Маша помнила последний разговор с Николаем Алексеевичем Романовым. Он до последнего дня держался молодцом. Судьба уберегла его от тяжелых возврастных недугов. Романов не впал в детство, глаза его были полны живого ума и строгой сосредоточенности. Он ворчал, шутил, ругался или радовался осознанно.
До последнего дня Романов жадно впитывал жизнь, и все ему было важно, интересно. Каждый день он садился перед телевизором и смотрел новости, внимательно следя за происходившими в мире событиями.
- Сволочи! – возмущался он.
- Что случилось, Николай Алексеевич? – пугалась Мария, - ну зачем вы опять включили эту программу? Это ведь просто тупое шоу!
- Я никогда в жизни бы не подумал, что всю нашу жизнь превратят в тупое шоу, Машенька! – горевал Романов.
Степан посоветовал Маше сломать нафиг этот телевизор. Он подключил интернет, и научил Романова им пользоваться.
- Так лучше будет. Шире мир охватывается, - объяснил Степан, - Николай Алексеевич, вы хотя бы не будете смотреть на эту жизнь под одним углом.
- Я смотрю на жизнь под правильным углом, Степа, - отвечал ему Романов, - я всегда смотрел под правильным углом!
Маша беспокоилась за здоровье старика. Он тяжело переносил перемены, не желая мириться с нынешним жизненным укладом.
- Маша, как это? Кто мне объяснит? Откуда у этой размалеванной бабы полковничьи погоны? За что столько наград? В каких боях она участвовала? Что она сделала для страны?
- Откуда, откуда… Заслужила, наверное…
Романов не унимался. Посмотрев репортаж об очередном аресте проворовавшегося губернатора, Николай Алексеевич не мог успокоиться:
- Посмотри на эту жирную рожу! Золотой унитаз, ванная из золота! Сколько можно жрать? Когда он, и ему подобные насытятся? Ведь это не его деньги. Это наши деньги, народные! Ведь его люди выбрали! Так плюнуть народу в душу. В лицо! За что воевали, работали, строили? Для того, чтобы ЭТИ жрали?
- Но ведь арестовали… Прекратите, Николай Алексеевич! У вас опять давление!
Николай Алексеевич не мог понять, почему какая-то бездарная певичка с раздутыми губами ездит на невероятной, космической машине и сорит деньгами направо и налево. Он недоумевал от наглости каких-то непонятных «блогеров», раскидывающих пьяным автомобилем живых людей, мирно стоявших на остановке, как кегли! Он сжимал зубы от ненависти, видя, что законы, писаные для простых людей, совершенно не касаются разъевшихся чинуш. И эти чинуши – те самые братки из девяностых, сменившие малиновые пиджаки на строгие костюмы от кутюрье. Он так и не смог понять, почему все, абсолютно все измеряется деньгами. У кого больше денег, тот и прав.
- Всякое бывало. Воров хватало во все времена. Предателей и садистов хватало. Бездарных руководителей и карьеристов, подлиз и льстецов, трусов и дураков было достаточно. Но никто им воли не давал. Они ДРОЖАЛИ. Почему мы, советские люди, дрожим сейчас перед ними? Они говорят: все хорошо и замечательно, но я вижу: на примере нашей деревни: что хорошо? Где фермы, конюшня, свинарники? Где жители? Почему за пятнадцать квадратных метров, даже не в столице, в захудалом городишке, нужно платить всю жизнь бешеные проценты?
Почему каждый – сам за себя? Где дружба, взаимоподдержка, честность, благородство? – Романов закрыл глаза ладонью, - зачем жил я? Зачем жил Колесников? Вы – зачем?
Маша посмотрела на его темные, переплетенные жилами, скрюченные артритом, руки.
- Многие, очень многие задавали этот вопрос. И Александр Невский, и Ломоносов, и Суворов, и Ушаков. И Лермонтов, и Достоевский, и Чехов… Многие, Николай Алексеевич. Они бились об эту проклятую стену, и разбивались. Вся их жизнь – для народа, и во имя народа. Они не понимали, почему другие так не делали, почему не ради, а за счет? Почему другие не жили, а заедали чужую жизнь? И все равно великие люди продолжали делать свое великое дело, поступками своими пробивая дорогу в будущее. Их мы помним. Ими гордимся. А где вся это жрущая, жующая шваль? Испарились. Нет их. И не будет. Как нагара, как грязи…
Я вот что подумала: и пусть. А мы будем жить по-человечески. Хотя бы малым делом, поступком помогать другим. Любить. Прощать. А нагар слезет. И грязь сгорит… Все равно. Вас, ваши дела будут вспоминать с благодарностью. А на ИХ могилы будут плевать, вот и все, Николай Алексеевич.
Романов взглянул на Марию светлыми, какими-то детскими глазами, склонил голову, поросшую тонким волосом, сквозь который просвечивала розоватая кожа черепа, и заплакал по-ребячьи, тоненько…
Многое пережил на этом свете человек, эпоха, гвоздь, глыба, а не выдержал, сломался, как мощный осокорь, выстоявший перед бурями и ураганами, от поганых мышей, подгрызших его корни.
***
Наверное, так и надо, чтобы двое прожили вместе до седых волос. Любовь ведь дается разная. В молодости она одна, кипучая, жаркая, пронизанная солнечными лучами и трелями соловья. Когда тела влюбленных переплетаются, словно вербные стволы, друг с другом, и от поцелуев губы горят и сердца. Бывает и другая, зрелая любовь: дети смотрят глазами родителей, и родители знают все друг о друге, и думают, и говорят в унисон. Им порой кажется, что в душе ничего уже нет, что все надоело… Но стоит седине тронуть виски, влюбленные понимают – есть она, любовь. И никуда не ушла, и души двоих переплелись, вросли друг в друга намертво.
Маша считала каждый денек, проведенный со Степаном, считала и аккуратно ставила маленькие зарубки на сердце. Она запоминала. Тщательно запоминала его улыбку, его походку, его голос. Мнгновение – воспоминание. Час – память. Они полюбили путешествия, недалекие и недолгие: съездить в какой-нибудь городок, в соседнюю область, или просто прогуляться по лесу, или махнуть в Питер, к детям и внукам.
Маша и Арсений встречали их радушно. Заказывали ужин в ресторане, билеты в театр или на выставку. Все было хорошо. Но… Маше порой так хотелось просто посидеть на кухне, попить чаю и поболтать о том, о сем. Хотелось посекретничать с невесткой. Побаловать внуков.
Не получалось. Маша маленькая нервничала, если беседы затягивались, постоянно поглядывала время в своем навороченном айфоне – вечная спешка, вечные дела. А уж про Сеню и говорить нечего – он часто ограничивался поцелуем в щеку, и… «Привет, мамуль», «Пока, мамуля».
Сережка и Ванька, длинноногие, вихрастые, кудрявые, нелепо одетые в мешковатые одежды, чаще тыкались длинными носами в гаджеты, нежели смотрели на надоедливую бабушку. Они стеснялись ее ласки и старались смыться, не побоявшись грозных взглядов, которые кидали на них родители.
Степан мягко уводил Машу на улицу, отвлекал шутками-прибаутками, не разрешал плакать.
- Ну что ты, Машка? Ну то опять? – спрашивал он ее, промокая платочком ее зареванные щеки.
- Я не нужна им, Степа.
- Ну и что? Когда это взрослым людям были нужны их маразматики-родители? Ты мне нужна, дуреха! Махнем в Артиллерийский, а, Маша?
***
У них было всего три года. Больше Бог им не дал. Но эти три года, полные любви и счастья, Мария запомнит на всю оставшуюся жизнь.
Сердце Степана дало сбой. Сердцу досталось по полной. Он скрывал от Маши свои переживания: пока он жил с любимой, нелюбимая рвала душу укоряющими взглядами. И бесконечное чувство вины перед женщиной, матерью его детей, терзало, жгло и мучило. Наверное, Степан чувствовал свою смерть. Незадолго до ухода он постучался в Люсину калитку. Люся молча калитку открыла.
Степан упал на землю, обнял колени законной жены.
- Прости меня за все, - сказал он.
Люся наклонилась к мужу, обняла его за плечи, заплакала:
- И ты меня прости, Степушка. Прости меня, дуру.
Они долго так сидели на холодной, стылой земле. Потом Люся вытерла глаза краешком платка и сухо произнесла:
- Иди, Степа. Иди. Машка волноваться будет. Ступай, ступай…
***
На похороны слетелись все семьи. На Анну было страшно смотреть. Она не плакала. Просто смотрела на отца, такого маленького в гробу, сухонького. А ведь когда-то отец был таким большим, сильным, добрым. Живым.
Люся видела тело в гробу. Видела, как Маша склонилась над гробом, как поцеловала Степана. Потом прощались с ним дети и внуки. Люся так и не подошла. Тот, кого она сейчас видела, никак не мог быть мальчишкой с густой челкой и с сумкой на плече, насмешливо и чуточку высокомерно оглядывающим ее класс. Нет, нет. Не мог…
***
Маша ходила на кладбище каждый день. Пропадала там подолгу. Люся беспокоилась, поглядывыя на дорогу:
- Она, случайно, не порешила себя там? – говорила она Ленке, копающейся на грядках.
Ленка распрямляла тяжелый стан, поправляла съехавшую на бок косынку:
- Ой, мам, да ничего с ней не сделается. Дело-то житейское. Погорюет, да перестанет.
У Лены с Петром отпуск выпал на июль, и они проводили его у матери в деревне. Из детей с ними была только Настя. Остальные, уже взрослые, разлетелись из города, кто куда. Ленка с неудовольствием смотрела, как свекровь полдня торчала у калитки.
- Это я погорюю, погорюю, да перестану. А Машка на всю голову больная. С нее станется. Пойду, гляну! – ворчливо огрызалась Люся.
Ленка, покачав головой, снова приступила к прополке. «Да вы обе больные» - думала она.
Маша сидела на крашеной скамеечке. Люся окликнула ее.
- Машка, чем просто так сидеть, так хоть бы косу с собой взяла. Могил уже не видно в траве. Сидит она! Подвинься, - Люся уселась рядом.
- Хорошая фотография, - сказала она, спустя некоторое время, - и у Ольги Петровны, и у Николая Алексеевича – тоже. Сама выбирала?
- Сама, - ответила Маша.
- А вот Сергей Витальевич здесь какой-то… Глаза у него косят, что ли?
Маша перевела взгляд на памятик, к которому была привинчен портрет Колесникова Сергея.
- Нормальная. Люся, да с чего ты взяла?
- Косит, косит. Мне виднее, - подтвердила Люся.
- Да это ты косая! – улыбнулась Маша.
- Ну вот, заговорила, - засмеялась Люся, - пойдем домой. Хватит.
- А что мне там делать?
- Дел всегда полно. Розы-мимозы развела, а поливать их кто будет? Я? Окошки облупились. Покрасить надо бы. У меня осталось ведерко хорошей, финской.
Маша покорно поднялась со скамейки.
- Люся, а что дальше? Как потом? Я ведь совсем одна осталась. Сеня с Машей не приезжают. Внуки своей жизнью живут. Все заняты, всем некогда…
- У меня не лучше. Ленка сейчас огород перероет, зараза такая, Петька беседку доломает, черт безрукий, и уедут детоньки мои. И что мне, помирать? Не дождутся. Будем друг для друга жить, бедовать. Розы твои подстригать. Огурцы солить. «Жестокий век» по телеку смотреть.
- Люся! Ты смотришь этот дурацкий сериал? – поморщилась Маша.
- Ну и смотрю, что тут такого? Ты не морщись, не морщись. Там ихний султан – вылитый Степка. Так же всем бабам мозги компостирует. Пошли, пошли, - поторопила Машу Люся.
Они, не торопясь, покинули кладбище, окруженное светлой березовой рощей. По пути домой, Люся набрала полный передник красноголовиков.
- А я козу завести хочу. Они, говорят, умнее собак. И молоко – полезное, - вдруг брякнула, ни с того, ни с сего Маша.
- А заводи. Мне будешь по кружечке в день продавать, - поддержала подружку Люся.
- Продавать, - фыркнула Маша, - да так пей.
- Не. Так – не буду. Что я, нищая, что ли? Пенсия, да Анька присылает ежемесячно… Буду покупать, твое предпринимательство поддерживать.
***
Так и жили, поддерживая друг друга. Коза Василиса, непутевая скотина, предмет обожания Маши, и негодования Люси, поила обоих питательным молоком. Маша научилась изготавливать козий сыр, который хранила для питерских гостей. Маша маленькая его очень любила и в редкие приезды просила подать сыр на завтрак.
С годами вкусы невестки поменялись. Мария, гостившая в Питере в новогодние каникулы, с удивлением отметила: на Машиной кухне исчезли жалюси на окнах и банкетки, зато появился круглый столик с яркой скатерью и веселенькие занавески.
- Надоела безликость. Тепла душевного хочется, - объясняла невестка изменения обстановки и декора.
Пожив у Колесниковых пару-тройку дней, Мария спешила домой. Люся, оставшаяся нянькой при Василисе, больше четырех дней с упрямой козой находиться не могла. Доить противную Ваську постороннему человеку было чрезвычайно утомительно. Люся ругалась, психовала и проклинала козу, на чем свет стоит.
И Люсе, и Маше хватало мизерных пенсий: хозяйство, да и дети помогали. Нехватка в общении компенсировалась книгами и интернетом. Время от времени на Люсю «находило», и она изводила терпеливую подругу придирками. А потом, спохватившись, бежала к ней, чтобы помириться.
Вот и в этот раз, на Люсю «нашло». Она кляла свой несносный характер и жалела о том, что наговорила. Наговорила много пакостей. Прямо, ушат с помоями вылила на маленькую головку Маши. Зачем-то вспомнила Степана… Ну зачем?
Машу Люся нашла на кладбище. «Опять жаловаться прибежала» - подумала Люся. Присела рядом. Обняла сухонькие плечи Марии.
- Ты прости меня, Машенька. Это мне бесы проклятые покоя не дают! – сказала Люся.
- Бог простит, - кротко ответила Мария, - а на бесов сваливать не надо. Ты и бесов с ума сведешь!
- Ой, права ты, подружка дорогая, ой, права, - вздохнула Люся, - ну, пошли. Пошли, наливочки по стопочке выпьем.
Березовая роща ласково шумела, шелестела листвой. На лица женщин легла сетчатая тень – солнце назойливо пробивалась сквозь березовые ветви.
Маша приложила ладонь лодочкой ко лбу.
- Люся, кто-то около дома бродит, - настороженно сказала она.
- Кто? Не ребята ли приехали? – взволнованно спросила Люся. – А может, воры?
Они прибавили шагу. Люся заметно нервничала.
- Мужик какой-то… Точно – мужик…
- Да что за мужик-то? Маша? У тебя глаза-то получше?
- Не поняла…
Мужчина стоял у калитки. Около него – два объемных чемодана. Кряжистый, коренастый. Голова покрыта сединой. Ладный, с виду не очень старый, и голову держит высоко…
- Эй, бабоньки! Чего застыли, бедовухи! – он заметил их на пригорке и кричал задорно, весело!
Василий!
Люся вдруг заметалась, закрутилась на месте… Этот платок еще старушечий на голове. Скинула. Опять повязала – не причесана, не убрана, боты резиновые. Хоть в кусты прячься. А Вася уже на встречу спешит. Постарел, конечно. Но улыбка все та же: озорная, хитрая, мальчишеская…
- Что же вы, Василий Николаевич, не предупредили даже. Мы и не готовы…
Зарделась Люся, руки не знает, куда подевать…
- Ну здравствуйте, девочки. Здравствуй, Людмила Петровна!
Они постояли друг напротив друга и обнялись наконец.
- Ой, Васька, Васька, паразит… Вечно ты в гости нагрянешь не ко времени… Стою перед тобой, как чучело…
Вася сердечно расцеловал ее.
- Для меня ты всегда царыца!
- Ой, ну пойдем, пойдем. Машенька, пойдем. Сейчас стол накроем!
Маша улыбнулась и направилась к своей калитке:
- Я позже заскочу. Вам ведь поговорить надо еще.
Люся рассеянно кивнула. И снова, глаза в глаза – на Васю:
Ты надолго к нам?
Вася хитро прищурился:
- Надолго… Ну как, надолго… Ты ж ко мне не приехала. И я решил: если гора не идет к Магомету… Я навсегда к тебе, Люсенька.
Люся увидала в траве пузатые, увесистые чемоданы и все поняла.
- Ну коли навсегда, то и хорошо. И ладно.
Они ступили на старое крылечку древнего домика тетки Груни. Василий зашел в избу первый. Люся проводила его счастливым взглядом, двинулась следом и закрыла за собой массивную дверь.
КОНЕЦ
Автор: Анна Лебедева