий не мог их издать? Так что получается, что у Дерсу плавающая дата рождения.
Как бы то ни было, из персонажа повести «По Уссурийскому краю» Дерсу превратился в главного героя второй книги, носящей его имя. Любопытно, что в первом издании «По Уссурийскому краю» на обложке под названием книги в скобках мелким шрифтом было набрано «Дерсу-Узала». Именно с дефисом. Видимо, Арсеньев уже тогда держал в уме образ Дерсу как конструктивный принцип всей дилогии в целом. Таким образом, уже в начале работы над повестями Арсеньев понимал, что Дерсу не только перерастет весь ее этнографический и географический материал, но и станет художественно-смысловой доминантой всего повествования.
С Дерсу связано немало загадок и ложных стереотипов. Например, сложилась традиция произносить имя Дерсу и фамилию Узала с ударением на последний слог. В действительности арсеньевского героя звали Дэрчу Очжал, при этом возможны варианты – Одзял или Оджал. Примечательно, что выдающийся лингвист Александр Реформатский, общавшийся с Арсеньевым, когда тот приезжал в Москву, говорил, что Владимир Клавдиевич называл своего героя «по-книжному» – Дерсу Узала, но с ударением на первом слоге в имени и на втором – в фамилии.
Вообще, о биографии реального Дерсу мы знаем очень мало. Точная дата его рождения неизвестна. Обстоятельства его гибели в районе железнодорожной станции Корфовская окутаны тайной...
– Насколько реальный Дерсу Узала отличался от своего литературного персонажа?
– Еще Михаил Пришвин говорил, что Арсеньев – это и есть Дерсу. В каком-то смысле перед нами своеобразная проекция автором лучших своих черт, мыслей и мечтаний на своего героя. Я тоже полагаю, что в знаменитом таежном проводнике-следопыте мы видим перевоплощение Арсеньева. Не было бы Арсеньева, не было бы того Дерсу, образом которого автор так пленил читателей.
Но показательно, что тот же реальный Дерсу Узала, о котором писал другой участник экспедиции Арсеньева – студент Петр Бордаков, не обрел статуса культовой фигуры. Книга Бордакова не получила признания читателей, хотя она публиковалась частями в довольно популярном дореволюционном журнале «Юная Россия». Причем произошло это за семь лет до появления повести «По Уссурийскому краю»! Но Бордакова сейчас вспоминают, как правило, только тогда, когда обращаются к наследию Арсеньева...
Надо сказать, литературоведы давно отмечали несовпадения между тем, что писал о Дерсу Бордаков, и образом, получившимся у Арсеньева. Книга Игоря Кузьмичева «Писатель Арсеньев», изданная еще в советское время, тоже констатировала несовпадение реального Дерсу и Дерсу-персонажа. Причем по текстам Бордакова видно, что это автор чрезвычайно добросовестный, дорожащий фактографичностью. А путевые дневники Арсеньева показывают, что Владимир Клавдиевич начинал обработку сырого материала буквально сразу, сидя у костра, после очередного перехода. Он подправлял записанное накануне, шлифовал свои записи с явно художественной целью. Безусловно, уже тогда Арсеньев думал о создании беллетристической книги о своих путешествиях. Кроме того, не стоит забывать, что дореволюционные экспедиции Арсеньева во многом носили секретный военный характер и это обстоятельство создавало дополнительный барьер для включения в будущую книгу тех или иных сведений. Бордаков же никакими «обетами» иносказаний и молчания скован не был, что повышает ценность приводимых им фактов.
Талантливый самоучка
Владимир Клавдиевич Арсеньев родился в Санкт-Петербурге 29 августа 1872 года в семье служащего Николаевской железной дороги. Владимир с детства обожал приключенческие романы, зачитывался описаниями путешествий Чарльза Дарвина и своего кумира Николая Пржевальского. Учился в 2-м Петербургском училище, откуда был отчислен за плохое поведение, затем – во Владимирском четырехклассном мужском училище. Университетского образования не имел, был самоучкой. Самостоятельно освоил географию, этнографию, археологию, геологию, гидрологию, метеорологию, орнитологию и лингвистику.
В 1895 году Арсеньев окончил Санкт-Петербургское пехотное юнкерское училище и с января 1896-го служил подпоручиком в 14-м пехотном Олонецком полку в польском городе Ломжа. В 1900 году получил чин поручика и был переведен в 1-й Владивостокский крепостной пехотный полк. В 1900–1903 годах Арсеньев с отрядом солдат-добровольцев совершил множество «экскурсий», изучив почти весь юго-восток Уссурийского края. Основной их задачей были разведка, проведение маршрутной съемки и сбор статистических данных о населении. По своей инициативе Арсеньев параллельно вел наблюдения научного характера, записывая их в дневники.
Поражение в Русско-японской войне доказало недостаточность знаний географии Уссурийского края. Было запланировано несколько военных экспедиций на плохо исследованный прежде хребет Сихотэ-Алинь. Руководил ими штабс-капитан Владимир Арсеньев, которого перевели из Владивостока в Хабаровск. Сихотэ-алиньские экспедиции пришлись на 1906–1910 годы. В 1911–1913 годах Арсеньев командовал секретными экспедициями, основной задачей которых была борьба с хунхузами (члены китайских организованных банд), терроризировавшими население. В 1913 году ему был пожалован чин подполковника. В 1917–1918 годах совершил Олгон-Горинскую экспедицию, в июле 1918-го – отправился в Камчатскую. В 1922–1923 годах побывал в экспедициях в Гижигинском районе и на Командорских островах.
Владимир Арсеньев скончался 4 сентября 1930 года во Владивостоке. После смерти подвергся травле. Арсеньева обвиняли в великодержавном шовинизме и шпионаже. Его вторая жена, Маргарита Николаевна, была арестована и расстреляна в августе 1938 года. Репрессиям подверглась и дочь писателя – Наталья Владимировна.
В 1961 году режиссер Агаси Бабаян снял художественный фильм «Дерсу Узала». Главные роли исполнили Адольф Шестаков и Касым Жакибаев. В 1975-м появился советско-японский фильм «Дерсу Узала», режиссером которого был японский режиссер Акира Куросава. В роли Арсеньева снялся Юрий Соломин, Дерсу Узала – Максим Мунзук. В 1976 году фильм получил премию «Оскар» как лучший иностранный фильм, показанный в США.
– Получается, Арсеньев подретушировал образ Дерсу Узала?
– Арсеньев «переодевает» своего героя в тот наряд, который, по мнению писателя, должен быть присущ гольду. При этом он ликвидировал элементы цивилизации, которые у Дерсу все же были. Ведь он, как охотник-промысловик, заботился о том, чтобы, например, его снаряжение отвечало критериям удобства и пользы. Арсеньева как художника это не устраивало. Но, как сказали бы марксисты, Дерсу был встроен в товарно-денежные отношения того времени. Это не просто благородный дикарь, только что вышедший из леса и с удивлением взирающий на блага цивилизации. Да, Арсеньев его подретушировал. Кстати, это характерно и для многих современных этнографов, которые отправляются в экспедиции к племенам, находящимся на низкой ступени культурного развития. Они ожидают лицезреть что-то первобытно-исконное. А когда видят, что абориген пьет какую-нибудь газировку, слушает радиоприемник и носит джинсы, то эти разочаровывающие факты они пытаются вынести за скобки при публикации материалов своих полевых исследований.
– Арсеньев описывает, как Дерсу рассуждает о бережном отношении к природе, как ругает стрелков отряда, когда они стреляют животных ради забавы, а не ради пропитания. Это тоже преувеличение?
– Увы, да. Образ Дерсу во многом основан на мифе о благородном дикаре. Можно найти массу сведений, которые этот миф опровергают, хотя, конечно, бывают и исключения. Да, были трепетные охотники, которые бережно относились к природе. Но чтобы они повсеместно следовали этому экологическому «кодексу»... Вряд ли такое когда-нибудь было. Сам Арсеньев следовал этому «кодексу». А вот другой знаменитый путешественник и географ, Николай Михайлович Пржевальский, не следовал, в чем, правда, иногда раскаивался. В своем «Путешествии в Уссурийском крае», появившемся в 1869 году, Пржевальский пишет, что гольды часто отступали от мудрых правил своей природосберегающей этики. По утверждению Ивана Алексеевича Лопатина, друга Арсеньева, отношение гольдов к такому промысловому зверю, как лось, и вовсе было хищническим. Но образ Дерсу Узала ничего не теряет от этих разоблачений. Для читателей он по-прежнему сохраняет свое обаяние. Это – результат любви Арсеньева к своему герою, к своим занятиям, к своей профессии, к своим экспедициям. То есть сознательной и последовательной идеализации у Арсеньева не было. Я не могу представить, что Владимир Клавдиевич сидит в кабинете, правит рукописи своей уссурийской дилогии и думает: «Мало я покрасил своего проводника золотой краской, надо бы добавить еще». Образ Дерсу – это результат органического восприятия всего увиденного в экспедициях.
Арсеньев искренне привязался к гольду. Больше, чем сам мог предположить при их первой встрече. Но в его экспедициях было немало проводников. И где начинается Дерсу, где он кончается, а где заявляет о себе другой проводник, допустим Сунцай Геонка, – определить сложно. Видимо, в образе Дерсу интегрированы черты национального характера многих дальневосточных народностей, независимо от того, к какой принадлежал сам Узала. Кстати, споры об этом не утихают и сегодня. Но был ли Дерсу гольдом, то есть нанайцем, удэгейцем или тазом – это, по-моему, не столь уж и важно. В его характере есть черты, которые Арсеньев мог наблюдать у любого своего проводника, к какой бы национальности или народности тот ни принадлежал.
– А если бы Арсеньев описал Дерсу таким, каким тот был в реальности? Получилась бы тогда из его персонажа культовая фигура?
– Если бы Арсеньев сохранял одну лишь фактическую основу и не добавлял бы ничего от себя как от художника, то, может быть, как писатель, он стал бы абсолютным реалистом и нашел бы понимание у тех, кто считает, что фотографическое изображение действительности – это и есть та цель, к которой должен стремиться любой пишущий человек. Но стал бы тогда Дерсу частью современной мифологии? Вряд ли.
Здесь возникает сложная проблема. Она заключается в том, что трудно определить место Арсеньева как художника слова. Ведь его проза чрезвычайно безыскусна. Но это безыскусность, которая неожиданно и парадоксально превращается в поэзию.
Литератор Юрий Казаков упоминал, что любой писатель, если он честен с собою, рано или поздно придет к простоте. Арсеньев любопытен тем, что он к этой простоте не шел, а был наделен ею изначально. В его прозе мы видим как бы прямое и непосредственное высказывание о действительности, которое создает иллюзию ее зеркального отражения. С моей точки зрения, такое высказывание неотразимо действует на читателя, но с трудом укладывается в рамки литературоведческого анализа. Я, кстати, сталкивался с мнением, распространенным среди нынешнего молодого поколения, что проза Арсеньева слишком незатейлива и проста. Но мне кажется, это именно та простота, за которую многие профессиональные писатели заплатили бы высокую цену.
– В экспедиционных дневниках Арсеньев пишет, что познакомился с Дерсу у реки Тадуши в августе 1906 года. А в книге их знакомство происходит в 1902 году у реки Лефу...
– Да, если судить по дневникам, не доверять которым нет никаких оснований, первая встреча Арсеньева и Дерсу произошла в 1906 году. Но нужно помнить, что хронологические нестыковки для художественного произведения – нормальная вещь. Писатель может комбинировать события так, как посчитает нужным, руководствуясь той или иной художественной целью. И, кстати, вряд ли является случайностью то, что в книге первая встреча Арсеньева и Дерсу носит характер загадочности. Отряд отдыхает на привале в осеннем лесу, дым костра, тишина. И вдруг лошади подняли головы и насторожились. Птица испуганно закричала и умолкла. Стрелки схватились за ружья, посчитав, что приближается медведь. Члены экспедиции ждут зверя, и вдруг слышат из темноты: «Стреляй не надо! Моя люди!» Дерсу в куртке и штанах из оленьих шкур, с котомкой за спиной, с повязкой на голове и ножом за поясом предстает как дух леса, чудесным образом материализовавшийся из холодной ночной тайги. А какой была реальная встреча? Дерсу просто вышел из тайги и подошел к лагерю экспедиции. Так же ее описывал и Петр Бордаков. Когда именно случилась эта встреча, не столь важно для общего художественного замысла повести...
– Алексей Валерьевич, когда я в детстве читал «Дерсу Узала», то все эти описания растений и деревьев, которыми так богата повесть, просто пропускал. А сейчас читаешь и находишь в них настоящую поэзию...
– Как известно, поэзия может отыскаться где угодно. Стилистика Арсеньева отличается от художественной манеры других авторов. На него повлияли российские этнографы той поры, прежде всего Владимир Германович Богораз и Лев Яковлевич Штернберг. Задолго до Варлама Шаламова Богораз, бывший политическим ссыльным, написал цикл «Колымские рассказы». А Штернберг подробно исследовал общественный строй, религиозные верования и обычаи сахалинских и амурских гиляков, айнов и различных тунгусо-маньчжурских племен. Его научные тексты читаются так же увлекательно, как приключенческие романы. Это вообще типично для дореволюционных этнографов. У меня, кстати, одна из любимых книг – трехтомная монография Богораза «Чукчи», где рассказывается о таких вроде бы обыденных вещах, как семейная жизнь, рацион питания, особенности меновой торговли обитателей Чукотского полуострова. Эти сведения, пригодные, казалось бы, только для экономико-статистического отчета, описаны у Богораза так, что читаешь его труд с любого места и получаешь огромное удовольствие от того, как это написано. То же самое можно сказать и о научном исследовании Штернберга «Первобытная религия в свете этнографии». Так вот Арсеньева можно с полным правом поставить в один ряд с такими этнографами.
– В книге Арсеньева Дерсу вполне приемлемо изъясняется на русском языке…
– Вернее, на так называемом сибирском русском пиджине. Полноценным языком его считать нельзя. На территории фронтира – а Уссурийский край подходил под это определение – возникло некое языковое взаимодействие, которое привело к образованию языковых гибридов. Пиджин может существовать где угодно, хоть на островах Тихого океана. Он появляется, когда речь, обеспечивающая контакт между разными этническими группами, строится не по правилам какого-то одного языка, а образует некую промежуточную конструкцию. Вставляются слова из иных языков, грамматические показатели так или иначе корректируются. «Тебе земля ходи, нога топчи, след делай. Мои глаза есть – посмотри», – говорит Дерсу.
Интересно, что именно гольдам русский язык давался достаточно легко, в отличие, например, от китайцев. Я внимательно читал труды этнографов, описывавших аборигенные народности Дальнего Востока, и они отмечают у них природный дар к быстрому изучению чужих языков. Может быть, с этим связан лингвистический талант Дерсу. А может, с желанием узнать язык и думы другого человека? У гольдов, удэгейцев, да у всех палеоазиатских и тунгусо-маньчжурских народностей, была готовность к диалогу с другими народами. Думаю, Дерсу усваивал русский язык с детства. В орбиту русской культуры и цивилизации он вошел достаточно рано. Он же не жил на необитаемом острове, к тому же ему нужно было обменивать товары.
Дерсу часто беседует со стрелками отряда, рассказывает разные истории и предания, у него свой репертуар сказок и легенд. Но он не просто рассказывает охотничьи байки – он размышляет о жизни. Арсеньев описывает, какое впечатление произвела на Дерсу сказка Пушкина о золотой рыбке. Услышанное, видимо, совпало с тем, что Дерсу знал из фольклора своего народа. Это как переливание крови – не любую же ее группу можно переливать человеку. Если бы сказка не содержала нечто, постучавшееся в душу Дерсу, она бы его не заинтересовала. Так в глухой тайге у ночного костра произошла встреча двух культур. Дерсу настолько близко к сердцу принимает пушкинскую сказку, что дает советы старику и не может понять, почему тот не может прогнать старуху...
– Почему в разных изданиях «Дерсу Узала» финалы повести не совпадают дословно?
– Да, это так. После смерти Дерсу проходит два года, и Арсеньев решает навестить его могилу. Однако найти ее ему не удается. Объяснением причин этого и завершается книга: «Приметные кедры исчезли, появились новые дороги, насыпи, выемки, бугры, рытвины и ямы… Все вокруг носило следы цивилизации». Причем последнее предложение идет с красной строки. В других изданиях к нему добавлено пафосное обращение: «Прощай, Дерсу!», которое уже появляется несколькими абзацами ранее – там, где речь идет о похоронах гольда. Если принять первый вариант окончания, то получается, что Арсеньев как бы подписывает акт капитуляции Природы перед Цивилизацией, не оставляя шансов тому миру, в котором жил его любимый герой. Второй вариант финала, казалось бы, почти не отличающийся от первого, более оптимистичен: прощаясь с Дерсу, автор не теряет надежды, что мир дальневосточной природы все-таки сохранится, вопреки вмешательству в него людей. Даже такое незначительное – в формальном плане – разночтение показывает, что выпуск текстологически выверенного издания уссурийской дилогии Арсеньева по-прежнему является насущной задачей.
– После экспедиции 1907 года Арсеньев забрал полуслепого Дерсу с собой в Хабаровск. Но тот тяготился жизнью в четырех стенах...
– Первая жена писателя, Анна Константиновна Арсеньева-Кадашевич, вспоминала, что когда Владимир Клавдиевич взял таежного следопыта жить в городскую квартиру в Хабаровске, то комнаты быстро пропахли табачным дымом, ведь Дерсу курил трубку. Вообще, Анна Константиновна недолюбливала Дерсу. Гольд клеил из бумаги лодочки, сажал в них бумажных человечков и поджигал. Так он приносил жертвы родственникам. Понятно, что жену Арсеньева это раздражало. Впрочем, как и другие привычки Дерсу, который всю жизнь провел в тайге и не слишком стремился соблюдать правила гигиены, принятые в городской квартире.
– Весной 1908 года Дерсу простился со своим другом «капитаном» и ушел к истокам реки Уссури. Позже его нашли убитым близ станции Корфовская. Он развел костер, чтобы скоротать холодную ночь, и это привлекло грабителей...
– Смерть Дерсу – загадка. Как на самом деле он ушел из жизни, сказать сложно. Может, Дерсу просто умер от старости или болезни? С этим лесным человеком могло произойти все, что угодно. Был ли Арсеньев на его похоронах, как он сам пишет? Может, заключительный фрагмент книги, где речь идет о присутствии Арсеньева на погребении Дерсу, на самом деле является выдачей желаемого за действительное? Почему Арсеньев отпустил Дерсу, почему он ему не помог?
Выдающийся литературовед Михаил Бахтин говорил о возможности выхода героя литературного произведения из-под власти автора. Так вот и Дерсу зажил собственной жизнью. Его биография постоянно додумывается и дописывается уже не Арсеньевым, а каждым новым поколением читателей. Читатели настолько полюбили Дерсу, что им хочется узнать о нем больше, они не могут смириться с тем, что один из самых важных эпизодов в биографии героя – его смерть – может остаться без внятного объяснения. Я думаю, мало кто будет с этим спорить. Дерсу стал для нас своим. Вам, может быть, приходилось слышать, как любого хорошего проводника называют Дерсу Узала? Имя арсеньевского героя стало нарицательным. А когда имя собственное становится нарицательным, это признак того, что перед нами очень важное общекультурное явление. Я бы добавил, что, называя кого-то именем Дерсу Узала, мы не только подчеркиваем в этом человеке качества следопыта или умелого охотника, но и выдвигаем на первый план его способность жить в полной гармонии с природой, талант любить и ценить все живое.
– «Я стал уставать от людей и многого не понимаю... Мое желание – закончить обработку своих научных трудов и уйти, уйти подальше, уйти совсем – к Дерсу!» – так Арсеньев писал в конце жизни в дневнике. Стремление жить на природе, вне цивилизации, сегодня становится в некоторой степени модой. Желающих «уйти к Дерсу» достаточно…
– Традиционная культура проигрывает схватку с цивилизацией. Отсюда такие желания и мысли. Сам Арсеньев, видимо, тоже был разочарован в техническом прогрессе и тех формах, которые приобрело развитие общества. Его достижения в военной службе и в науке во многих отношениях оказались невостребованными. Но образ Дерсу Узала позволил ему навсегда вписать свое имя в историю литературы и культуры. «Примерить» на себя образ жизни Дерсу сейчас, пожалуй, почти невозможно. Но сам он остается идеальной моделью правильных отношений между человеком и природой. А наличие идеала имеет не меньшее значение, чем опыт его реального воплощения.
– Какой, по-вашему, будет судьба «Дерсу Узала» у новых поколений читателей? Не станет ли пророческой заключительная фраза книги: «Прощай, Дерсу!»? Не будет ли забыт этот литературный герой?
– Повесть «Дерсу Узала» регулярно переиздается. Что же касается читателей... Знаете, есть одна любопытная легенда о самом первом читателе этой книги. Издания «По Уссурийскому краю» 1921-го и «Дерсу Узала» 1923 года могут оказаться не первыми. Говорят, эти произведения издали в роскошном оформлении еще до революции и преподнесли императору Николаю II. Легенду эту зафиксировал исследователь биографии и творчества Арсеньева Георгий Пермяков. Может быть, это миф – такой же, как то, что где-то закопана рукопись книги «Страна Удэге» – огромного обобщающего этнографического труда Арсеньева. В этот миф я не очень-то верю, хотя был бы рад, если бы он в итоге оказался правдой. А вот насчет повестей Арсеньева, подаренных последнему российскому императору… Кто его знает? Возможно, и было такое.
Дальний Восток всегда будет будоражить воображение. А Дерсу Узала был и остается главным литературным проводником в этот удивительный мир. И каждому, кому он интересен, не обойтись без Дерсу. Так что говорить «Прощай, Дерсу!» никак нельзя. Любой новый читатель арсеньевских книг обречен произнести совсем другую фразу: «Здравствуй, Дерсу!»
