Я завёл девчонку в её комнату, спустил на пол мальчишку и спокойно, но очень сурово, спросил:
– Что это значит?
Сердце моё трепыхалось: я знал, что почти потерял её. Вещи уже были собраны. Одежда аккуратными стопочками лежала на голом матрасе кровати, посуда стояла горкой на полу. Игрушки Эрвина – рядом, в мешке. Наташа молчала.
– А как же гастроли? С кем останется Эрвин в твоём новом жилище?
Наташа села на табурет – единственный лично приобретённый предмет мебели, который она собиралась отсюда взять.
– Знаешь, – очень тихо сказала она. – Я ведь не знала, что ты... что Вы...
– Что «ты», – процедил я.
– В общем, всё это время, с самого отъезда из посёлка, я не думала о твоей личной жизни. Ты оставался с Эрвином, возился с ним, когда я была занята, а у тебя ведь своя работа, своя учёба... Я только о себе думала. А о тебе – никогда... У меня почему-то не получается многое из того, что другим женщинам как раз плюнуть: прикрутить шпингалет, забить гвоздь, повесить полку. Некоторые даже кровати собирают и чинят патефоны! Представляешь? А я даже готовить толком не умею. Мне бы в лес, я там как-то быстрее поймала бы, ощипала, разделала и зажарила над костром... А ты всегда помогал мне. Я отняла у тебя уйму личного времени. Время – всё, что у нас есть. Поэтому надо теперь самой всему учиться.
Я скептически посмотрел на неё. Она это заметила.
– Я же выжила в лесу, верно? – с надеждой взглянула она. – И сейчас смогу.
– Кто организует гастроли? – вместо ожидаемого сочувствия спросил я. – Консерватория?
– Нет. Ленинградский музыкальный театр. Так получилось, что директор театра, Лев Бонифатьевич, пришёл по каким-то вопросам к нашему ректору – и услышал меня. Мы с Машкой репетировали дуэт... Ну и вот.
Ленинградский музыкальный театр. Даже я, неуч, живущий в России всего ничего, знал о таком.
– Значит, ты собираешься подвести коллектив и упустить возможность работать в одном из лучших оперных заведений страны? Я верно понял?
– У меня маленький сын. Он – моя забота! – вскочила она.
Непримиримое, упрямое создание, которым я упивался в эту минуту. Я не встречал такой стойкости в людях за всю мою жизнь.
– Ты, что, влюбилась в меня?
Она округлила глаза. Я шёл ва-банк. Оставить жить возле себя, отправить в первую поездку её славы – я буду бороться за это, Бестия, слышишь? Здесь, сейчас! Я наступлю себе на горло, но ведь так уже было не раз. Да, твоя реакция сообщает, что я ошибся. Ты не покраснела от стыда, не побледнела, пойманная с поличным. Ты только удивилась. Только удивилась...
– С чего ты взял?
– Со стороны это выглядит именно так. Все в общежитие знают, что мы – якобы друзья детства, а не любовники. И вдруг ты собираешь вещи и сваливаешь. То есть мы были, оказывается, вовсе не друзья?
Я всё разложил по логическим полочкам, которые всегда сбивали нелогичную Бестию с толку. Как всякую женщину.
– Но это не так! – справедливо возмутилась она.
Эта дурёха не понимала, что пропадёт. Шаг в сторону – и у неё всё расклеивалось без надзора. Вот и мешок был с дыркой, а она даже не видела этого! А у туфли оторвался ремешок. Как она в ней шла вообще?
– Но... как же твоя личная жизнь?
– Моя личная жизнь – не твоя забота. На личное я всегда нахожу время.
– Гастроли больше месяца будут... – выдохнула она с болью.
– Это оплачивается? – я же должен был держать марку меркантильного товарища.
– Не знаю, – она, как следовало ожидать, о подобном не задумывалась. – Кажется, да.
Я был уверен, что гастроли – это то, что добавляет артисту денег. Но те, кто её, первокурсницу, пригласил в них участвовать, уже понял величину дарования этой девочки. И мне не хотелось, чтобы они думали о Наташе как о наивной безотказной студентке, готовой под всех прогнуться и заткнуть собой чьё-то место просто потому, что кто-то не может или не хочет ехать на эти или последующие гастроли. Она тоже должна держать марку. Она – талантливая артистка. Она – герой многолетней войны. Она пережила столько, сколько этим, – кто сидел в тылу преимущественно с бронью, как я потом узнал, – и не снилось! Так что она – не дурочка и не простушка Гретхен.
– Обязательно спроси о том, сколько заплатят.
– Как? Так прямо? – вот что вогнало её в краску, а не мои глупые вопросы о влюблённости.
– Да. Это твой труд.
– Но как же можно о таком спрашивать! – алели её щёки.
– Ещё как можно. У тебя ребёнок. Ты пропускаешь учёбу из-за этой поездки. Тебе и сыну нужны средства, чтобы жить, верно?
– Ну да.
– Это твой добросовестный труд, поняла?
Она затихла. Я знал, когда у неё что-то свербело на языке, и состроил выжидательную физию.
– Знаешь, один польский пекарь мне то же самое сказал однажды... Я тогда не взяла деньги за то, что мешки с мукой ему таскала. Он очень ругался.
– И правильно делал... Постой, а ты, что, в Польше была?
Наташа проболталась. Ну, что ж, деваться некуда. Пожала плечом.
– Была.
Я подошёл к ней.
– Туфлю сними.
– Что?
– Быстрей. Не эту. Левую.
Оказавшись без обуви, девчонка тут же убрала ноги на кровать, поджав под себя. Старая привычка. Я возился с её ремешком.
– Меня взяли в плен под Варшавой, – пробубнил я.
– Польский быстро учится, правда? – улыбнулась она до ямочек.
Вот это да. Сколько же она там пробыла? Что она там делала? Работала за еду? Зачем?.. Прежде мы не говорили о войне. Никогда. Поэтому я и выбрал самый безопасный ответ:
– Не знаю.
Ямочки исчезли.
Варшава... Этот город сложно забыть. Хотя бы тем, как девчонка туда попала.
Добираясь из очередной деревни в посёлок, из посёлка в деревню, и так до самой польской столицы на перекладных, Наташа твердила только одно своим сопровождающим: «Mama zmarła, moja siostra jest tam, w Warszawie» (Мама умерла, там, в Варшаве – моя сестра). «В Варшаве неспокойно, девочка, зря ты туда едешь», – говорили ей. «А зачем же вы сами туда едете?» – удивлялась девчонка, отвечая своему последнему спутнику – бородатому старику, который вопреки военному времени был плотной комплекции. «А я мужчина, чего мне бояться? И моя работа – в Варшаве, вот и катаюсь». Он подхлестнул лошадь – она побежала быстрее.
Не так далеко от них гремело, свистело, полыхало. Война шла в ногу. Война всегда была рядом.
Бородач вдруг засмеялся:
– А говоришь ты не как мы.
Бестия ещё плохо понимала язык. Она решила промолчать, но на всякий случай улыбнулась.
– Откуда ты? – приставал старик.
В таких случаях она всегда называла посёлок у границы, где работала в хлебном магазине, и своего отца – хозяина Збигнева Новака.
Бородатый умолк и сжал зубы: даже скулы ходуном заходили.
– Он пекарь, верно?
Вот дела. Девчонка испугалась. Какой странный старик. Разве может человек из столицы знать продавца из маленького приграничного посёлка?
– Что же ты молчишь, дзевчина? – бородач остановил телегу. – Он разве умер, что ты к сестре поехала? Да и, насколько я помню, у Збигнева детей нет.
Старик обернулся. В его руке был пистолет, который он нацелил на Наташу.
– Ну? Что молчишь? Ты ведь русская пройдоха, я сразу понял!
Смысл громоподобных быстрых слов девчонка понимала слабо, да и объяснить что-либо она бы не смогла: польский язык пока оставался дремучим лесом. Кто он? Разве поляки – не друзья советской армии? Збигнев Новак, его покупатели, его работники – все они очень хорошо относились к русским солдатам и называли их долгожданными освободителями...
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: