Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
- "... Надо сказать, что публика наша оценила его ("Московскiй Телеграфъ" - "РРЪ"), отличив его от других: он был исключительным её любимцем, и у него доходило иногда, как говорят, до 1500... подписчиков, в то время, как его собратий довольствовались и тремястами, а при шестистах подписчиках считали себя богачами и счастливцами... Важная заслуга «Телеграфа» единодушно признана теперь и друзьями и недругами покойника…"
О РОЛИ УПРЯМЦЕВ В ИСТОРИИ. ОСОБЕННО - ГРЯЗНОЙ
О причинах скоропостижной смерти "Телеграфа" я уже писал неоднократно - и в "Портрете" Полевого, и в "Бестиарии" Уварова, полагаю, нет смысла делать вид, что уважаемые читатели "РУССКАГО РЕЗОНЕРА" поголовно страдают амнезией. Ещё раз особым образом хочется лишь отметить бенефисную роль в этом спектакле многонеуважаемого Сергия Симеоновича, сумевшего невозможное: нескольколетним нудением, граничащим со слабоумием, переубедить самого Императора (человека, как мы догадываемся, никоим образом не склонного к перемене собственного мнения) в крайне опасном для России направлении ненавистного журнала и в нелюбви к Государю лично. Надобно было очень постараться, и Уварову, наконец, это удалось, ура! Невыносимо не отдать должное его упорству, которое, без сомнения, могло бы быть потрачено на куда более важные государственные занятия. Например, на то же вверенное его заботам и попечительству образование (от себя лично добавлю - и Просвещение! С заглавной буквы! Уварову свойственно было мыслить исключительно высокими категориями). Странно это озвучивать, но - по всему выходит - что в планах у Николая I мыслей о закрытии "Телеграфа" не было. Да, но - так. Пока упорный сановный дятел не отдолбил ему в царственный висок финальную "зорьку": ИЗМЕНА! ALARM! ПОЛЕВОЙ ПЕРЕШЁЛ ВСЯЧЕСКИЕ ГРАНИЦЫ! ОН ПЛОХОЙ!! ПЛОХОЙ... К тому же, что у Полевого был вполне себе достойный покровитель в ближайшем окружении Императора: Александр Христофорович Бенкендорф - собственною персоною.
В разные периоды жизни Полевого никто иной как Бенкендорф, непостижимым образом находивший возможность симпатизировать издателю "Московского Телеграфа" и автору "Истории русского народа", как мог пытался смягчить участь его, а - когда Полевой оказался уже вовсе в трагических обстоятельствах - несколько раз "выходил на Государя" с ненавязчивыми предложениями по поводу первого. Кто бы мог подумать, да? В очередной раз не устаёшь соглашаться с Модестом Корфом, метко подчеркнувшим, что на многотрудной должности Бенкендорфа "не делать зла уже означало делать добро"... Правда, зная характер Александра Христофоровича, можно предположить, насколько именно ненавязчиво он протежировал Полевому. Но, в любом случае, всему сколь-нибудь хорошему, что после краха "Телеграфа" было в жизни у лишённого права редактировать что-либо проштрафившегося Полевого, последний точно был обязан именно шефу III Отделения. А вступать в откровенную конфронтацию с сумевшим выцыганить у Императора долю влияния Уваровым Бенкендорф, понятно, никогда бы не стал. Но и за то, что сделал (или пытался сделать) - поклон ему.
Le Roi est mort! Vive le Roi?..
