«Бежецкая старина» публикует четвертую, заключительную часть мемуаров известного иконописца архимандрита Киприана (в миру – Кирилла Дмитриевича Пыжова). Будучи уже почтенным старцем, отец Киприан вспоминает революционные события февраля–марта 1917 года в Бежецке, которые он встретил юношей, учеником 3-го класса реального училища. Перед нами ценнейшее свидетельство современника, которое можно поставить в один ряд со знаменитым дневником бежецкого священника Иоанна Постникова, охватывающего период с октября 1917 года. Отец Киприан существенно дополняет картину последней «русской смуты» в маленьком уездном городе, подробно рассказывая про ту революцию, которую долгие годы было принято называть «буржуазной». В этом рассказе очевидно просматривается много параллелей и с Постниковым, и с текстами краеведа Антонина Герасимовича Кирсанова, в которых, при всей неизбежной идеалогизированности того времени, достаточно полно изложена хронология революционных событий в Бежецке.
Текст 4 части воспоминаний дается по № 19 журнала «Православная Русь» за 1991 год.
В одно мокрое, серое февральское утро я с реалистами третьеклассниками по дороге в нашу «реалку» сделал крюк в сторону главной улицы. Там что-то странное происходило – какое-то непонятное движение. Мы только остановились на углу Большой и Рождественского переулка, как к нам подошли две старшие гимназистки и восторженно сообщили, что занятия сегодня не будет, что теперь революция и прикололи нам красные бантики на лацкана шинели. В это время со стороны станции шли в строю солдаты и во все горло пели:
Вдоль по улице метелица метёт,
За метелицей Степановна идет:
Ах ты, милый мой, хорошей, дорогой,
Чиво хочешь, таво делай надо мной…
За ними в строю, по-военному в ногу, маршировали ученики старших классов Реального училища и восторженно, по-юношески, пели революционную песню:
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил,
Черные дни миновали,
Час искупленья пробил…
Так с задорным энтузиазмом распевала учащаяся молодежь, сытая и ни в чем не нуждавшаяся. Революция взвинтила молодые умы. Кто научил их петь революционные песни в первый день революции? Очевидно, кто-то из красного подполья проник в среду старшеклассников, готовя их к бунту. Поистине, для большинства из них «светлые» дни миновали навсегда и наступали черно-красные.
На другой день шум революции и какая-то наглая веселость охватила откуда-то взявшуюся толпу; появились агитаторы с красными повязками, восхваляющие вождей революции, а красные тряпки заменили национальные флаги на балконах государственных учреждений.
Со стороны железнодорожной станции катила коляска с двумя кучерами на облучке; богатая тройка серых в яблоках коней, принадлежащих сенатору Иванову в отставке [1]. Один из кучеров держал красный флаг и размахивал им, давая знать другим повозкам, чтобы посторонились; брызги грязного снега летели во все стороны из под копыт откормленных сенаторских жеребцов. В коляске сидел прибывший из Петрограда местный дворянин, революционер, член 1-ой государственной Думы, генерал-майор Кузьмин-Караваев [2], прибывшей для «идейного окормления» своих земляков, «прозябающих в реакционной тине». Вечером в большом зале Земства были растянуты красные ленты с революционными призывами и лозунгами, вроде «Свободному народу – свободная школа». Под этими плакатами красный генерал толковал о свободе, равенства и братстве, и призывал всех сплотиться вокруг Временного правительства.
Помню еще, как в один из первых дней революции по той же Большой улице, главной в Бежецке, вели арестованных к поезду. Впереди всех шел всеми уважаемый добродушнейший воинский начальник, русский патриот, генерал-майор Николай Казимирович Кононович. По его полным щекам текли слезы, шинель на красной подкладке была распахнута, фуражку он держал в руке. Видимо, он был «взят» без предупреждения. Впоследствии я узнал, что по окончании гражданской войны, он был в Сербии с генералом Врангелем. За ним следовал уездный исправник, тоже в форме, но без оружия; с ними же были и другие государственные служащие и разные лица всякого звания, сопровождаемые милицией. Из кого состояла эта наскоро сколоченная милиция? Ученики старших классов проявили охоту заменить арестованных городовых. Получив револьверы и радуясь своему новому положению, с красными повязками на правой руке, они все же вели себя прилично, не доверяя прочности взятой на себя роли блюстителей порядка [3].
В то время, когда процессия, пройдя Большую улицу, ведущую через реку Остречину в сторону железнодорожной станции достигла моста, я, с толпой любопытствующих мальчишек, следовавшей за процессией арестованных, увидел влево от моста, на скате реки, другую толпу, с жадностью черпавшую и наполнявшую кувшины водкой, лившейся через трубы разгромленного водочного завода, стоявшего на берегу реки. Кто-то из энтузиастов революции дал идею вылить всю водку, как продукт царской наживы и она лилась, покрывая начавший таять февральский лёд, смешиваясь с водой. Мужики съезжали вниз к реке и тут же пили веселящую жидкость, черпая чем попало, или прямо рукой, сколько принимала утроба, некоторые в своих рыжих бараньих кожухах тут же валялись возле своих саней. «Во славу революции» пили и лошади, пользуясь наступившей свободой. По всему берегу толпился «освободившийся» от «царского гнета» народ, ругаясь, крича и толкаясь, спеша не пропустить возможности хлебнуть казенной водки, вылитой энтузиастами трезвости на поверхность февральского льда. Бабы в цветных платках сидели в санях и смеялись над своими мужиками, перегулявшими на казенный счет [4].
Был Великий пост, вечерний звон 13-ти церквей призывал в церковь к покаянию, на канон св. Андрея Критского.
Дальше жизнь продолжала протекать обычным порядком, мало чем отличаясь от прежнего. Мы, трое братьев с отцом, весной переехали в деревню Бережок на берегу живописного Удомельского озера. Там жили известные художники Богданов-Бельский, Моравов, Степанов и другие. Отец часто уезжал в Тверь или в Петербург, ища возможность устроиться подальше от Бежецка.
Осенью 1917 года отец сложил все мамины картины в большой ящик и заколотив, поставил в дровяной сарай.
В нашу квартиру переехала учительница женской гимназии госпожа Дрейлинг, а наша семья, состоявшая из отца и трех братьев, переехала в Максатиху – дачное место по железной дороге, где нас никто не знал. Там я впервые увидел древний образ Св. Николая Чудотворца, перевозимый на барже по реке Мологе. Он выносился по приглашению в прибрежных селах для служения акафиста святителю. При иконе находились певчие монахи и о. архимандрит, настоятель Николо-Теребенского монастыря, такой же древний и смуглый, как и Святитель Николай на барже. Когда баржа подходила к берегу села Максатиха, весь народ со своим священником красочно спускался от сельской церкви навстречу иконе, которую переносили в барский дом богомольного помещика Мальковского, и там в большом зале служился всенародно акафист [5].
В то время злокачественное дыхание революционного Петербурга не дошло еще до наших мест; я могу уверенно сказать, что я своими глазами видел святую Русь, картинно выражавшуюся в крестном ходе.
Примечания
[1] Федор Федорович Иванов (1841–1914). Окончил Императорское училище правоведения, затем служил в Сенате. При освобождении крестьян от крепостной зависимости был назначен мировым посредником Бежецкого уезда, затем служил в Новгородской губернии. В последующие годы служил в окружных судах: Кашинском, Смоленском, Варшавском. После окончания русско-турецкой войны 1877 г. устраивал судебную часть во вновь присоединенной Бессарабии. В 1894 г. был назначен сенатором. В опубликованном после кончины Ф.Ф. Иванова некрологе писали, что «покойный принадлежал к судебным деятелям, на долю которых выпало введение в Империи судебной реформы». Был награжден многими русскими и иностранными орденами, высшая награда – орден Св. Александра Невского (1910).
Деревянный дом сенатора Ф.Ф. Иванова находился на пересечении Рождественского переулка и Завражской улицы (сейчас пересечение пер. Первомайского с ул. Радищева). Дом простоял до середины 1980-х гг. После сноса дома на его месте было построено современное здание Сбербанка.
[2] Владимир Дмитриевич Кузьмин-Караваев (1859–1927). Генерал-майор, юрист, общественный и политический деятель. Окончил Пажеский корпус (1878), Военно-юридическую академию (1883). С 1897 по 1906 г. Владимир Дмитриевич был гласным от Бежецкого уезда в составе Тверского губернского земского собрания, с 1903 г. – гласный Санкт-Петербургской городской думы. Депутат Государственной думы первого и второго созывов от Тверской губернии. С 1908 г. – профессор высших женских курсов, профессор юридического факультета Санкт-Петербургского университета. С 1909 г. присяжный поверенный Санкт-Петербургской судебной палаты, выступал защитником на многих политических процессах. В 1911–1916 гг. редактор отдела уголовного права и один из авторов энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. В годы Первой мировой войны член Петроградского городского комитета Всероссийского союза городов, председатель ревизионной комиссии Всероссийского земского союза, член Центрального Военно-промышленного комитета. После Февральской революции назначен Временным правительством сенатором первого департамента Сената. В августе 1917 на совещании общественных деятелей в Москве избран в Совет общественных деятелей. От этого совета избран в октябре 1917 в Предпарламент. C 1919 г. в эмиграции.
[3] О создании милиции из учеников реального училища в дни Февральской революции пишет в книге «Край наш Бежецкий» краевед А.Г. Кирсанов:
«Занятия в женской гимназии и в реальном училище прекратились с 13 марта. Первыми «забастовали» реалисты и сняли с учебы гимназисток. Реалисты, не дожидаясь приказа Исполнительного комитета, создали вооруженный чем попало отряд и обезоружили всех полицейских и стражников в городе. Отобрание оружия прошло без всяких инцидентов. Важные и недоступные три дня назад, полицейские и стражники безропотно отдали свое оружие ребятам. Эти же ученики до организации милиции несли службу по охране города и учреждений. На тех же самых постах, где раньше стояли полицейские, появились 16–18-летние юноши в форменных ученических курточках с винтовкой, пулеметными лентами, повязанными через плечо и с красной повязкой на рукаве. Исполнительному комитету пришлось считаться с фактом проявления учениками инициативы, и на следующий день, 15 марта, было отдано распоряжение об аресте всех чинов полиции города и уезда».
[4] Интересно, что похожий случай произошел в дни уже Октябрьской революции и был описан в дневнике отца Иоанна Постникова за 6 ноября 1917 года:
«Несколько дней вывозится спирт со склада Коровкиных в бочках и выливается в Остречину, по слабости надзора этим пользуются разные солдаты – хулиганы и "предприниматели". Благодаря этому спирт появился в продаже сначала по 45 руб. бутылка, а потом и дешевле. От Остречины сильный запах спирта. Любители пьют из нее и, говорят, хмелеют. Акцизный надзиратель говорил мне, что нужно половину литра выпить, чтобы запьянеть. Реалисты – выпаривают к спуску из сточной трубы казенного винного склада. Собираются толпы. Пьют ртом прямо с земли. Собирают в ведра, в бутылки и пр. Предусмотрительные подгородние крестьяне приезжают даже с бочками, с тем, что сточная труба, по которой выпускают спирт, общая с выгребной ямой склада, и проведена через ретирад – не считаются.
Много пьяных. Про двух солдат рассказывают, что они сумели сильно напиться в торговой бане проведенной из Остречины водой. На окрайних улицах слышны крики, гармонь, выстрелы».
[5] Отец Киприан описывает Большой Бежецкий крестный ход, установленный в память избавления Бежецкого Верха от моровой язвы в 1654 году, по заступничеству святителя Николая Чудотворца и его чудотворного образа из Николо-Теребенской пустыни. Ежегодно 13 июля (30 июня по старому стилю) чудотворный образ Святителя Николая привозили из монастыря в Бежецк и в окрестные селения водным путем.