Петроградское детство, война и блокада в лирической прозе и стихах ленинградского мастера
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Борис Пастернак
По преимуществу Вадим Шефнер - поэт, с поэзии начал, ею же и завершил долгий жизненный путь, стихи писал всегда, хотя как прозаик,
в особенности как фантаст, вероятно, был более популярен среди широкого круга читателей. Но при этом и в бытовой прозе, и в лирической фантастике он, конечно, остается прежде всего поэтом.
Отсюда - автобиографичность даже очевидно выдуманных историй,
им рассказанных. Отсюда же всегда узнаваемый его лирический герой-рассказчик (чаще всего повести Шефнера написаны от первого лица). Отсюда же и онтологичность шефнеровской прозы, непреодолимая тяга автора к деталям, к подробным описаниям природы, состояния души - причем не только человека, но и другого главного героя всего творчества Шефнера - родного города. Порой кажется, что не только герой шефнеровских стихов и повестей бродит по Ленинграду, но и, как это ни кажется странным, Ленинград плутает по закоулкам человеческой души.
Вадим Шефнер (1914/1915 - 2002) - сын пехотного подполковника и внук военного моряка, одного из первостроителей Владивостока, чьим именем названы улицы в Находке и Владивостоке. По материнской же линии писатель тоже внук моряка, вице-адмирала В.В. фон-Линдстрема. Таким образом, русский поэт и прозаик Вадим Шефнер, точно так же, как создатель классического толкового словаря русского языка Владимир Иванович Даль, был немецко-скандинавского происхождения. Это, конечно, не более чем любопытный факт, ведь по самой сути оба автора ощущали себя даже не россиянами, а именно русскими людьми. Лучшее свидетельство тому - их подлинно русские книги, о которых и пойдет наш рассказ.
Шефнер прожил жизнь долгую и, если судить по его книгам, трудную,
но счастливую, потому что не уставал ею восхищаться. А ведь век его пришелся на самую страшную и тяжкую эпоху российской истории: революция, гражданская и Отечественная война, разруха, сталинский геноцид, страдания и массовая гибель ни в чем не повинных людей, тем более - представителей класса, к которому поэт принадлежал с рождения. Вдохновенный поэт и тонкий прозаик, человек высокой культуры
и великой скромности, учившийся в юности у крупнейших литераторов эпохи Ю.Н. Тынянова, А.А. Ахматовой, М.М. Зощенко, Н.А. Заболоцкого, Шефнер никогда не был ни столь популярен, ни столь прославлен, как иные его современники, однако, казалось, что он был всегда, его читали и продолжают читать даже теперь, когда забыли многих из его более удачливых соперников. Почему? Потому, что самая жестокая правда и самая ласковая сказка в его творчестве друг от друга неотделимы, составляют его суть, дарят читателю трепетную надежду даже тогда, когда герои уходят из жизни и никаких надежд вроде бы уже не остается. В его книгах - и поэтических и прозаических - всегда есть свет любви и надежды, в какие бы темные тупики ни заносила судьба героев. И при этом Шефнер вовсе не кажется записным оптимистом, ведь книги его мудры, а герои мужественны.
Вот герой автобиографической, почти мемуарной дилогии "Счастливый неудачник" и "Миллион в поте лица", известной читателям еще с середины 60-х годов прошлого века. Эти произведения, если читать их не подряд и с перерывом в несколько лет, могут показаться не связанными друг с другом, однако напечатанные под одной обложкой в сборнике, изданном «Теревинфом» в 2011 году и читаемые друг за другом, никаких сомнений в их единстве не оставят.
Что в них правда, а что выдумка? – спросит иной читатель. А все – выдумка и все правда, ведь то, о чем в книге рассказывается, если и не происходило лично с автором, то было им воочию увидено и навсегда запечатлено фотографически точным, по слову О.Э. Мандельштама, "хищным взглядом" истинного поэта и большого писателя.
Потому повести В. Шефнера, может быть, даже больше рассказывают о Петрограде, чем о петроградском мальчике, его трудах и днях, друзьях и подружках, соседях и заботах, хотя все перечисленное и многое другое здесь наличествует. И это особенно замечательно, ведь Петроградом город на Неве назывался всего-ничего, какой-то десяток лет: прежде он был Санкт-Петербургом, потом станет Ленинградом, а в конце концов вновь Санкт-Петербургом. Тем важнее любое, не говоря уж о таком талантливом, как повести Шефнера, художественное свидетельство о том недолгом историческом периоде.
А еще - и это не менее важно и интересно - книжка В. Шефнера рассказывает о том, что детство не бывает несчастливым, вне зависимости от того, на какую эпоху оно приходится. Время же, отображенное на страницах "Счастливого неудачника" и "Миллиона в поте лица", - это двадцатые годы прошлого столетия, эпоха военного коммунизма и начала нэпа, когда буквально в одночасье рубли превращались в тысячи, тысячи в миллионы, а миллионы - в миллиарды. Только вот купить на миллиарды почти ничего было нельзя.
Впрочем, время показано здесь глазами ребенка и подростка, размышляющего не о войне, не о политике и экономике, не о смерти Ленина или борьбе Сталина с Троцким и Зиновьевым, а о том, как бы утереть нос вредной Лизке из соседней комнаты (не забудем - речь идет о Ленинграде, где многие и до сих пор живут в коммуналках), как лучше ответить на анкету педологини (существовала такая наука и такая дикая преподавательско-чиновничья должность в недрах отечественной педагогики), чтобы быть представленным в ее справке хотя бы простым хулиганом, а не полным идиотом, как не погибнуть в бурных морских волнах да еще и спасти новую подружку Маргариту, брат которой повез ребят кататься на самодельной моторной лодке и не пожелал из гордости захватить на всякий случай вёсла.
Время, таким образом, дано в первой повести, не впрямую и не подробно, а как бы моментальными снимками, высвеченными из туманной дали вспышками памяти. Так, как вспоминается детство любому из нас - калейдоскопическими, моментально меняющимися яркими картинками. Что-то - как ходьба героя-рассказчика по карнизу третьего этажа старого питерского дома и падение, к счастью, не приведшее к увечьям, высвечивается ярче и подробнее, что-то дается лишь мельком, едва задевая край глаза.
Во второй повести об отрочестве сюжет раскручивается вокруг необходимости вернуть тётке, с которой герой живёт в ожидании отца-военного, без спроса позаимствованный у нее на пирожки и лепешки для себя и приятеля миллион. В поисках возможности заработать этот миллион, чтобы не считаться вором, подросток, подобно герою старинного плутовского романа, проходит немало испытаний, узнаёт многих людей в пестром петроградском обществе, где лишь несколько лет назад произошло воистину вавилонское смешение наций, классов и только что не языков. Здесь и мягкая сатира, и горькая ирония, и первая любовь, и личный рост, и первые проблески литературного творчества, еще не очень-то осознанные, но волнующие посильнее первых поцелуев. И - город, город, город...
Прекрасный и обнищавший, неухоженный и трудовой, столичный и забытый. Город как действующее лицо, как самый главный герой, как вдохновитель на подвиги и творческие попытки. Город, уже переживший и славу, и бесславье. Город, которому еще предстоит пережить столько, сколько, пожалуй, не приходилось переживать ни одному городу в мире.
"Счастливый неудачник" и "Миллион в поте лица" - вещи, которые сам автор, очень требовательный к себе, считал удачными. Если их читать не торопясь, не из желания скорее узнать, чем дело кончилось, а - вчитываясь и вдумываясь, сопоставляя с тем, что читали мы о Ленинграде той же эпохи, например, у Каверина, сравнивая с тем, как живем нынче мы сами, можно многое понять и о наших предках, и о самих себе, понять, что не так уж сильно мы отличаемся от ребят, живших в России сто лет назад, пусть жили они труднее и, пожалуй, интереснее нас, ели меньше, а взрослели раньше, но в главном, в самом главном, в любви и в росте, в желании понять самих себя и окружающих, были такими же.
А ведь от ребятишек начала двадцатых годов ХХ века до ребятишек начала 40-х века XIX почти столько же лет, сколько и до нас с вами. И, если судить по книгам, не так уж разительно герои Шефнера отличаются, скажем, от героев "Детства" и "Отрочества" Льва Николаевича Толстого. Тогда, стало быть, и мы тоже имеем с ними немало сходств. И это значит, что, читая вдумчиво хорошие книги, мы не только знакомимся со своими корнями, не только постигаем самих себя, но и определяем свое место в большой Истории, в той бесконечной цепи поколений, что соединяет нас с самым началом и ведет в бесконечность. И тогда зачем нам с вами фантастическая машина времени, когда она у нас давным-давно имеется - на полках в книжном шкафу?..
Автобиографичность, как я уже сказал, присутствует во всех книгах Шефнера. А у какого автора она не присутствует, тем паче когда автор – поэт?.. И вдвойне тем более, когда он живет и работает в годы лихолетья, беды, страданий?
А беду руками не разведешь, тем более такую беду, как война, голод, гибель, но можно ее пережить, пересилить в себе, найти из нее выход, с головой окунувшись в труд. По большому счету, именно об этом написаны лучшие вещи Шефнера. А еще - о преодолении страха жизни. Нет, речь не об экзистенциальном ужасе бытия. Но о том ужасе, который творит история, а историю ведь творят сами люди.
Вот герой повести «Облако над дорогой» - совсем еще маленький сирота, как каверинский Саня Григорьев в Энскую пору его жизни, вынужден бежать из дома жестокой тетки куда глаза глядят, потому что жизнь без любви невозможна, особенно в детстве. Но ведь не только поэтому! Еще и потому, что манят мальчишку в даль дальнюю надежды и чудеса - те, что существуют где-то в мире и, может быть, ждут нас не дождутся. Право же, здесь, в шефнеровском «Облаке над дорогой», не только Горький, здесь и Каверин, и Пантелеев, и Грин, и вся подростковая приключенческая литература всех времен и народов. И что из того, что путь героя лежит не через прерии да океаны, а всего лишь по разбитым дорогам и нищим деревушкам послереволюционной петербургской губернии, коль скоро придется ему и голод вытерпеть, и страх одинокой ночевки в незнакомом лесу преодолеть, и через беспризорничество пройти. И конечно, повстречать разных людей, чьи судьбы трудны, но сердца не очерствели. И вот тут, конечно, проявляются уроки именно Горького, без влияния которого советская проза немыслима.
Вообще, автобиографические и близкие к автобиографическим повести Вадима Шефнера легко выстраиваются в единый ряд, как бы продолжают друг друга, хотя чисто художественные его вещи и рассказывают вроде бы о разных героях. Но если читать не подряд, а с некоторыми перерывами, то в памяти или в воображении читателя рассказчики как бы переходят из одного текста в другой, и «Облака над дорогой» свободно перетекают в «Счастливого неудачника», а «Счастливый неудачник» кажется предысторией «Сестры печали», в которой повзрослевшие герои, прошедшие лишения беспризорного детства и детдомовского отрочества, выходят в большую жизнь, встречают первую любовь и - почти все - раннюю гибель на полях сражений Великой Отечественной.
«Сестра печали» - если не лучшая, то, наверное, самая пронзительная, я бы сказал, ремарковская повесть Шефнера. Не потому, что она про войну, хотя и про войну тоже, а потому, что - про предчувствие войны. Тональность этой вещи не просто минорная, а скорее обреченная. Звуки траурного марша слышатся в ней лишь отголосками, но вполне явственно. Герои ее учатся и трудятся, влюбляются и борются, побеждают самих себя
и царящую в стране разруху не только в экономике, но и в душах человеческих, даже в собственных душах. Это высокая романтическая трагедия в мире, где привычные вещи поставлены с ног на голову, высокое объявлено низким, а низкое выставляется как добродетель. Это история
о том, чего стоят попытки не потерять самого себя в мире заушательства
и доносительства, тотального страха и бессовестности, насаждаемых неправедной властью в преддверии самой страшной и кровавой за всю историю человечества войны. Войны, которая унесет почти все молодые жизни города, выстоявшего в блокаду. Каверинские мотивы, каверинская интонация чувствуется в этой повести Шефнера особенно отчетливо, особенно во второй, военной ее части. Но это ничуть не портит впечатления от нее, наоборот, усиливает его, встраивая шефнеровский лирический трагизм и в общий трагизм эпохи, и в единый текст советской предвоенной и военной литературы.
«Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде» - в чистом виде мемуаристика, но мемуаристика поэта. Особенность ее в том, что рассказ ведет старый писатель, умудряющийся смотреть на мир глазами маленького ребенка, позволяя себе сегодняшнему лишь небольшие философские отступления. Основной рассказчик здесь уже не выдуманный лирический герой, а сам Шефнер, в ту далекую-предалекую пору, когда он был еще не Вадимом Сергеевичем, а маленьким Вадей - сыном офицера, после революции пошедшего на службу новой власти. Петербургский, а затем ленинградский старый дом, разруха и голод, переезды семьи военного в небольшие городки области, бытовые перемены, калейдоскоп встречных, недолгие дружбы, затем детдома, в которых после ранней смерти отца вынуждена работать мать писателя, возвращение в родной дом, который населяют не только друзья, но и недруги, чтение, вглядывание в бесконечно прекрасный и бесконечно изменчивый лик мироздания, поэзия природы и суровая проза разрушенного человеческого быта, обретение жизненного опыта или, вернее, опыта бытия, наконец, сопоставление первых впечатлений с поздними - как проявление обретенного опыта. Детали, детали, детали, частности, тонкости, нюансы человеческой души и души города, его Васильевского острова - прекрасная и нелегкая для чтения проза, на глазах прорастающая из поэзии, как одуванчик из-под травы. Проза, в которой царит не сюжет, а пастернаковский «всесильный бог деталей». При всей несхожести, даже противоположности пастернаковской стилистике, повесть «Имя для птицы» тончайшим образом миллионами прозрачных нитей связана именно с прозой Бориса Леонидовича, преимущественно ранней.
Удивительно близки - и не только стилистически, а интонационно, то бишь органически, невыдуманные и выдуманные вещи Шефнера. Даже его полуфантастические рассказы, вошедшие в двухтомник, кажется, могли бы быть включены в то же «Имя для птицы» в качестве вставных историй, украшающих, развивающих, дополняющих основной текст - по образцу сервантесовского «Дон Кихота». Там, в этих новеллах, не столь важно, что именно происходит. Важно - как происходит и с кем происходит. С тем же, в сущности, лирическим героем, который рассказывает «Сестру печали», даже в тех случаях, когда он скорее не герой, а анти-герой. Суть в том, что он вовсе не безнадежен, а то и более человечен, нежели те, кто ему противостоят. Маленький человек, он прежде всего именно человек, и в словосочетании этом существительное значительно важнее, что и отличает прозу Вадима Шефнера, и выделяет ее из общего ряда теплотой, человеколюбием и, если не всепрощением, то всепониманием.
Собственно таковы же главные черты и шефнеровской лирики. Онтологическая-то она онтологическая, но уж никак не прохладная. Помните, библейское «О, если бы ты был холоден или горяч!.. Но так как ты не холоден и не горяч, а тёпел…»? Шефнер не тёпел и не прохладен. Он нередко - в силу романтической надежды или просто из-за общесоветской необходимости пристегивать свои поезда к казенным паровозам - слегка барабанен, чересчур правилен, а значит, и скучноват. Он излишне подробен и чересчур плодовит - все же пятьсот страниц лирических стихотворений - это книжный объем для великого поэта, а Шефнер великим поэтом не был. Но если прочесть всё и провести собственный жесткий, даже жестокий отбор и выделить лучшее, мы получим сборник из пяти-шести десятков небольших стихотворений, вполне традиционных и мастерски написанных, исполненных неутихающей боли любви и неугасающий благодарности памяти, пронзительного чувства и точной, зачастую афористически выраженной мысли, запоминающихся богатыми и тонкими метафорами, благородными рифмами и мелодией звучания, всегда соразмерными ясно выраженному содержанию.
О поэзии рассказывать всегда трудней, чем о прозе, ибо она и пересказу не поддается и в дуэты не объединяется. Ее можно исследовать, но собственно критические статьи о ней кажутся бессмысленными. Истинная поэзия говорит сама за себя. И за критика тоже. Поэтому «дальнейшее – молчанье». Пусть говорит сам поэт.
Уйду навек, пришел на миг, -
Но в чьи-то сновиденья
Вступлю, как свой живой двойник, -
А не загробной тенью;
К кому-то - через Лету вплавь -
Из вечного покоя
Явлюсь в обыденную явь
Страницею, строкою;
Кому-то счастье предскажу
Сред суеты привычной;
Кого-то, может, рассержу,
Не существуя лично.
Он с книгой сядет у огня
Полночною порою -
И унаследует меня,
Вступая в спор со мною.
Иллюстративный материал из общедоступных сетевых ресурсов, не содержащих указаний на ограничение для их заимствования.