... Итак, ко всеобщему удовлетворению (самоудовлетворению?) досаждавший сразу всем, включая вовсе уж, казалось бы, девственно-невинного Жуковского, бастион "Телеграфа" пал. Давайте, где кимвалы, бубны, горны, жалейки? Всё, ненавистный конкурент устранён, более никто и ничто не мешает измотанным очевидно-неравною борьбою с более успешным соперником редакторам завоёвывать сердца и кошельки осиротевших подписчиков. Но что же это? Упрямые подписчики отчего-то не желают прирастать количеством! Возможно - это просто потому, что оставшиеся на плаву журналы... плохи? В 1836-м сокрушительное фиаско терпит решивший поправить стремительно разрастающуюся финансовую пропасть журналистикой Пушкин. Отдадим дань справедливости: его "Современник" - замечательный образчик ещё одной стороны таланта Гения. Но - практически всё - в трагическом одиночестве!.. И да - 1836-й год: самый, пожалуй, страшный в его жизни!.. И что же ты будешь делать - читающая публика, разбалованная более доступными, межсословными и тематически разнообразнейшими тематиками упокоившегося "Телеграфа", посмела не оценить излишне эстетские взгляды Пушкина на общекультурные отечественные явления. Как сейчас бы это назвали: не был проведён мониторинг потенциальной аудитории. А к 1836-му одного имени Пушкина, увы, для 20-ти тысяч доходу с журнала было недостаточно. "В «Современнике» находим именно всё то, в чём он упрекает других. В желании унизить другие издания видим волю одного, а в исполнении этой воли — недостаток всего того, на чём основывается правое дело". Понадобится лишь смерть его, чтобы неблагодарные соотечественники с плачем и рыданиями осознали, что...
Вот, кстати, отрывок из письма Полевого к Осипу Сенковскому ("Барону Брамбеусу"):
- "...написать о Пушкине. Мы пишем хорошо, когда искренние чувства уже укладутся в глубине души, тяготят ее там и требуют исхода. Но пока они безотчетно тревожат нас, – работе еще не время, и человек тогда молчит. Таково мое положение теперь в отношении к покойному поэту. Смерть его поразила меня. Давно не плакал я так горько, как услышавши об его смерти. Ваше письмо умножило грусть мою. Но – я хочу писать и исполню ваше требование, как смогу; точно – писать надобно, как умеем, как сможем, но – писать надобно. Немедленно принимаюсь я и тотчас пошлю к вам, что напишется..."
Да, Полевой был... хорошим, искренним человеком. И на смерть откровенно не терпевшего его и всячески желавшего ему литературного забвения Пушкина написал так же хорошо и... просто.
- "... Умер он. Песня его умолкла. Погребальный звон колокола над его гробом отозвался в русской земле печальною вестью -- "Пушкина нет!" Светлая Божия весна скоро зазеленеет и в тающем снеге псковских лесов впервые обнажит холодную, безмолвную могилу великого русского поэта. Человек умер. Мир тебе, усопший брат!.. В какое время эту грозную истину лучше можно сказать человеку, как не теперь, на свежей могиле Пушкина, когда еще так тяжко сердцу, так больно душе; когда еще слезы невольно вырываются из глаз при печальной вести -- "уже нет Пушкина!"... В холмистой стране могил, которые поспешно вырастают из почвы нашего века, взор потомка будет искать и отыщет могилу твою, наш поэт! И над этою могилою через годы и столетия всегда равно будет гореть для избранных неугасаемый пламень вдохновения! К ней подойдет также холодное любопытство и на ветхом полуразрушенном камне прочтет: Александр Пушкин"
И потребуется добрых ещё десять лет (к прежним без малого десяти, что существовал "Московский Телеграфъ"), пока в богоспасаемом Отечестве не возродится послушный доброй, но вяловатой руке милого и верного старой дружбе Плетнёва пушкинский "Современник". Возродится трудами последователя ниоткуда (такого же, как и Полевой) своего Учителя и Первопроходца. Осталось лишь немного подождать... Ибо - что такое жалкий десяток лет для великой Империи, и без того со многим затянувшей в развитии своём?
FINAL
Завершить наше затянувшееся эссе мне хочется письмом Николая Полевого к брату Ксенофонту. Декабрь 1837. Полевой - в столице, куда перебрался по приглашению Смирдина редактировать "Северную пчелу" и "Сын Отечества". Знаменитый Смирдин готов ассигновать под это дело изрядные, большие деньги. Да, но он не знал, что имя "Полевой", под которое подписчики, помнящие "Телеграф" могли бы стянуться, как под знамя, использовать - усердием и злоумием графа "69" - никак не возможно. Запрещено. А это - уже иной расклад. (Да и, как выяснилось, всё одно бы ничего не вышло. Смирдин к тому времени сам уже был банкротом - хоть пока и неофициальным). Но - дело сделано, здравствуй, Петербург. Изнурительная литературная подёнщина за гроши. "История российского народа" и "История Петра Первого" - долгими вечерами (днём - работа для денег). Впереди - комедия "Дедушка русского флота" (как вдоволь поиздевалось над нею литературное сообщество! А вот Николаю I - понравилось) А ещё впереди - жесточайшее переутомление, семейная трагедия и... конец. И - забвение. Ну, а сейчас - полные отчаяния, усталости, но и надежды строки... Письмо очень длинно, но оно того стоит. Прошу вас, уважаемый и многотерпеливый читатель, - осильте его целиком: в конце концов, вы терпели три немалых части нашего эссе, отдайте же последнюю дань уважения Николаю Алексеевичу. Более ему и не нужно!
*******************
Надобно было давно писать к тебе, отполнить немного от моего сердца – ему тогда становится легче, но… из следующих за сим описаний ты увидишь, что я не мог передать тебе ничего, кроме грусти моей, и если бы, высказавши тебе, я и почувствовал себя легче – зачем разделять с тобой темные стороны жизни? У тебя и своих довольно… Не знаю с чего, но мне кажется, что с «сегодня» – новый год (с которым усердно тебя поздравляю), и в моей судьбе сделался какой-то перелом к лучшему. Ничего и нисколько особенного – но мне так сдается что-то. Первый еще день проснулся я с какой-то безотчетной отрадой в душе, и первая мысль была: «Писать к Ксенофонту!» – Решено, и вот тебе послание, которое, думаю, будет длинновато. Есть у сердец свое тайное сочувствие. Декабря 6-го я принялся писать к тебе, не мог не писать и – изорвал целый исписанный мною лист… на него капнуло несколько слез!.. Зачем было посылать их в Москву к тебе? Пусть они высохнут здесь!..
«Неужели же, брат, – скажешь ты, – тебе не было радостного дня во все это время, пока ты не писал ко мне?» – Да, клянусь богом, да – ни одного дня, который отметить бы в календаре! – «Зачем же скакал ты в Петербург? чего искал ты? Не раскаиваешься ли, что уехал туда?» – Нет, не раскаиваюсь! Переселение в Петербург было следствием продолжительного обдумывания и решительности на все! Я знал, что будет тяжело, тяжело, но, смотри сам, что было первоначальною причиною мысли о побеге из Москвы – ты знаешь и согласишься, что меня ничто не могло спасти от моего несчастия, от этого проклятия, наложенного судьбою на жизнь мою, от огня, сжигавшего меня медленно и страшно, – ничто, кроме побега? Бежать, задушить себя работою, трудом, уединением… Разумеется; что от этого лекарства умереть можно (да, кажется, этим дело и кончится, и – слава богу!), но, по крайней мере, я умру в бою с жизнью, не теряя достоинства человека, стараясь еще быть, сколько могу, полезным моему семейству, моему отечеству, людям, может быть… Воздух Москвы был тлетворен для меня, губил меня, жег меня… Итак… бежать! С этим соединялась другая мысль: здесь мог я употребить последние средства... а там, в Москве, я не видел к этому средств. Работать и видеть, как бесплодно гибнет труд и время, менять векселя на векселя… Труд мой, который я принимаю на себя здесь, едва выносим, но я вижу, по крайней мере, цель его, вижу, что, поработавши два-три года, я буду чист со стариками и детям оставлю кусок насущного хлеба… Ну, мой суровый Ксенофонт, – суди и говори: Надобно ли мне было ехать в Петербург? – Да? не правда ли?
Ты видишь, что я разбираю себя, как анатомист разбирает труп человеческий; а я точно труп – жить перестал я давно, отрицательное бытие мое, польза и снастие детей – это уже не принадлежит к моей жизни. Ведь жизнь-то значит счастье и наслажденье, а я откупорил стклянку с этим небесным газом – он вылетел, и теперь, как ни запирай эту драгоценную сткляночку, – она пуста! Остается улыбнуться и ждать, когда судьбе будет угодно разбить ее…
Итак, если переезд в Петербург был решением в жизни, необходимостью, отчего же грустить и хныкать? Я не грущу и не хныкаю перед другими. Мое семейство видит меня всегда веселым, люди – задумчивым иногда, но никому я не жалуюсь, работаю, как только могу и умею, а иное дело с тобою говорить – ты один, которому могу, должен сказать все, что сказал я тебе здесь. И тебе, раз сказавши, я уже не повторю этого более никогда. От тебя не скрою и того, что до сегодня жизнь моя в Петербурге была беспрерывным страданием и гораздо тяжеле московской жизни… Причины? Прежде всего – разлука с тобой, мысль, что эта разлука уже навсегда, что даже могилы наши станут розно, и в мой последний час я не протяну к тебе руки, не обращу на тебя взора, когда ты у меня один в мире… Тяжело!!.. Если люди умирают два раза, то я уже испытал один раз томления смерти… Далее, не ожидал я, признаться, чтобы переезд мой сопровождался такими случайными неприятностями... Но, после моего письма к тебе, главнейшую неприятность составили мне мои политические, так сказать, обстоятельства – этот холодный, суровый ответ от графа Александра Христофоровича.
- АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ. Речь здесь идёт о просьбе Полевого, адресованной Бенкендорфу: разрешить выставлять своё имя под статьями в "Северной Пчеле" и "Сыне Отечества". Увы, обойти уваровский запрет граф не смог... или, давайте уж откровенно, не стал и пытаться. Полевой же в отчаяньи своём наивно полагал, что и прежде выказывавший ему приязнь Александр Христофорович поможет избежать хотя бы потери собственного имени. Имени!.. Оцените дьявольский замысел Уварова! Лишить писателя имени... А в Петербурге этому... памятник затеяли. Каково?
Признаюсь, что сначала это меня как громом поразило! К. чему же было ласкать меня, лелеять посулами? И неужели не уверились еще во мне, не видели моей искренности, не поняли меня и хотят терзать даже после такого письма, какое посылал я к графу в Москву? Ехать в Москву самому, просить, объясняться – это было невозможно, невозможно всячески, даже потому, что бесплодная издержка 500 рублей, при теперешней моей нужде, была бы мне чувствительна. И между тем затягивать Смирдина и обширное его предприятие, когда все оно основывалось на мне и на моем имени, и мысль, что отказ может действовать на отношения ко мне Греча и Булгарина, может положить в их глазах темную на меня тень и действительно вредить им… Я боялся эгоизма Греча, поляцизма Булгарина, трусости Смирдина… И обо всем этом столько говорили, а главное: с разрушением этого разрушалась вся моя надежда в будущем, мечта о спасении от стариков, мечта о том, что можно еще сделать много хорошего, и я становился оплеван перед всеми, выехав на берега Невы, опять писать на заказ романы и переводить Дюмон-Дюрвилей, биться из куска хлеба… Согласись, что мое положение было, если не ужасно, то неприятно и прискорбно в высшей степени! Надобно было решиться – я отправился к Гречу, Булгарину, Смирдину, сказал им все – вероятно, говорил, как Цицерон, говорил сильно и искренно. Нет! все могут быть людьми: Булгарин расплакался, Греч обнял меня, Смирдин сказал, что меня с ним ничто не разлучит. Все мы подали друг другу руки и, благословясь, подписали наши условия. Но уже тем более мне надобно было после этого налечь на работу, ибо умолчание имени моего значило 20% долой, а бедный мой Смирдин шутил в плохую шутку, рискуя на предприятие в сотни тысяч: бюджет «Пчелы» составляет 150 000, а «Сына отечества» 50 000 рублей, когда теперь «Пчелы» расходуется только 2500 экземпляров, а «Сына отечества» – смешно сказать – 279 экземпляров! Но to be or not to be. По крайней мере, теперь мое положение обозначилось и определилось. Я понял так, что мне надобно как можно не выказываться, не лезть в глаза, стараться, чтобы увидели и удостоверились в моей правоте, чистоте моих намерений. Жить, дышать и работать мне не мешают – чего ж более? Надежда на бога, на чистую совесть и на труд. И вот теперь, во-первых, засел я в мою конуру, сам никуда не бросаюсь, рад, кто придет, но никого к себе гостить не зову, никого у себя не собираю, являюсь в литературные общества тихо, скромно, вежливо. Во-вторых – работаю. Сплю я теперь не более пяти часов в сутки. Что есть что поделать – ты сам понимаешь. Что только надобно прочитать, что обдумать и что написать – голова идет кругом, когда вообразишь… Чтобы докончить тебе описание вещественного моего положения, скажу так: житье у меня хорошо, дом прекрасный, кабинет прелестный, по моему вкусу; семейные грусти утишаются – жена моя теперь спокойнее; есть еще нужда в деньгах, ибо ты сам видел, что прежде всего надобно было бросить в пасть старикам 15 000 рублей, а переезд, обзаведение, etc., etc. пожирают до сих пор кучу денег – но все-таки у меня житье, как было в Москве… Это все улаживается. Дети переносят переселение, слава богу, хорошо. Ужасная погода во все это время не оказала и надо мною большого действия. Надежды на вещественное улучшение моего быта, кажется, несомнительны – подписка здесь идет хорошо, публика ждет и говорит, хоть моего имени нет… Увидим, увидим, что будет, а между тем ты, конечно, пожелаешь знать, что же мы и как готовим? Извольте, любезнейший судия, слушайте и судите:
Уваров и еще кое-кто (к чести человечества немногие!) торжествовали, когда получен был отказ из Москвы. Если верить Булгарину (порядочному лжецу), Уваров сказал ему: «Вы не знаете Полевого: если он напишет „Отче наш“, то и это будет возмутительно!»... Кроме строжайшего приказа смотреть за каждой моей строчкой, он сам читал, марал, держал нашу программу, так что мы умоляли его только отпустить душу на покаяние, и вот почему программа вышла нелепа. Но ведь говорить дело Уваров запретить не может, когда мои намерения чисты? Дать всему жизнь неужели нельзя? Материалов бездна. Мы выписываем около 40 журналов и газет. И вот «Пчела» будет вполовину более форматом, на хорошей бумаге. Треть листа отделяется на фельетон, сверху три первые колонны – внутренние известия, три потом – политика, один столбец далее – русская библиография, один – иностранная библиография, и четыре – на статьи. Фельетон внизу – театр и потом всякая всячина, а треть трех столбцов сзади – объявления, как в «Journal des Debats». Форма европейская – поколику то можно. О содержании что говорить? Что бог даст – для газеты нет запаса. Что только позволят, то все будет передано, и надобно только, чтобы все кипело новостью. Надзор мой полный – ни одна статья не пройдет без меня, кроме вранья Булгарина, но постараюсь, чтобы ему чаще садился на язык типун. Вот человек! Греч и я умоляем: «Пиши меньше», но он хорохорится и безжалостно пишет. Библиография будет моя, скромная, но дельная. Статьям надо придать колорит шалевский и жаненовский. «Сын отечества» будет в формате «Библиотеки» и толще ее. Тут всего важнее критика: Хочу принять благородный, скромный тон, говорить только о деле. В науках и искусствах больше исторического и практического. Русской словесности – что бог даст – стану покупать, хоть и не знаю у кого? Иностранной словесности – богатство, и я тону в нем. Первая книжка «Сын отечества» явится 1-го января, почти в 30 листов. После стихов я бухнул в нее мое начало «Истории Петра Великого», затем статьи Греча, Булгарина, Одоевского, две повести – Ж. Занд и Жакоба (библиофила) – премилые... В заключение – политика или современная история – довольно плохо, однако ж любопытно.
Ну, что скажешь? Рассуди сам: когда успел я все это сделать и, главное, – кем? Ведь взяться не за кого – строки дать перевести некому. Что ни дашь сделать, все должен переработать сам. Корректуру держит последнюю Греч, и он истинно великий мастер, и даже ты перед ним ничто. Говорить с ним о грамматике – для меня наслаждение! Теперь тут же шлепнутся о смирдинский прилавок в один день и «Сын отечества», и «Библиотека для чтения». Неужели не увидят разницы в языке, тоне, системе, критике? Там – бесстыдство и кабак, здесь – человеческий язык и ум, скромный, но верный всему доброму и прекрасному. Жду решения, боюсь и надеюсь. Ради бога, я поспешу тебе послать 1-ю книжку, а ты мне немедленно и как можно скорее напиши потом беспристрастно свое мнение. Говори, как посторонний, и говори правду, как она жестка ни будет; даже скажи о самом наружном виде, в котором стараюсь я быть опрятным. О «Пчеле» тоже говори истину. Твоего приговора буду ждать, как голодный куска хлеба...
Но довольно – давай руку и прощай. Не сердишься за то, что я молчал? Тот ли же я в этой куче слов, которую посылаю тебе, каков был?.. Благословляю вас на здоровье и веселье. Твой всегда и везде Николай.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Внеклассное чтение", а также много ещё чего - в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании