– Он умрёт! – кричал на неё Эрвин, и она старалась снова и снова.
Мы все, кто был здесь, смотрели на её сморщенное от боли лицо, мокрые от пота волосы, которые старший из конвоя скорее чем-то накрыл. И тут лицо её разгладилось, мы услышали плач. Бройт скорей снял рубашку – она была очень тёплая – и кинул Эрвину. Руки его тряслись.
– На морозе только она могла родить… – тихо проговорил врач. – Эй, эй! Не засыпай!.. Хлещи её, Герхардт!
Она теряла сознание. Эрвин ловко замотал дитя.
– В машину её, скорее! – суетился пожилой. – В госпиталь!
В кузов заскочили также конвой, узник-врач и Бройт. Эрвин отдал ему ребёнка, а сам следил, чтобы девчонка не уснула. Она потеряла очень много крови и всё-таки сильно успела остыть. Роды доконали её, она рожала до глубокого вечера. Кровь и послед выходили из неё и в машине.
– Скорее, пожалуйста, – просил Эрвин, и конвой поторапливал шофёра. Но местность была очень неровная, машина постоянно подскакивала, и девчонка морщилась от боли. Она не видела Герхардта, сидящего у её головы.
– Кто это? – спросила она пересохшими губами. – Кто родился?
– Мальчик.
– А Вас Эрвин зовут?
– Точно так, – в голосе пленного очнулась привычная язвинка.
– Хорошо…
Ребёнок кряхтел на руках отца.
– Где он? Почему он не плачет? – беспокоилась Бестия.
– Он не обязан.
Будто успокаивая её, ребёнок немного похныкал, но скоро снова закряхтел. Глаза его были открыты, розовое личико словно чему-то удивлялось. Герхардт прижал его к себе, боясь выронить на ухабах, и беспрерывно рассматривал.
Бестия повернула голову на хныки – и, наконец, увидела обоих. Она успокоилась и перестала бледнеть. Рядом сидел конвой, и она не могла смотреть на пленного долго. Но лицо с полузакрытыми, уставшими глазами повернулось к ним, двум главным смыслам её жизни, и она улыбалась.
***
Наша колонна поздно вернулась, мы сели встречать Рождество. Другая колонна, работавшая в другой стороне и вернувшаяся намного раньше, всё расспрашивала нас о Бестии. Никто не верил, что она родила прямо в тридцатиградусный мороз и что Шнаакер принял роды у заклятого врага.
Эрвин неохотно отвечал и больше огрызался, а потом коряво запел рождественскую песню, и все, наконец, вспомнили, зачем здесь собрались.
Стол был небогатый, конечно, но мы что-то жевали целых два часа.
– А она его как-то назвала? – снова вернули замятую тему.
– Иваном, как же ещё! – хмыкнул кто-то. – Одни Иваны да Серёжи у них.
– Эрвином назвала, – сказал Бройт.
Куски так и застыли у ртов.
***
– Вы дали ребёнку немецкое имя? – майор наблюдал, как девчонка качает малыша, расхаживая с ним по палате.
– Если бы не этот немец, нас обоих и в живых бы уже не было.
– Если бы не ваш отец, вы бы вообще не родились, – напомнил майор.
Ребёнок заплакал.
– Люди будут думать, что его отец – немец! – не успокаивался Борис.
– А что, для вас это тайна?
Он умолк: она всё давно знала.
– Я не о себе, а о людях говорю.
– Так и буду им отвечать – пленный в родах спас.
Она говорила спокойно.
– Выходите за меня, Наташа. И вас никогда никто не упрекнёт, тем более скоро я возвращаюсь в Ленинград. Это же ваш город.
Она молчала, отвернувшись: ребёнок сосал молоко.
– Вам скоро орден придёт, – тихо добавил он.
– Какой орден? – ей это не понравилось.
– Героя Советского Союза, – не сразу ответил майор, вспомнив её реакцию на новый паспорт.
– Хорошо. Если снова хотите увидеть меня в реке – хорошо!
– Я вас не понимаю.
Она посмотрела на него: Борис, действительно, ничего не понял о ней. Он был хорошим. Честным. Добрым. Смелым. Сильным. Умным. Но он – ничего не понял о ней.
– Вы его заслужили за ваш подвиг. Так наверху решили – не я.
– Я защищала мою землю, – поднялась она, развернувшись к нему; майор видел, как ребёнок ищет грудь и снова находит, – не ради орденов. Я хочу нормально жить, вот и всё. С сыном и с ним. Не нужны награды и ничего не нужно, если я должна буду отказаться от того, о чём мечтала всю войну. Понятно? Быть с тем, кого любишь. Я не думала, что это будет он. Но так получилось... А войной что хвалиться? В чём же подвиг? Она прошла, а люди убиты. Мной убиты, понимаете или нет? Каждую ночь я вижу всё это, снова и снова!
Ребёнок заплакал: мать была неспокойна.
– Их убитых, наших убитых… И с тех, и с других я снимала одежду, чтобы не умереть в лесу от холода. Два года, три года, четыре года снимала одежду. Искала еду по карманам... И мне этим гордиться? Вы хоть понимаете, что такое убить пять сотен человек? Я удивляюсь, как до сих пор живу с этой памятью. Это всё только со стороны подвиг. Кто не был там.
– Я был, – тихо сказал майор.
Она утирала слёзы, качая дитя.
– Он скоро уедет домой.
Она встрепенулась:
– Домой?
– Да, наверное, недели через две. За спасение человеческой жизни. Вашей жизни. Тогда, у реки.
– Это хорошо. Это хорошо, – всё повторяла она.
– Не плачьте. Вам нельзя, – уходя, бросил ей майор.
Остановился, повернулся в дверях и широко улыбнулся:
– Будете в Ленинграде – заходите в гости!
***
Она набирала воду для стирки. Дома ждали пелёнки. Оглянулась – и ведро упало в колодец: Герхардт стоял метрах в трёх от неё.
– Меня освободили. Я завтра уезжаю.
– Привет, – побледнела она.
Он подошёл и вытащил полное ведро. Потом набрал второе.
– Тебе нельзя поднимать такие тяжести, – он понёс вёдра в дом.
Девчонка поддакивала и спешила за ним.
Ребёнок лежал в деревянном ящичке, обшитом тканью.
– У тебя нет кроватки?
– Я потом из двух ящиков сделаю, как подрастёт, – сказала она.
В доме было тепло и чисто, но по пути в комнату Герхардт заметил, что кухонная полочка повисла на одном гвозде, а стол стоит неровно: видно, ослабла ножка. Ребёнок гулял голышом. Отец взял его.
– Ты осторожно, он недавно поел, – а сама тем временем готовилась к стирке.
– Первый Эрвин в нашем роду, – улыбнулся Герхардт.
Это была настоящая кроха. Бройт невольно подумал, а что испытал его отец, когда впервые взял его на руки? А мать смотрела ли на него с такой же нежностью в его первые дни? Любили ли они его тогда, в самом начале жизни?
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: