Продавец покачал головой и, дав ей сахарный рогалик, попросил подождать. Тем временем его покупатели с восхищением смотрели на девушку, тихо жующую в стороне. «Ах, Збигнев, что за ангел прилетел к тебе! За какие заслуги?».
Когда все ушли, хозяин подошёл к девчонке и сказал:
– Хочешь ли заработать, дзевчина? Становись у прилавка вместо меня. Эти остолопы каждый день приходить станут, чтобы только тебя увидеть. Платить буду немного, но зато всегда будешь с едой и кроватью. Согласна?
Наташа мало что поняла, тогда Збигнев взял её за руку и потащил на место, откуда подавал хлеб посетителям магазина. Вошли трое солдат. По погонам и фуражкам девчонка определила: наши, русские! И в испуге дёрнулась, но хозяин продолжал держать её за руку.
– Ну, попробуй... – и вдруг заговорил на русском, правда, с сильным акцентом. – Что угодно дорогим покупателям, которым я обязан своей свободой? Всё за полцены только для вас!
Самый статный с наслаждением втянул аромат душистого хлеба, но когда подошёл к прилавку и увидел Наташу, то забыл, что хотел взять:
– Красавица, что тут самое вкусное? Посоветуй – куплю.
Наташа подала ему чёрный хлеб с семечками.
– Смотри, полька, а понимает, что бородинский – самый солдатский! – обернулся статный на своих спутников, один из которых бросил хозяину:
– Гляди, отец, будем с победой возвращаться, – дочь твою в жёны возьмём, слышишь? Я думал: русские девчонки – самые красивые, а тут вон чего...
– А глаза-то – как Волга родимая, – подхватил другой с грустью.
И Наташа с такой же грустью посмотрела им вслед. Как же хотелось с ними, в их дивизию, а с их дивизией – в Берлин! Они увидят, что она ничего не боится, они будут гордиться ею! Как хочется наговориться хоть с кем-то от души!
Нельзя. Пока нельзя, Наташа. Не только Нина – твоя миссия в Берлине. Не только она. Не только она...
Герхардт триумфально закончил, зал взорвался аплодисментами: русские, немцы – всё смешалось в едином восторге. Только искусство имело значение. Герхардт гордился собой: не мог поверить, что вспомнил с такой лёгкостью сложнейшую импровизацию.
Он уже хотел вскочить из-за рояля и залихватски раскланяться на все стороны, но на сцену вышла она. Скромное чёрное платье, светлая головка, синие глаза. «Ах ты, степь широкая…» – а капелла разливалось по залу. Сильный голос цеплялся к одежде, лицам, ресницам, как паутинки бабьего лета, которое дышало и там, за окном.
Ой ты, степь широкая,
Степь раздольная.
Ах ты, Волга-матушка,
Волга вольная...
Тихие аккорды подхватили мотив. Никаких жестов, поз, слёз. Чёрная статуя с огромными глазами, с отчаянно широким голосом.
Никто не понял, когда она закончила и спустилась, беззвучно плывя у самой стены, всеми мыслями там, на груди единственного друга, потерянного в далёком тридцать девятом, на которого сейчас не смела взглянуть и с которым случиться вместе на одной сцене стало вдруг, в одно перевёрнутое мгновение, дороже всех мучительных лет войны.
Она прошла мимо своего ряда.
– Вы не останетесь? – поднялся майор.
– Я пойду.
Он собрался следом.
– Одна, – удержала она.
Майор и не ждал иного. Что за тайна у этих двоих? Они даже не взглянули ни разу друг на друга, пока выступали, пока спускались в зал... Но эта тайна была такой яркой и пронзительной, что при мысли о ней у майора замирало сердце, как бывает, когда прикасаешься к драгоценному ларцу, к которому далеко не всем позволят прикоснуться. Но ты – Пандора, и ларец искушает тебя, и его тайна не даёт тебе спать и есть...
На сцену выскочило веселье, разбудившее околдованный зал. Герхардт не смотрел, как девчонка уходила. Нет, они оба всё-таки молодцы, что сдержались. Они будут чужими. Они всегда ими будут.
– Что у тебя с губой? – всмотрелся Эрвин.
Что-то текло по подбородку. Губу закусил до крови. Всё как надо.
– Не твоё собачье, – бывший друг вытерся рукавом.
***
Наташа всегда обходила этот пока единственный в посёлке обелиск. Сейчас она стояла перед ним метрах в пяти. Её качал ветер.
Она не помнила, как добралась до дома.
Завтра должен быть допрос последнего заключённого. Майор понимал, что история этих двоих не сходится на одной войне. Малознакомые не могут так хорошо друг друга чувствовать. Ребус требовал разгадки.
Люди в рядах шептались, глядя на майора, Наташу и её живот. Всё как надо. Герхардт тоже заметил её положение. Она сделала правильный выбор.
На допросе он сидел бледный, сухие губы были сжаты. Перед сном ребята обсуждали её и майора: мол, странно, что пара друг к дружке на «Вы».
Герхардту показали рисунок. Он не отреагировал. Он не понимал, чего им надо от Наташи, чем могут отозваться для неё его неосторожные слова. А каждое слово может стать неосторожным, то есть решающим.
– Говорят, Вы видели её на войне.
Бройт молчал. Самый главный свидетель стиснул зубы.
– Что она там делала? Была на вашей стороне или на стороне советской армии?
Созерцатель-психолог ничего не мог прочитать в его лице. Он встал и ударил его.
– Что вы делаете? – нахмурился майор.
– А что, он язык проглотил?
– Откуда вы её знаете? – Борис продолжил.
«Что они от неё хотят? А этот новоявленный папаша – он, правда, может отправить её в ГУЛАГ?». Герхардт смотрел с ненавистью перед собой.
Бройт не вернулся в лагерь. Эрвин нервничал. Значит, дошло до пыток, значит, этот кретин отмолчался на провокацию.
Бройт сидел за решёткой и вспоминал вчерашний вечер после концерта. К нему неожиданно подошёл конвой и сказал, что за выступление ему дают час свободы. Целый час, когда он мог идти куда захочет впервые за время плена.
Он и не помнил, как оказался у её дома. В окошке горел свет. Это кухня. Наверное, она чай пила. Он затаился и наблюдал за ней. Она застыла с опущенным лицом – должно быть, читала.
Он взбежал на крыльцо и собрался войти. Отступил. Что-то услышал – и сиганул под крыльцо. Наташа открыла дверь. Он почти не дышал там, под ступеньками… Ей, видимо, показалось. Она с надеждой обвела глазами окрестность. Постояла какое-то время. Вошла в дом.
Бройт скорее спрятался за сараем напротив: оттуда была хорошо видна кухня. Но она больше не появилась в окне. Свет погас. Он всё стоял и ждал, пока не вышло время.
Майор выдохнул: уловка не удалась.
***
Из тюрьмы он вернулся дня через три. Следов пыток Эрвин не заметил, но по лицу его капитан получил не раз.
Пока Бройта не было, в лагере случилось событие из ряда вон: повесился Антиф. Он был не в себе после её песни, как, впрочем, многие. Может, что вспомнил. Может, от тоски по дому. Может, от последней капли.
И нацисты, и социалисты, а в подавляющем большинстве – беспартийные и разуверившиеся стояли растерянные над телом самого яркого коммуниста лагеря.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: