– Сестру.
Наташа оглянулась на скрип двери и вскочила с кровати. Она была в палате одна.
– Что?
– Я любил мою сестру. Я её боготворил. И я убил её.
Он прислонился к двери, чёрная память не давала и шагу ступить.
– За что? – Бестия смотрела на него во все глаза.
– Искал, как досадить папаше. И в тот раз упрекнул, что у ближайшего подданного фюрера, то есть у него, в доме инвалиды. Ребекка с рождения не ходила… И после этого они быстро её забрали.
– Кто забрал?
– Её убили в одном из этих пансионов, куда свозили умственно отсталых и инвалидов со всех концов республики. Но она была в ясном уме. Она всё понимала… Так тогда чистили нацию.
Наташа старалась понять, но получалось плохо.
– Почему ты думаешь, что её убили? Есть могила?
Девчонка подошла, не переставая смотреть на него.
– Если бы я промолчал тогда, то, может, она бы выжила. Хотя маловероятно. Мой братец служил в гестапо, отец – в самых верхах, я был лидером нацистской школы. Однажды кто-то бы всё равно до неё добрался. Но вот это «может быть»…
Он больше не мог говорить: в горле застрял проклятый ком. Девчонка приникла к нему и слушала, как бьётся его сердце.
– Когда я впервые увидела твоих родителей на том банкете, они показались мне такими потерянными.
– Потерянными? – опешил я.
– Ну, знаешь, как будто они заблудились.
– Да уж, заблудшие души, чёрт их дери, – зло ответил я.
Я до сих пор ненавидел их. А Наташа встала на цыпочки и поцеловала моё злое лицо. И ещё раз. И ещё. Я прижал к губам её ладонь и не отпустил, пока не покрыл её всю поцелуями...
Её голова со смешными короткими волосами лежала на моём плече. Я ворошил эти торчащие во все стороны пряди.
– Завтра меня выписывают.
– Ты ещё не вполне окрепла.
– Сказали – завтра, – вздохнула она.
Мы лежали обнявшись, и я вспоминал Климта, разговоры о высшей мере наказания (вот что означало таинственное ВМН!), майора, её срезанные косички… И так ясно вдруг увидел жуткий вечер 15 апреля, как я в ярости махнул, приказав стрелять. Так ясно увидел, что испугался, как бы она, чей лоб сейчас касался моей щеки, не увидела то же самое через мои мысли.
– Обещай, что мы больше не встретимся, – попросила она. – Надо ещё раз попытаться жить, как раньше.
Она была права. Это плохо кончится.
– Когда ты вернёшься домой, то женись там на ком-то, ладно? – она приподнялась, чтобы посмотреть на меня.
Я закивал. Она успокоилась. Она переживала за меня.
– Ты обещаешь? – убеждалась она.
– Я буду очень стараться.
Я не ушёл, пока она не уснула.
Наступил май. Ничего не изменилось в моей жизни. Я больше не слышал о ней и никого о ней не расспрашивал. Иногда ребята сами вспоминали о ней, а я, повернувшись на другой бок, их слушал.
В свободное время я рисовал маленькие гравюры – это успокаивало и развлекало меня. Я впервые написал письмо домой и получил ответ: мама снова говорила только о Вилли.
Выйду ли я отсюда когда-нибудь? И что меня ждёт дома? Я не ходил на лекции по социализму. Я не думал о фюрере. Болезнь как будто лишила меня стержня. Я замкнулся, не понимая, что же дальше. Я чувствовал себя бесполезным.
Эрвин, с самой нашей ссоры ни слова со мной не проронивший, теперь как-то иронично поглядывал на меня. Что так смешит этого идиота? Должно быть, мои торчащие кости или другие изъяны, появившиеся в последнее время. Зеркала у нас не было, поэтому я оставался в недоумении от его насмешливых глаз.
Недавно я видел её. Нас для пущего унижения согнали 9 мая к обелиску. Русские отмечали второй День Победы. Говорили громкие речи о фашистской нечисти. Наташа стояла со своими учениками, и хотя было более чем прохладно, она всё обмахивалась: ей было душно. По-моему, она неважно себя чувствовала. Я так и знал, что её рано выпустили. Не долечили, сволочи! Своих же готовы угробить. И точно – она попятилась за толпу, какая-то фрау подхватила её: у девчонки закружилась голова.
С тех пор-то Эрвин и стал метать на меня свои издевательские взгляды.
***
Антифашисты – коротким языком, «антифы» – часто пользовались привилегиями: они могли целый час, а то и два, свободно гулять на все четыре стороны. Тогда мы заказывали им какие-то продукты, на которые менялись ценными вещами, присланными из дома, или табаком.
В продуктовой лавке продавщицы знали всех вольных в лицо. Антиф вышел с полными руками добра: время поджимало, – но тут его окликнули из-за угла.
– Извините! – голосок по-немецки.
Антиф – тот самый лектор – зашёл к ней за угол.
– Среди вас есть врач?
– Кто?
– Врач. Ну, не зубной, конечно, – покраснела она, – а по внутренним болезням.
– А в госпитале их разве нет? – Антиф немного подкинул свою ношу, чтобы она не свалилась.
– Я только оттуда вышла, будет как-то неловко, что снова больничный… А дело, как говорят, незначительное. В общем, есть?
Тот пошевелил мозгами.
– Ну, так-то есть… Но он из нацистов, его никто не отпустит.
Бестия вытащила из кармана золотые серьги и кулон.
– Приведите его ко мне. Пожалуйста, – она сунула украшения в карман Антифа. – Вам и ему… Никому не говорите, хорошо? Это – моей умершей тётки. У меня больше ничего нет.
Она умоляюще смотрела на него.
– Пожалуйста! Я буду ждать каждый вечер после шести или по воскресеньям.
Она исчезла – он и моргнуть не успел.
Антиф всё думал, доложить ли майору. Но золото грело его. Что там у этой Бестии стряслось? Сама приползла, смотрите-ка. После вечерней переклички он ткнул Эрвина – вроде, нечаянно.
– Тебе жизнь не мила, кретин? – огрызнулся тот, брезгливо оглядев прихвостня русских.
– Деньги нужны?
Эрвин прищурился: похоже, этот стукач что-то затевает. Антиф пошёл в туалет, Эрвин сел через две дыры. Антиф боялся заговорить. Эрвин подсел ближе. Оба смотрели перед собой. Антиф вытащил золотой кулон – и тут же спрятал его.
– Всё, кроме посещения твоих лекций, – у Эрвина зачесались руки: с таким сокровищем можно жить припеваючи, хорошо питаясь, а может, даже купить кусочек свободы…
– Ей нужен врач.
– Кому?
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: