Несмотря на то, что я отказался давать концерты или интервью для продвижения "The Winding Sheet", альбом неплохо продавался и получил несколько положительных отзывов от критиков. Журнал "Spin" (в то время крупнейший наравне с "Rolling Stone" музыкальный журнал в США), который никогда не писал о "Trees", даже уделил "The Winding Sheet" небольшую заметку. Я был очень доволен, что альбом не разнесли в прессе.
После разрыва с "Sub Pop" я решил вернуться к работе с "Screaming Trees". Наш менеджер Сьюзан Сильвер каким-то чудом смогла получить для нас контракт с крупным лейблом "Epic Records". Мне поначалу совсем не понравилось высокомерное поведение их менеджера по развитию Боба Пфайфера. Когда Сьюзан заехала за мной после встречи с ним, мы минут пять ехали в полном молчании, прежде чем она спросила, как все прошло. Я ответил, "Если я еще раз встречусь с ним один на один, я убью его или покончу с собой". Хотя наши характеры были полностью противоположными, со временем я оценил Боба как друга и профессионала, и мы крепко подружились. Хотя с остальными участниками группы отношения у него не заладились. Ли не мог смириться с тем, что кто-то еще вносит свой вклад в творчество группы, а также никак не воспринимал конструктивную критику. Намного позже Сьюзан мне призналась, что только еще один крупный лейбл был готов нас подписать... при условии, что мы "избавимся от одного из толстяков".
Для первого альбома на "Epic" мы выбрали известного на Северо-Западе продюсера Терри Дейта. До этого все наши ужасные пластинки мы записывали на устаревшем оборудовании с восемью дорожками, и я был рад возможности наконец создать альбом с отличным звуком в большой профессиональной студии. При этом я очень боялся, что мы потеряем свою идентичность и станем похожи на одну из популярных в то время групп в стиле глэм-метал. Из-за этих сомнений я пригласил на запись вокалиста "Soundgarden" Криса Корнелла, которого уважал и любил, чтобы тот стал вторым продюсером и посредником между мной и Терри, а, точнее, чтобы он просто зависал вместе со мной на студии и развеивал мои страхи.
Как и все наши альбомы, в музыкальном смысле данная запись стала настоящей пыткой, но, в конце концов, это был приятный опыт, потому что я подружился с Терри и мог проводить время с Крисом. Он был всегда выглядел задумчивым, спокойным и серьезным, но за этим фасадом скрывалось тонкое, немного извращенное чувство юмора, схожее с моим, и ему всегда удавалось меня рассмешить. Для своего возраста Крис был очень умным и опытным человеком и ничего не боялся. У него всегда было что-нибудь на уме, он все время был готов принять вызов. Однажды я сильно простудился, и Корнелл настоял, чтобы я позволил ему лизнуть свой глаз, чтобы проверить только что придуманную им теорию о распространении вирусов. Само собой, я с радостью принял участие в эксперименте. Крис не заболел. Я не помню, доказало ли это его теорию или опровергло, но развеселить меня ему точно удалось.
Как-то раз он дал мне послушать демо-версии песен, которые он записал дома. Это была только акустическая гитара и его вокал. Я был в восторге от ранней, грубой версии “Say Hello 2 Heaven”. Голос у него был необычайно сильный, а технически он был самым одаренным вокалистом из всех, кого я слышал. Когда я на полном серьезе воскликнул: "Да это же суперхит!", он только рассмеялся.
Каждый день Терри уговаривал нас с Вэном сыграть в баскетбол два-на-два против него и Криса, и они почти всегда проигрывали. Вэн был ростом под два метра и весил килограмм сто тридцать, а я – метр девяносто и восемьдесят пять килограмм, так что наша команда была значительно крупнее. Крис был немного пониже меня, а Терри еще сантиметров на десять ниже Криса. Как только мы получали мяч, Вэн ставил непроходимый заслон перед тем игроком, который должен был меня закрывать. Затем я проходил к кольцу и забрасывал легкий двухочковый бросок от щита, заколачивал мяч сверху или отдавал пас на Вэна, который открывался после заслона и забивал из-под кольца. По мере того, как мы записывали альбом, их упорство только нарастало, и они по-прежнему пытались нас обыграть. Мы с Вэном поднимались со своих стульев в студии и выходили во двор, где, даже играя в своих тяжелых ботинках, все равно снова выигрывали.
Терри делал все, чтобы помочь мне чувствовать себя комфортнее, а группе – записать такой альбом, которым можно было бы гордиться. Я настолько привык к тому, что наши прежние альбомы выходили просто ужасными, что лучшее, на что я мог надеяться, это хотя бы не краснеть за результат работы в студии. Мне никогда не нравился ни один из наших предыдущих альбомов, потому что я хоть и претендовал на роль лидера группы, но на самом деле был просто исполнителем песен, сочиненных гитаристом Ли Коннером, который был одержим творчеством и пытался контролировать весь процесс работы группы. Друзей, девушки и вообще какой-либо социальной жизни у Ли не было, и он буквально каждый день выдавал три или четыре демо-версии песен с готовыми текстами и вокальными партиями. Это была просто машина для сочинения песен. Меня ошеломлял такой объем материала. Его мелодии всегда были более цепляющими и похожими на "рок", чем любые из моих песен, поэтому мы всегда исполняли только его композиции, тут других вариантов и быть не могло. Стоило огромных трудов удержать Ли от превращения любой песни от начала до конца в его гитарное соло, тем более, что он всегда требовал, чтобы его пронзительная, атональная, скучная манера игры была самой громкой частью любого трека. Мне всегда казалось, что большая часть творческой энергии остальных членов группы уходила на то, чтобы компенсировать эгоистичное поведение Ли.
Лично я считал Ли всего лишь пошлым подражателем, его личность и стиль написания песен были сентиментальным воплощением гаражного рока 60-х, который в 80-х пережил краткое возрождение. Для меня вся эта музыка была насквозь фальшивой, которая не находила никакого отклика в моем жизненном опыте, но для Ли это была музыкальная Библия. Он сам красил свои "хипповые" рубашки и брюки, в помещении носил квадратные солнцезащитные очки с фиолетовыми стеклами и сочинял буквально сотни песен с типа "психоделическими" текстами про ЛСД-трипы. Самое смешное в этом было то, что он в жизни не принимал кислоту и даже травку не пробовал. Крыша у него, конечно, съехала, но явно не от кислоты. Во время туров он был с нами и не с нами, проводя все свое время в одиночестве. Если мне где-то случалось услышать одну из песен "Screaming Trees", то есть одну из песен Ли, в которой не было ничего моего, меня просто коробило и я спешил поскорее убраться. В студии мне помогало только вечное стремление превратить песни Ли во что-то, что я мог бы исполнять с высоко поднятой головой. Но все равно мне никогда наша музыка не приносила удовольствия.
Вопреки всему я только благодаря огромной силе воли продолжал гнуть свою линию. Вэн Коннер разделял мои чувства, так как был в таком же положении, связанный по рукам и ногам своим упрямым братом, гениальным безумцем, который витал где-то в облаках, оставаясь и нашей единственной надеждой, и самым главным препятствием. Но я все же не оставлял попыток трансформировать нашу музыку во что-то не просто приемлемое для меня лично, а то, что принесет нам успех. Только эта борьба помогала мне спастись из жуткой трясины прошлого и неуютной реальности настоящего.
Наш первый альбом для "Epic","Uncle Anesthesia", был закончен в конце 1990 и вышел в начале следующего года. Публика его едва заметила. Несмотря на все мои старания, на всю помощь Терри и Криса, наш дебют на крупном лейбле оказался таким же дерьмом, которое мы делали раньше, только звучание стало лучше. Вскоре после выхода альбома я был неприятно удивлен, узнав, что "Sony Music" включило одну из наших песен в сборник вместе со скучными группами в жанре хард-рок. Для продвижения нашей группы "Epic" не придумал ничего лучше, как отнести нас к глэм-року конца 80-х и начала 90-х годов, который музыкальная публика уже начинала забывать.
Мы отправились в турне. Со времен гастролей с SST кое-что изменилось: теперь у нас было два фургона вместо одного, потому что в команде появилось три новых участника. Я путешествовал в фургоне с оборудованием вместе с нашим техником и специалистом по освещению, а остальные члены группы вместе с нашим тур-менеджером Родом занимали второй, более комфортабельный пассажирский микроавтобус. Марк Пикерел, которому еще и двадцати пяти не было, теперь состоял в серьезных отношениях и понял, что более не может находиться в этой деструктивной группе, покинул нас вскоре после окончания записи последнего альбома. Его место занял Дэн Питерс, барабанщик культовой группы из Сиэтла "Mudhoney", добродушный и веселый гуляка.
Через несколько дней после начала тура наш техник Джим Винсент вел фургон по заснеженному шоссе в Вайоминге, когда мы угодили на полосу гололеда. Машина резко вильнула, а затем ее начало бросать из стороны в сторону. Я ехал впереди на пассажирском сиденье и, когда фургон окончательно потерял управление, успел бросить перед собой большую сумку с одеждой в виде примитивной подушки безопасности и хорошенько сгруппироваться перед ударом. После показавшегося вечностью мгновения нараставшей паники, мы слетели с дороги в покрытую снегом насыпь. Фургон резко перевернулся, меня бросило вперед и прижало лицом к лобовому стеклу, через которое я увидел стремительно приближавшуюся землю. Раз за разом меня било и бросало, пока машина летела кувырком через буфер, разделявший полосы шоссе. Мой угол принял на себя основной удар. Наконец фургон встал на колеса и остановился на обочине противоположной стороны дороги. Несколько секунд мы сидели в шоке, все трое по-прежнему на своих местах. Потом, осознав, что задница длинного "Econoline" все еще торчала на шоссе, мы поспешили выбраться наружу, успев до того, как проходящая фура доконала наш злосчастный фургон.
Стоя на обочине шоссе, я взглянул на залитое кровью лицо Джима.
"Господи ты боже мой! Простите, парни!" - Джим в работе был настоящим перфекционистом. Я знал, что он чувствовал личную ответственность за произошедшее.
"Слышь, Джим, завязывай! Ты ничего не мог сделать. Все в норме, братишка. Главное, чтобы никто не пострадал."
Я посмотрел на нашего спеца по освещению, шутника Джимми Шоуфа, и он согласно кивнул. Он ехал сзади и не получил ни царапины. Парни утверждали, что все в порядке, но уверенности в этом у меня не было. Они оба были белые, как бумага, а у Джима кровь текла по голове. Наши гитары, барабаны и усилители были разбросаны по всем четырем полосам шоссе. Голова гудела – только позже я увидел здоровенный, черно-синий фонарь над правым глазом.
Мы никак бы не смогли связаться с остальными, которые в момент аварии ехали впереди. На нашу удачу кто-то из парней в нужный момент посмотрел назад и заметил, что мы пропали из виду. Они развернулись и прибыли на место как раз в тот момент, когда прибывшие дорожники стаскивали фургон с трассы. Нас отвезли в отделение скорой помощи местной больницы. К нашему изумлению, на Джимми не было ни царапины, Джиму наложили несколько швов, а у меня было сотрясение мозга. Пока я, как в тумане, бродил по коридорам больницы в поисках парней, ждавших в приемном покое, пришлось разок поблевать в туалете. По рекомендации врачей я провел бессонную ночь в местном мотеле, чтобы не умереть во сне от кровоизлияния в мозг, после чего мы решили продолжать путь. Мы арендовали новое оборудование и фургон в Чикаго, где у нас был запланирован следующий концерт.
К этому моменту я не пил и не употреблял тяжелых наркотиков почти пять лет. Из них первые три года я даже траву не курил. Но затем я снова вернулся к безопасной, как мне казалось, привычке покуривать дурь. Большую часть времени настроение у меня было хуже некуда, группа поглощала все мои силы, особенно потому, что я старался уйти от той музыки, которую мы сочиняли вот уже пять лет, и найти что-то более достойное. Я записал свой альбом, написал все тексты и большую часть музыки сам. Теперь я знал, как это делается. Хотя я понимал, что песни были так себе, все же они были только моими и много значили для меня лично. Мне удалось создать нужное настроение, в котором мне было комфортно, и я мог петь в удобном диапазоне и своим настоящим голосом. Именно поэтому возвращаться к работе с "Trees" было так тяжело.
Жизнь в постоянных гастролях была мрачной и унылой, отнимала все силы. Я находился будто в каком-то бесконечном тоскливом трансе без малейшей надежды на хоть в чем-то интересное общение с остальными. Часто мне казалось, что я бездумно смотрю в экран черно-белого телека, в котором эфир уже завершился, и меня засасывает в эту статичную картинку.
Я и так курил по две пачки в день, а к моменту нашего приезда в Чикаго еще и простудился, и горло болело адски. К тому же я еще до конца не оправился от перенесенного во время аварии сотрясения, так что настроение было ужасным. К тому времени, как нужно было выходить на сцену, мой обычно сильный голос превратился в слабый и болезненный хрип. Перекричать рев остальной группы было просто невозможно. После трех ужасно исполненных песен я в бессильной ярости выбежал со сцены. Я просто не мог петь. Я ринулся вниз по ступенькам в гримерку, чтобы забрать куртку и поскорее свалить обратно в гостиницу. Ослепленный яростью и стыдом, я не увидел низкую балку над лестницей. Врезавшись в нее головой на полном ходу, я потерял сознание.
Когда я очнулся, сотрудник клуба прикладывал мне ко лбу мокрое полотенце.
"Е-мое, мужик, ты в порядке? Может, скорую вызвать?"
Несколько секунд у меня в глазах двоилось, но потом все пришло в норму. Мне удалось просипеть в ответ: "Нет, спасибо, чувак. Все в норме." Я доплелся до гримерной и присел немного передохнуть.
За четыре дня я несколько раз сильно получил по голове. У меня пропал голос, а вместе с ним и сила воли. Вдруг в дверях появился мой друг Гарретт Шавлик, барабанщик группы из Денвера "Fluid", которая тоже была на "Sub Pop". Я даже не знал, что они тоже в Чикаго. Он был бухой и очень злой.
"Ты что, охренел, Лэнеган? Там парням без тебя совсем худо приходится".
"Моему голосу конец, Шашлык", - ответил я. Эту кличку я ему придумал по своей тогдашней привычке переделывать имена людей в какие-то созвучные, но бессмысленные или пошлые прозвища. - "Не могу я петь, братуха".
Машинально я потянулся к бутылке, которую он держал в руке. Но это было не так-то просто.
"Отвали, это мое!", - заорал он и вырвал бутылку.
Гарретт мне нравился, он обычно был добрым и веселым парнем, но в тот раз он был совсем бухой. Когда он неожиданно крикнул: "Ни хрена ты не Моррисон!", я едва сдержался, чтобы не врезать ему как следует. Если бы не адская головная боль, я бы, наверное, так и сделал. Он высказал то, что до этого никто мне не осмеливался сказать в лицо. Меня это просто выбило из колеи. Если даже мои так называемые друзья считали меня плохой пародией на Джима Моррисона, значит, у меня друзей совсем не было. Впервые за несколько лет мне действительно нужно было выпить. Если мой жестокосердный друг не собирался делиться бутылкой, мне там больше было делать нечего.
"Некогда мне сейчас это обсуждать", - просипел я в ответ. Захватив куртку, я пробрался через заднюю дверь и поймал такси. Голова уже просто раскалывалась.
По дороге в гостиницу я подумал: "Да пошли вы все, надо нажраться". Учитывая, что я находился в состоянии жестокой депрессии, с сильной головной болью, на самом деле я хотел сказать: "Да пошли вы все, жить не хочу". Я пять лет не пил и не принимал наркотиков, и все это время я будто ходил по канату, зная, что когда-нибудь точно сорвусь.
В те дни злоба и агрессивность, которые я растил в себе в течение этого периода трезвости, достигнутого усилиями воли, постоянно искала выхода. Когда кто-то оскорблял меня или кого-либо еще из группы или начинал что-нибудь бросать на сцену, я выходил к зрителям, чтобы решить вопрос силой. Стоило кому-нибудь начать борзеть, я слетал со сцены и лез в драку. На одном из наших первых концертов какой-то парень, стоявший со стаканом в руке, крикнул: “Давай, жирдяи! Слабайте что-нибудь погромче!” еще до того, как мы начали играть. Я спрыгнул со сцены в толпу, пару раз ударил его кулаком по лицу и повалил на пол, сбив с него бейсболку и облив ему рубашку разлитым напитком. Никогда не забуду выражения шока и восхищения на лицах моих товарищей по группе, когда я поднимался на сцену в тот первый раз. Со мной такой номер не пройдет. Мне платили двадцать баксов в день не за то, чтобы я стоял на сцене и выслушивал крики какого-то пьяного студента. В те дни никто не выдвигал обвинений и не пытался подать на меня в суд из-за денег, которых у меня не было, но палка была о двух концах, и мой образ крутого парня на сцене также иногда делал меня мишенью. Не раз я сам получал по морде. Однажды вечером, когда я шел через толпу за нашим тур-менеджером и звукорежиссером, чтобы попасть в гримерку после концерта в Дейтона-Бич во Флориде, без предупреждения передо мной возник здоровый парень, похожий на спортсмена из колледжа. С широкой улыбкой на лице он внезапно расквасил мне нос прямым ударом с правой, после которого я сразу упал на колени, как боксер после нокаута. Прошло три дня, прежде чем мы добрались до Атланты, где я смог вправить свой сломанный нос, и к тому времени я спел пару концертов с пульсирующей болью, а иссиня-черный синяк покрывал мое лицо, похожее на маску Одинокого рейнджера или морду енота.
Та внутренняя напряженность, которая защищала меня так долго, должна была когда-то вырваться наружу. Во время той поездки на такси в Чикаго я почувствовал, что больше не выдержу. Я сдался. Мне нужно было нажраться.
К тому времени, когда моя подруга Анна позвонила на следующее утро, я пил уже несколько часов. Это было так хорошо, что я забыл обо всех страданиях, которые алкоголь причинял мне в прошлом. Все побои, которые я получал или наносил, постоянные просыпания в незнакомых городах, когда не помнишь, как ехал туда сотни миль на мотоцикле без шлема, пробуждения в постели с женщинами, с которыми я никогда бы не переспал трезвым, камеры полицейских участков и полученный тюремный срок, год реабилитации – все это исчезло в таком знакомом тепле алкоголя в моем мозгу.
“Что случилось? У тебя какой-то странный голос", - сказала она.
Я признался, что был пьян. Анна перепугалась, без сомнения, вспомнив истории, которые я рассказывал ей о моих тяжелых взаимоотношениях с алкоголем.
“Как долго ты пробудешь в Чикаго? Я выезжаю!”
До нашего следующего концерта оставалось еще три дня, я собирался хорошо попьянствовать и не хотел, чтобы кто-то меня отвлекал.
“Не переживай, детка, я в порядке. Я здесь только на выходные, мне просто нужно было немного расслабиться”.
Она настояла на своем и приехала. Примерно через четыре или пять часов она вошла в мой номер. Увидев меня с бутылкой водки в руке, она уронила сумку на землю и воскликнула: “Господи, Марк!”. Я уже приготовился к неминуемому скандалу, но вместо этого она обняла меня и тихо прошептала: “Боже, просто не могу поверить”.
“Во что ты не можешь поверить?”
“Ты выглядишь лет на десять моложе”. - В ее голосе звучало искреннее недоумение.
Я посмотрел в зеркало и был ошеломлен. После нескольких часов пьянства я вместо растрепанного бродяги превратился в нормального молодого человека. Жесткое выражение лица, которое я приобрел за пять изматывающих лет, морщины, которые появились на лице из-за депрессии и вспышек гнева... все это ушло. Исчезли разочарование и мрачная озабоченность, порожденные чередой неудач. Я выглядел спокойным и довольным собой человеком.
Когда я пришел в себя три дня спустя, я был один в номере, надрывался телефон, голова раскалывалась. Кровать была усыпана сотнями осколков зеркала, которое я, похоже, разбил. При этом я ничего не помнил из того, что произошло в предыдущие несколько дней. Гораздо позже я узнал, что зеркало разбила Анна, а не я. Она запустила пепельницей мне в голову, когда у меня сорвало крышу и я стал ей угрожать. Печальные последствия моих ошибок и минутной слабости только начинались. Я проглотил последние две миниатюрные бутылочки водки, остававшиеся в мини-баре, в попытке успокоиться и собраться с силами. Пора было спуститься к фургону, чтобы выезжать в следующий город нашего тура.
