Ни одна птица не может взлететь настолько высоко, чтобы больше никогда не махать крыльями.
Я много думал об этой фразе. Пожалуй, это та самая мысль, которая вела меня по жизни, как путеводная звезда. Многие ли птицы забывают эту простую истину и разбиваются? Или им, в отличие от людей, не свойственна самоуверенность, лень и просто глупость?
С самого детства я мечтал писать картины. Мой путь был длинным и очень тернистым - как, если хорошенько подумать, тернист путь любого человека, не только художника. Мои работы выставлялись в составе изысканнейших коллекций; но практически одновременно с этим другие работы жестоко облаивались критиками. Один сезон я мог жить, ни в чём себе не отказывая, рисуя с натуры природу в разных уголках мира; а через полгода мне оставалось только писать мрачные виды улицы из окошка потрёпанной квартиры. Такой холмистой была моя жизнь; такой же холмистой она будет и дальше.
И через все эти годы со мной прошла история одного художника, которую мне довелось услышать ещё в начале моего пути. Это случилось в моём родном подмосковном городе - совсем небольшом городишке, где я на тот момент закончил колледж и выставлялся в местном доме культуры. Часто я сам бродил по собственной выставке: так я мог тихонько подслушивать, как посетители обсуждают мои работы. Услышать за день начинающему художнику доводилось всякое, так что в скором времени после открытия выставки я стал завсегдатаем в небольшой старой пивнушке, где такие же неудачники по вечерам топили свои обиды в алкоголе.
Многие люди, зайдя в такое место, уже не выходят обратно: я говорю о тех разочарованных в жизни небритых мужчинах с красными глазами, у которых уже есть своё постоянное место у барной стойки - среди них немало и моих коллег. Возможно, и меня ждала бы та же участь, если бы не не тот случай.
Однажды, в очередной раз наслушавшись откровенных комментариев на выставке, я удручённо наблюдал за беседой двух пьяных рабочих, когда моё внимание привлёк неподвижно сидевший в дальнем углу старик. Он был скрыт от меня барной стойкой, поэтому я заметил его только теперь. Это был совсем невысокий сухой человек лет шестидесяти, с длинными бакенбардами и слезящимися бесцветными глазами. Он был одет в довольно приличный костюм, состоявший из серого пиджака и широких брюк, а на столе перед посетителем лежала серая шляпа типа котелка с декоративной вмятиной сверху.
Мужчина занимал моё внимание уже довольно долго, и я решил с ним познакомиться - чтобы разнообразить свой досуг и, быть может, вывести этого беднягу из тоски.
Я подошёл и представился, сказал пару слов о своей работе и последних горестях. В ответ человек поднял на меня свои глаза с порозовевшими белками. Такие глаза, с красной каёмкой и тонкой сеточкой сосудов, часто бывают у людей, съеденных большим несчастьем. Я заказал выпивку на нас обоих. Осушив рюмку, старик заговорил:
- Значит, и ты выбрал тот же путь.
Глядя на дно стакана и будто читая в нём мои вопросы, он продолжил:
- Я ведь тоже хотел быть великим художником. Не просто каким-нибудь пачкуном, марающим по три холста в день, - он брезгливо поморщился, будто увидев на дне стакана муху, - Нет, не таким я хотел стать. Малевать может кто угодно. А я хотел быть гением.
И он поделился со мной своей историей, которую я до сих пор помню так хорошо, будто она произошла со мной.
***
Не хочу называть настоящее имя моего нового знакомого, так что пускай он будет Петром Осиповым.
Ещё маленьким мальчиком Пётр не играл в футбол и не купался в реке, а часами сидел над книжкой "Шедевры мирового искусства", рассматривая работы великих мастеров. Родители долго думали, что это просто временное увлечение, потому что сын даже не притрагивался к карандашам или краскам, как это обычно делают творческие дети. Уже в более зрелом возрасте он смог это объяснить: Пете ужасно не хотелось рисовать плохо, а рисовать хорошо он пока не умел. Наконец его отдали в художественную школу, где он познакомился и навсегда сдружился со своим тёзкой - тоже очень увлечённым мальчиком. Чтобы не путать двух друзей, их стали называть по-разному: в моём рассказе я назову их Петей и Петрушей.
Петя - мой новый знакомый - был очень усидчивым учеником. Он мог весь день напролёт отрабатьвать один единственный штрих или мазок, доводить до автоматизма сложные орнаменты или выводить фигуры, добиваясь идеальной формы и прямых линий. Учителя поражались его усердию, но ещё больше их удивляло его нежелание браться за полноценную картину: исписывая тренировочными упражнениями целые тетради, Петя упрямо отказывался проявить свои умения хотя бы в одной целостной работе. Он не хотел показать свои слабые места и ждал, пока тренировки сделают его навык безупречным.
Петруша был не менее старательным мальчиком. Однако все свои силы он бросал на десятки рисунков, довольно слабеньких, над которыми другие ребята нередко потешались. Вместо одного натюрморта он рисовал пять, не выходя из кабинета на перемену, не прерываясь на обед и не замечая, что его друзья уже разошлись по домам. Из этих пяти натюрмортов хорошо получался только последний, да и тот не дотягивал до пятёрки из-за усталости художника. Петя часто спорил с Петрушей: он боялся, что из-за кучи плохих работ его друг станет всешкольным посмешишем - но тот не слушал, и каждый продолжал идти своим творческим путём.
Впечатлённые трудолюбием обоих мальчиков, учителя вскоре перестали перестали ругать Петрушу за переведённые впустую краски, а Пете и вовсе разрешили сдавать не картины, а отдельные их кусочки. Оба метода быстро принесли результаты: Петина рука двигалась всё более виртуозно, мастерски повторяя за преподавателем любую технику, а из сотни Петрушиных работ одну, наконец, смогли вывесить в коридоре на всеобщее обозрение.
Закончив школу, друзья поступили в колледж. Петруша пошёл на живопись, чтобы иметь безграничные возможности для практики. Петя занялся декоративно-прикладным искусством.
От Пети не требовали больших работ, и он был вполне доволен, расписывая посуду изящными узорами или создавая тонкие украшения с ажурными орнаментами, какие выходили только из-под его руки. Но он знал, что это только временное занятие - упражнение, которое позволит ему отточить своё мастерство, чтобы однажды создать настоящий шедевр. Об этом шедевре он грезил уже давно и готовился к моменту, когда его талант выйдет наружу, ведомый под руки годами тренировок. Дома у Пети не было ни одного завершённого полотна, но его комната была от пола до потолка завалена набросками, листами, покрытыми разнообразной штриховкой и фигурами. Стороннему наблюдателю это могло показаться разобщенным хламом, но в голове у художника этот хлам перестраивался и соединялся в единое целое: каждый элемент, отработанный до идеала, занимал своё место в удивительной картине, которая однажды должна была встать в один ряд с творчеством Моне, Ван Гога и Сезанна, а может, даже Рембрандта, Микеланджело и да Винчи.
Тем временем Петруша начал организовывать выставки в доме культуры. На первой же из них безжалостная критика заставила его в отчаянии порвать несколько собственных работ. Петя утешал друга, как мог, но к его удивлению тот уже через месяц выставил свои новые картины и снова гордо стоял среди них, готовясь с высоко поднятой головой встретить волны неодобрения. Потрясающая производительность Петруши заставляла художника после каждой неудачи возвращаться в выставочный зал с очередными творениями.
Выпустившись из колледжа, друзья провели ещё несколько лет в московской академии, следуя каждый своему плану. После академии Петруша вступил в союз художников и стал совместно с ними выставлять лучшие из множества своих работ в московских галереях. Он всё так же получал редкие хвалебные отзывы, хотя постоянная практика определённо пошла его творчеству на пользу. А Петя собрал свои скромные сбережения, сложил в старый чемоданчик кисточки и тетрадки и отправился за границу в надежде набраться новых умений. Долгие двенадцать лет он прожил в Европе, сменяя одну подвальную комнатку на другую и зарабатывая уроками рисования. Художнику довелось общаться с известнейшими мастерами: он перенял технику одних и стиль других, научился тому, чего никогда не видел на родине. Образ шедевра, который он готовился создать, до неузнаваемости преобразился в его сознании и достиг той вершины, которую раньше Пётр не мог себе вообразить. Он всё ещё не писал картины, но шлифовал свои новые навыки, доводя их до совершенства. За границей до него дошли новости об одном из пейзажей Петруши: картина не была оценена на выставке в Праге, но полотно купила небольшая косметическая компания для дизайна упаковки (в этом месте рассказчик невесело усмехнулся).
Пресытившись европейской школой, Пётр отправился за океан, где за пять лет познакомился с другим подходом к письму и нашёл ему место в своей гениальной задумке. В Штатах он узнал, что косметический бренд использует уже целую серию из пяти пейзажей Петруши, и написал ему поздравления если не с творческим, то по крайней мере с коммерческим успехом.
После долгих странствий Пётр наконец вернулся в Москву, окончательно сформировав в голове идею и отработав каждый микроскопический шажок, необходимый для её осуществления. На создание картины у него ушло семь лет. Хотя это была его первая настоящая работа, она, будто зеркало, отразила каждую минуту труда своего создателя, каждую капельку его пота и каждое усилие, которое он вложил за всю свою жизнь - это был настоящий шедевр, рождённый союзом удивительного дарования и самозабвенного трудолюбия. За девять месяцев картина побывала в Москве, Париже, Берлине и Риме и везде получила высочайшие оценки критиков, а Пётр был назван одним из величайших художников современности, а возможно, и мировой истории.
***
Я молча смотрел на своего собеседника, ожидая продолжения. Он всё так же неподвижно сидел над пустой рюмкой, стеклянными глазами уставившись в её дно.
- А что было дальше? - спросил я, и сам удивился, как тихо прозвучал мой голос: поглощённый интересным рассказом, я боялся спугнуть какую-нибудь невероятную трагическую развязку. Замершее выражение на лице мужчины (теперь я уже знал, что он совсем не старик, хотя и выглядел старше своих лет) не изменилось. В его глазах не читалось ни боли, ни разочарования, ни зависти - ничего, что можно было ожидать в конце истории. Ни один мускул не дрогнул на лице Петра, когда он тихо ответил:
- Ничего.
- Как так - ничего? Вас признали великим мастером?
Художник вздохнул так глубоко, что мне показалось, как будто всё его тело наполнилось воздухом, а потом опустело, снова превратившись в маленькую сухую оболочку.
- Картину выкупили с аукциона за огромные деньги. Какое-то время у меня брали интервью, покупали мои старые наброски и печатали фотографии в журналах. А через год про мою картину забыли.
Я удивлённо заглянул в тонкое печальное лицо. С длинного носа, напоминавшего птичий клюв, в пустую рюмку упала крупная прозрачная слеза - и тогда я подумал о птицах, поднимающихся к самому солнцу и перестающих махать крыльями. Как можно сдаться, взлетев так высоко? Как можно поставить всё на одну карту и не проиграть с ней, нет - просто, сыграв её, не взять на руку новых карт и выйти из игры, признав поражение? Мне хотелось поднять Петра за подмышки, потрясти его и вытолкнуть в двери, хотелось выкрикнуть ему прямо в лицо: "Иди и пиши! Пиши хоть что-нибудь!"
Но по его глазам я видел, что он не услышит моих слов, как бы громко я ни кричал. Нельзя заставить птицу взлететь. А человек - та же птица, и жизнь его - тот же полёт.
***
Я ещё никогда не работал так усердно, как в тот день.
---
Автор рассказа: Дарья Лысенко