«Псы войны» вырвались на волю» – этими словами начиналась «Песня Джинго», впервые прозвучавшая в одном из лондонских мюзик-холлов весной 1877 года. Она быстро стала чрезвычайно популярной в Англии и дала название сложному явлению истории – джингоизму. Ныне его принято трактовать как шовинизм в крайних агрессивных проявлениях.
Текст: Наталия Дронова, иллюстрации предоставлены М. Дроновой и М. Золотаревым.
Изначально же под джингоизмом понимали русофобское по духу настроение и движение ура-патриотов – джингоистов, охватившее Британию в связи с обострением Восточного вопроса, а затем и Русско-турецкой войной 1877–1878 годов. Но его содержание и воздействие на общество этим не исчерпывались.
«ИМЕНЕМ ДЖИНГО»
Певец и актер-комик Джон Фаррелл, более известный как «Великий Макдермотт», был звездой мюзик-холлов, где собиралась склонная к незатейливым развлечениям не самая рафинированная лондонская публика. Ее вкусам был созвучен и репертуар. «Песня Джинго» или, как ее еще называли, «Песня войны Макдермотта», написанная Джорджем Хантом и исполненная Макдермоттом, была именно такой. Энергичная, с легко запоминавшимися словами, она находила отклик в душах слушателей и наполняла их тем, что в британских газетах той поры любили называть энтузиазмом. «Песня из мюзик-холла» стала гвоздем сезона и достоянием толпы, включая лондонских мальчишек. Масштаб события был таким, что о нем написала французская «Фигаро» и поместила перевод слов «Песни Джинго».
По содержанию песня выглядела откликом на животрепещущий вопрос – начало на Балканах военных действий между российской и османской армиями. Выражение «псы войны» и означает «развязать войну». В ней пелось о «свирепом русском медведе», который, «одержимый жаждой крови и грабежа, выполз из своего логова». России выставлялся счет за политику на Кавказе, в Польше и Средней Азии. Турки, сообщалось далее, тоже совершили немало злодеяний. Но русские были хуже: они оказались «лгунами и лицемерами» и лишь «притворяются святыми» – защитниками христиан. Вся надежда оставалась только на британского льва, который «старался изо всех сил» вразумить русского медведя. Но раз уж угомонить его не удалось, то пусть медведь помнит: «Старая Англия» «вправе обнажить свой меч» и «все его преступления падут на его же голову». Ответ на то, что дальше следует делать Британии, содержался в исполнявшемся хором припеве:
Мы не хотим воевать, но, ей-богу, если так случится,
То у нас найдутся корабли, найдутся люди, найдутся также и деньги.
Нам с медведем воевать не впервой, и пока мы истинные британцы –
Русским не бывать в Константинополе.
Рефрен «Песни Джинго» примечателен. В нем и появляется выражение by Jingo («именем Джинго») – не то чтобы совсем вульгарное, но и далекое от элегантности, употреблявшееся в значении «ей-богу» или даже «черт возьми». Но если ранее оно использовалось в просторечии, дабы не поминать имя Господа всуе, то теперь оно обрело новый смысл. Выражение не просто вошло, а ворвалось в политический лексикон. Ему, как показало время, была уготована долгая жизнь. Но самым главным посылом припева являлась декларация глубокой веры Британии в собственную правоту, а также ее готовности всеми своими огромными ресурсами не позволить России победить.
«МЫ ЗАЯВИЛИ О СВОЕМ ПРАВЕ И ВСЕГДА БУДЕМ НА ТОМ СТОЯТЬ»
Это еще одна строка из «Песни Джинго». Обитатели Туманного Альбиона XIX века определяли свое отношение ко всему остальному миру, исходя из ряда убеждений, имевших для них самоочевидный смысл. Фундаментальный принцип британской национальной идеи – вера в нахождение на вершине мировой иерархии народов и свою избранность. Из этого проистекала уверенность в особом назначении своей страны быть носителем мира и цивилизации. И в 1878 году «самым решительным образом» в британском парламенте заявлялось, что «завоевание низших рас высшими не есть зло для мира, –напротив, это одна из великих причин и источников прогресса человеческого рода». Считалось, что для исполнения этой высокой цели Провидение щедро наградило англичан достойными моральными и практическими качествами – силой, предприимчивостью, врожденным пониманием справедливости и долга. И титулованный аристократ, и обитатель сомнительных трущоб ощущали причастность к миссии великой нации, владевшей громадной империей – первой по экономической мощи и политическому влиянию. Безусловная ценность империи стала для британца своего рода символом веры.
Британская империя XIX века – колониальная держава, при оценке масштабов которой обычно говорят, что над ней никогда не заходит солнце. Защиту ее интересов англичане всегда почитали правым делом и моральным долгом, а тем более в моменты, когда они ощущали прямую или косвенную опасность своим интересам извне. Таким моментом тревоги стал Восточный кризис 70-х годов XIX века. В ту пору на подвластных Османской империи территориях Балкан развернулось поддержанное Россией освободительное движение христианских народов. Судьба Константинополя, который считался символическим ключом к Британской Индии, вызывала в Англии опасения, как и будущее черноморских проливов. «Большая игра» за влияние развернулась между Российской и Британской империями на Среднем Востоке. В совокупности это воспринималось в Лондоне посягательством России на его имперские интересы. Вновь заговорили о признанном уже в ту пору фальшивкой так называемом «Завещании Петра Великого» (см.: «Русский мир.ru» №10 за 2022 год, статья «История одного фейка»), в котором излагалась якобы воля императора о проведении Россией обширных территориальных захватов. Чего было еще ждать от России?! Она воспринималась страной низшего порядка, которая «разве что для Азии несет цивилизующее начало», но для Европы – не более чем фактор военной силы. Общество активно включилось в обсуждение способов защиты от русской угрозы «британской дороги в Индию», что, впрочем, рационально мыслившие политики считали преувеличением. Так, с началом в апреле 1877 года Русско-турецкой войны публике был представлен заигравший новыми красками образ России как варвара и врага, в оппозиции к которому англичане десятилетиями живописали свой собственный национальный парадный портрет. Благородному британскому льву, исполненному сдержанной силы, вновь противопоставлялся кровожадный русский медведь с огромными клыками и когтями, хищный и коварный. Временами его заменял устрашающего вида казак с весьма нелестной репутацией. Парламентарии задавались вопросом: «что нам делать, чтобы избежать страшной альтернативы войны с Россией?» В адрес России продолжало звучать со сцен мюзик-холлов: «Пусть они только осмелятся подумать о том, чтобы дерзнуть приблизиться к нашей дороге на Восток».
«ИГРА КРАЙНЕ НЕОСТОРОЖНАЯ»
Единства в британском обществе по этому поводу не было. Находились люди, стремившиеся избежать худшего варианта развития событий. Авторитетнейшим из них был лидер либералов Уильям Гладстон, который пытался применить к политике не только рациональные подходы, но и нормы христианской морали. Он еще в 1876 году выступил с памфлетом «Болгарские ужасы и Восточный вопрос», где обвинял османов в бесчеловечности – массовой резне болгар. Гладстон призвал британское правительство отказаться от безусловной поддержки Турции, а Болгарии, Боснии и Герцеговине предоставить автономию. Позицию России в поддержку балканских христиан он считал морально оправданной и политически дальновидной. «Если в умах христианского населения Турции (в настоящем случае славян) зародится убеждение, что Россия их опора, а Англия их враг, то влияние России на будущее Восточной Европы обеспечено», – писал он. Голос Гладстона звучал не только в Британии.
Его сочинение было переиздано в России. Не услышать его было нельзя, но можно было не пожелать увидеть очевидного. Это и было сделано главой консервативного кабинета Бенджамином Дизраэли, который с 1876 года именовался графом Биконсфильдом. Линия раскола прошла не только между политическими партиями, но и в рядах самих партий, а также и внутри правительства. Сторонники силовых методов или, как их называли, «Партия войны», вели себя решительно. Ее противники во главе с Гладстоном считали это если не глупостью, то «игрой крайне неосторожной». В этом кипении страстей России в общественном мнении отводилась роль хищного монстра. А Макдермотт продолжал петь со сцен мюзик-холлов: «Старая Англия все еще храбрая старая Англия».
«РУССКИМ НЕ БЫВАТЬ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ!»
К концу 1877 года события стали обретать новое качество и вылились в череду массовых выступлений. Сам факт публичного собрания для Британии был явлением ординарным, лишь бы не нарушались права частной собственности и не чинились препятствия движению. То есть митинги были вполне законными.
Первыми на улицы вышли либералы. Но эти митинги, по преимуществу в поддержку нейтралитета, поблекли по сравнению с теми, которые в конце января 1878 года организовали консерваторы в пользу силовой линии правительства и против позиции Гладстона. Первая провозглашалась отвечавшей интересам страны. Второй объявлялся их предателем. Вот здесь и была разыграна в полной мере «русская карта». Ситуацию подогрело то, что 7 февраля 1878 года распространился ложный слух о том, что русские войска уже заняли Константинополь. Антирусская риторика усилилась, обретя черты массовой истерии.
Волна митингов быстро ширилась и набирала обороты, особенно в крупных городах. Если поначалу в публичных акциях участвовали от 2 до 4 тысяч человек, то 6 марта 1878 года в Эксетер-холле собралось 40 тысяч. Происходили акции синхронно с перипетиями парламентской борьбы вокруг вопроса о британской политике вмешательства в вооруженный конфликт или нейтралитета, а также с событиями на Балканах, как то: взятие Плевны или подписание Сан-Стефанского договора между Россией и Турцией. Наибольший их накал пришелся на время, когда военные действия были завершены, а победившая Русская армия стояла на пороге Константинополя. Да и далее, в пору небыстрого и нелегкого решения вопроса о выводе русских войск с Балкан, а также муссирования идеи о пересмотре итогов войны, выступления продолжались, хотя и утратили прежнюю масштабность.
Консерваторами были потрачены большие деньги на организацию митингов. О них заранее оповещали в газетах. Активную агитацию вели старые партийные ассоциации, а также учрежденные на скорую руку. Такими были, например, «Национальное общество сопротивления русской агрессии и в защиту британских интересов на Востоке» или созданная позднее «Антирусская патриотическая лига». Рабочие кварталы были оклеены множеством плакатов антирусского содержания. Их обитатели, часто за плату, мобилизовались для участия в демонстрациях. На волне русофобской истерии делались головокружительные политические карьеры.
Сами митинги и шествия напоминали карнавал с его эмоциональным подъемом и яркой атрибутикой. Развевались английские и турецкие флаги. Играли оркестры. Были замечены юнцы с разрисованными охрой лицами. Лучшими ораторами произносились пылкие речи. Принимались соответствующие резолюции. В доме Гладстона перебили стекла. Плакаты гласили: «Трижды да здравствует лорд Биконсфильд!»; «Расправимся с предателем Гладстоном!»; «Будь трижды проклята Россия и ее агенты!» Исполнялись национальный гимн и «Правь, Британия!». Разгорячившиеся участники процессий, а также те, кто заранее запасся железными прутами и дубинками, затевали массовые драки. В ход шли апельсиновые корки, булыжники, труп кошки. Сторонники лозунга «Мир любой ценой», опомнившись от первой растерянности, тоже перешли к активным действиям. Водоворот событий затягивал новых, очень разных участников. Некоторые из них, как свидетельствовали полицейские протоколы, просто выражали свои чувства, бросая камни в «людей в цилиндрах», которые тоже встречались среди участников манифестаций. Шумные массовые выступления сторонников правительства создавали впечатление грандиозности масштаба наступательных, основательно замешанных на русофобии патриотических настроений в обществе.
Важные политические решения принимаются по совокупности многих мотивов. Волна русофобских митингов, в ряду прочих обстоятельств, тоже оказалась полезным продуктом для внутреннего и внешнего потребления. В конце января 1878 года парламент утвердил чрезвычайные военные расходы. Британский флот, в знак демонстрации серьезности намерений Англии, которая «не хотела воевать», выдвинулся в проливы. Умеренный по взглядам министр иностранных дел граф Дерби был заменен политиком новой формации, маркизом Солсбери, стремившимся порвать с дипломатическими обременениями первой половины XIX века. Именно он летом 1878 года на Берлинском конгрессе, инициированном державами, в первую очередь Англией, для пересмотра результатов Русско-турецкой войны, представлял ее вместе с Биконсфильдом. Из Берлина Британия вернулась триумфатором.
Известный в Англии политик радикальных взглядов и публицист Джордж Холиок назвал участников митингов в поддержку силовой политики «джингоистами» – «новоявленным племенем патриотов из мюзик-холлов, которые поют «Песню Джинго». Относился он к ним неприязненно: считал их не более чем «завсегдатаями скачек, пивных, второразрядных мюзик-холлов, которые черпают вдохновение в пиве, лидеры которых развязны и политика которых состоит в оскорблении других наций». То есть на улицу была выведена толпа, которая была вовлечена в решение задач высокой политики – создать массовый эмоциональный фон поддержки силовой линии Британии по минимизации роли России в решении Восточного вопроса. Есть ли основания не отнестись к «джингоистским» манифестациям с антирусским пафосом как к явлению, тяготеющему, говоря современным языком, к политическим технологиям?
СЛОВО О «РЕЗВЫХ ДЖИНГО»
К XIX веку в великой английской литературе сложился жанр, в котором ей не было равных. Существовало издание, собравшее авторов, которым тоже не было равных. Это был сатирический журнал «Панч» – глубокий по мысли и изящный по форме. В описываемое в этой статье время «Панч» был на стороне Гладстона. Читатели его относились к высшим и средним слоям британского общества. В это зеркало стоит заглянуть, чтобы увидеть политическое зазеркалье изнутри, как оно представлялось современникам.
На протяжении всего Восточного кризиса «Панч» публиковал комментировавшую его и исполненную тонких наблюдений серию карикатур знаменитого художника Джона Тенниела. «Песню Джинго» в «Панч» разобрали на цитаты. Фразы «Мы не хотим воевать» было достаточно, чтобы сразу стало понятно, кто есть кто: за ней просматривался персонаж без чести и совести, попиравший высокие традиции и ценности страны. В политическом лексиконе либералов с подачи «Панч» зазвучали хлесткие эпитеты: «джингоистские газеты», «парламентские оракулы Джинго», «джингоистский конгресс» (Берлинский. – Прим. авт.), «Джинголенд» как место встречи политических оппонентов и так далее. Принадлежность к «Джинго» обозначалась как уничижительный маркер, дискредитирующее обстоятельство или даже как личный порок. Репутация же противника «Джинго» была равноценна ручательству в добропорядочности. Фраза из песни обросла новыми смыслами и функциями. Они весьма пригодились в борьбе за голоса избирателей на состоявшихся уже в апреле-мае 1878 года выборах в парламент в ряде округов и местные органы самоуправления. «Макдермотт, – писали в «Панч», – спасибо, что научил нас этому слову».
Диагноз поразившим воображение митингам в «Панч» поставили не сразу, а по здравом размышлении, когда остался в прошлом уже и Берлинский конгресс. Заключение было вложено в уста Биконсфильда по аналогии с оценкой лошадей в дерби: «резвые, но недостаточно выносливые, которые хороши только для того, чтобы задать темп». Затем же, когда дело дойдет до «настоящей» борьбы в заезде – «их место за лидером». И уточнялось, что это знают «очень немногие из числа джинго», но они никогда сами об этом не скажут. Думается, современные политтехнологи по достоинству оценили бы это суждение.
Читатели «Панч» сторонились уличных манифестаций с бурными проявлениями эмоций. Но чувство патриотизма и связанное с ним, говоря словами Гладстона, «врожденное чувство империи» как часть национальной сути, были свойственны всем. Внешне они проявлялись в пределах приличий. За уточнениями вновь обратимся к «Панч», который 12 января 1878 года поместил остроумную заметку «Все об искусстве высокого патриотизма». Фантазией журналиста в ней явлен гротескный образ джентльмена-патриота, чей день был описан по часам с 6 утра до полуночи. Он представлен как человек с хорошим образованием, читатель консервативной газеты «Дейли Телеграф», куда и сам писал о «настроениях в стране» и «британских интересах». Он был русофобом по духу и туркофилом по модным привычкам. Он находил массу возможностей продемонстрировать свои взгляды: выпить турецкий кофе, но приказать официанту вынести вон русскую черную икру, инвестировать все свои деньги в турецкие облигации, посетить турецкую баню, курить дешевый турецкий табак. Он заказывал обед в ресторане русской кухни, а затем, демонстративно вскочив с места, «бледным и трясущимся от гнева покидал заведение прежде, чем принесут суп». Если восход солнца патриот встречал на Трафальгарской площади у подножия колонны Нельсона, то укладывался спать «в турецкой феске, повернувшись лицом к Константинополю». Он принимал участие в собрании и поддерживал резолюцию в защиту единства империи. Если мюзик-холл с «джингоистским» репертуаром его и притягивал, то он это желание обуздывал. Он пел другие патриотические песни, в том числе и «присоединяя свой голос к хору». А если случалось надсадить горло, то дело можно было поправить кусочками рахат-лукума.
Взгляд современников на самих себя очень поучителен. Патриотизм и джингоизм отделяла тонкая грань. Подкрепим данную мысль ссылкой на заметку в номере «Панч» от 18 октября 1879 года под названием «Расширительное толкование». «Патриотизм (согласно Джонсону [словарю Джонсона. – Прим. авт.]) – Любовь к своей стране; (согласно Джинго) – Любовь к странам других людей». Как не согласиться с еще одним метким замечанием «Панч»: восклицание «именем Джинго» – «не… простецкое восклицание, оно передает чувства… страны»?
«РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ХЛОПУШКИ»
К числу объединяющих нацию символов и семейных традиций в Англии относится рождественская пантомима, непременная для большинства театров. Публика на таких представлениях собиралась неоднородная. Зрители чинного партера и простодушные завсегдатаи галерки, свободно себя ведущие и не всегда трезвые, относились к разным социальным слоям, отличались взглядами, пристрастиями и манерами. В зале и среди актеров было традиционно много детей. На Рождество 1877 года в карнавальный мир волшебства ворвались суровые реалии. Со сцен театров и мюзик-холлов в рождественских спектаклях зазвучали ритмы «Песни Джинго» и тема борьбы со страшной Россией. Были и исключения из-за вкусов и политических предпочтений владельцев театров.
Пантомима предполагает пародию, комичные ситуации и грубоватые шутки на злобу дня. Но ее положительные герои и зрители непременно должны оставаться на стороне света. К числу темных сил в рождественских представлениях 1877 года добавились сюжеты и персонажи, представлявшие «агрессора» – Россию в противовес ее «жертве» – Турции и «миротворице» – Англии.
В знаменитом лондонском театре Друри-Лейн «Песня Джинго» прозвучала как дивертисмент между двумя пантомимами. «Галерка взревела как сотни быков Башана», – сообщали газеты; «Партер и бельэтаж были невозмутимы, хотя вполне благодушны». В конечном счете всех объединили «добрый юмор и патриотизм», а также «сердечное согласие всех классов общества». В лондонском «Королевском Аквариуме» изображавшие русских и турок дети вышли на авансцену и запели о «Псах войны». Описывалось это событие так: «Цвета московитов и их униформа были неистово освистаны», в то время как аплодисментами было встречено «появление восьми малышек-османов, <…> одетых в голубые одежды с красными фесками на головах. <…> Самые маленькие мальчики, которых мы только видели, открывая рты так широко и комично, как мы еще не видели, спели переложение «Песни войны». Публика буквально заходилась от смеха». «Национальный Стандарт» – один из лучших театров лондонского Ист-Энда – включил отсылки к событиям политической повестки дня в пантомиму «Зачарованный принц», или «Красавица и медведь». Кульминацией представления был номер «Парад разных наций». По ходу действия разноцветные квадраты в руках танцоров соединялись, образовав национальные флаги разных стран. Флаг Турции был встречен с одобрением, русский вызывал «настоящую бурю». В Королевском театре Данди в Шотландии в рождественской пантомиме по мотивам известного романа Даниеля Дефо «Песню Джинго» к восторгу публики дуэтом исполнили Робинзон Крузо и Пятница. В мюзик-холле Бредфорда Аладдин «разразился песней «Я не хочу воевать, но, ей-богу, если мне придется»…». В Глазго в пантомиме о путешествиях Гулливера модную патриотическую песню, подхваченную детским хором, запела повелительница лилипутов. Эпизодов такого рода было много. Зрителей – тоже: рождественские представления по всей стране продолжались, как правило, более двух недель и повторялись дважды в день.
Идея «джинго» со всеми ее составляющими успешно монетизировалась в ходе празднования Рождества, из-за чего нравоучительное развлечение обретало особую идеологическую нагрузку. Объектами, если так позволительно сказать, рождественской пропаганды становились все зрители независимо от социальной принадлежности и возраста. Законы жанра пантомимы психологически смягчали для восприятия «добрым юмором и патриотизмом» пафос русофобского посыла. Параллельно звучавшие патриотические темы были изначально обречены на успех. Трехлетние дети, певшие воинственную песню и увлеченно дефилировавшие с флагами по сцене при всеобщем одобрении, не могли не чувствовать себя героями дня, поступавшими правильно. Шло своего рода воспитание джингоизмом юных актеров, а также их многочисленных сверстников в зале, тем более чтостоимость детских билетов на дневные представления была вдвое ниже. И присутствовавшие взрослые зрители, как писали газеты, «получили удовольствие». Кого-то коробили крайности «мишурного патриотизма и незатейливого куража». Впрочем, происходившее можно было трактовать и как всеобщее выражение любви к королеве и стране.
...«Песне Джинго» суждена была долгая жизнь. В Первую мировую войну она продолжала оставаться в числе самых популярных военных песен Англии. А в тексте произошли изменения. Противником представлялся теперь император Германии Вильгельм. И последние две строки припева звучали иначе:
Мы обрели друга в беде; друзьям должно быть верными,
Вместе мы вырвем орлу когти!
