Выдержки из фронтовых записных книжек Сергея Острового
Поэт ушел добровольцем на фронт 5 июля 1941 года и вернулся дамой с Эльбы в 45-м. Всю войну он вел эти записи. Здесь услышанная солдатская шутка, рассказанная кем-то на привале история, фронтовой эпизод, продуманное и перечувствованное во время короткого отдыха или долгого марша. Фронтовые заметки, как фотография и кинокадр, документальны.
Здесь — лишь часть, как их назвал сам поэт, «Фронтовых бывальщин» — записи последнего, победного года войны.
Я так все время тоскую по дому, что нету этой тоске исхода. Встану на пост, а у самого душа от тоски мерзнет. Погляжу в родную сторону, и сразу теплее делается. И видится мне дом мой. И речка.
* * *
Наши музыканты, думая, что в деревне стоят свои, направились к ней под звуки «Турецкого марша». Немцы, думая, что это психическая атака, — побежали из деревни.
* * *
Эшелон шел на фронт. В сумерках на уральском полустанке какая-то девушка бросила солдатам на одну из проходящих платформ маленький подарок-сверточек. Его поймали артиллеристы. С того дня весь дивизион рисует эту девушку, промелькнувшую, как видение. И у всех она разная.
Во время затишья на фронте командир дивизиона устроил выставку этих портретов.
* * *
В польском местечке Рожаны мне рассказали про семью, которая, боясь расправы со стороны гитлеровцев, двадцать два месяца просидела под землей, в яме. За это время одна из женщин родила девочку, которая умерла. Девочку эту похоронили тут же, в яме. Десять человек из двенадцати переболели сыпным тифом. Трое из них умерли. Их тоже зарыли в этой же яме. Когда я увидел оставшихся в живых — они были голубыми от недоедания. Ногти у них были мягкие, как бумага, и длинные-длинные...
* * *
Скоро год, как не написал ни одной стихотворной строки. Почему? Нет времени? Неправда. Нет желанья? Желаю мучительно. До галлюцинаций. Переживаю эту окаянную немоту, как открытую рану. И все-таки почему? Причина, как мне кажется, в невероятно быстрой, в калейдоскопически быстрой смене впечатлений. Один слой начисто стирает другой.
* * *
Можно и так сказать: «Незнакомая невеста».
Я знаю одного старшего лейтенанта, который в течение года переписывался с незнакомой студенткой-москвичкой. В последних письмах они уже называли друг друга на «ты» и решили связать свою судьбу вместе. Случайно ему удалось вырваться на несколько дней с фронта в Москву. С вокзала отправился прямо по известному адресу. Когда он переступил порог комнаты, в которой жила его заочная возлюбленная, — были сумерки. Когда он увидел ее лицо — уже рассветало. Всю ночь они просидели в темноте, не зажигая электрического света. Боясь увидеть друг друга. А что если в письмах это все было красивей, чем в жизни?!
Утром они первый раз поцеловались. Днем — расписались в загсе.
Через два дня он уехал обратно на фронт уже семейным человеком и стал дико тосковать по своей жене.
* * *
Был у нас в дивизионном клубе отменный плясун. Звали его Коля Теплов. В противоположность людям этой профессии — тихий застенчивый юноша. Когда по приказанию генерала концертную бригаду расформировали и клубных артистов отправили в полки для прохождения дальнейшей службы, Теплов казался самым неприспособленным и незащищенным. Во втором дивизионе, куда он попал, его назначили в артиллерийскую разведку. В первом же бою этот тихий и застенчивый юноша вырвался вперед и поднял людей в атаку.
Через день о подвиге Теплова рассказала дивизионная газета. Его наградили орденом Красной Звезды.
Я видел Теплова на следующий день после этого боя. В нем уже безошибочно можно было узнать солдата: по манере носить автомат, шапку-ушанку, по лихо пристегнутой к поясу фляжке. Да, это уже был настоящий солдат, немного бравировавший своим отношением к войне, к ее ужасам, к смерти.
* * *
Ездовой Никита Самохин дал клятву дойти на своих лошадях до Берлина. И дошел. От самого Арзамаса через всю войну прошли эти две маленькие лохматые лошаденки до Берлина.
Презрительно смотрит Самохин на крупных трофейных лошадей:
— Эти барышни жрут много, а ноги у них ходить не любят.
* * *
По шоссе идет артиллерия. Радиаторы машин укрыты красными перинами. На орудийных стволах вьются разноцветные ленты. Лица у солдат возбужденные. Идем по Восточной Пруссии.
* * *
В деревне Гжибно, неподалеку от города Картхауза, мы остановились в доме некоего Станислава Фальковского. Это очень общительный старик, с малых лет занимающийся рыболовством.
Вечером Фальковский достал спрятанную при немцах скрипку. Он не играл на ней с тридцать девятого года. Когда старик под собственный аккомпанемент запел «Еще Польска не сгинела, пуки мы жиемы...» — женщины, сидевшие в комнате, заплакали. Старик играл с закрытыми глазами. Бледный, он напоминал барельеф, изваянный на слоновой кости.
Потом Фальковский, никогда до этих пор не видевший русского человека, заиграл и запел «Из-за острова на стрежень...». Я был поражен еще больше, когда он запел старинный русский романс «Снился мне сад в подвенечном уборе...». Где он это все слышал? Кто занес эти мелодии в глухую польскую деревушку? А ведь он пел так, как будто с этим родился.
* * *
Старик Юзеф Желтовский — сапожник. Ему шестьдесят семь лет. Когда-то он служил в русской армии в чине фельдфебеля и принимал участие в русско-японской войне и в Первой Мировой. Считает себя «специалистом по немцам».
— Из них уже почти весь дух вышел. Вместе с бензином. Одна машина тянет на прицепе три-четыре автомобиля. Тут далеко не разгонишься. А у солдат осталось по четыре снаряда на каждое орудие. Утром в нашу деревню пришли русские, и все немцы до одного сдались им в плен.
* * *
Сегодня, двадцать восьмого марта, весь день провел в Данциге (ныне Гданьск, — прим). Половина города наша, половина у немцев. Горят дома.
Думаю, что через день-два Данциг будет освобожден полностью. Вчера была взята Гдыня. А сегодня немцы обстреляли ее с моря. Зачем? Какой в этом смысл? Убить возвращающихся домой польских женщин и детей?
* * *
На машинах и орудиях надпись: «Даешь Берлин»
Не успеваем менять карты. Скоро вступим уже в землю Мекленбург. Немец бежит без боя.
* * *
Вчера, в ночь на четвертое мая, передали по радио о том, что Берлин капитулировал, а Гитлер и Геббельс покончили с собой. Идем по двадцать километров в день, не встречая почти никакого сопротивления. Скоро где-то соединимся с союзниками. Наш Второй Белорусский фронт, которым командует Рокоссовский, идет севернее Берлина, с выходом на Эльбу.
* * *
Чем ближе к Эльбе — тем меньше следов войны. Абсолютно целые города и деревни. Завтрашний наш маршрут равен уже шестидесяти километрам.
* * *
Седьмое мая... Ходят слухи, что Германия капитулировала. Уже появились люди (как это всегда бывает!), которые сами все слышали.
Не знаю, правда ли это, но дыма без огня не бывает.
* * *
В ночь на девятое мая в четыре часа утра меня разбудил ординарец начальника политотдела дивизии и передел приказ явиться незамедлительно. Начальник сидел в нижнем белье у радиоприемника. Слов не надо было. Мы обнялись, расцеловались и выпили по стакану вина. Так я себе и представлял конец войны: обязательно ночью и почему-то в тот самый момент, когда засну.
* * *
Сегодня, первый раз за четыре года, вся наша дивизия собралась вместе. На широком плацу стоят прославленные полки и отдельные батальоны. Майское солнце плавится в начищенном до блеска оружии. Машины и повозки заново покрашены. Медные громы духового оркестра сотрясают воздух и землю. Сейчас состоится торжественное вручение боевого ордена Красного Знамени и ордена Суворова, которыми наша дивизия была награждена во время войны. Вручает награду командарм 49-й генерал-полковник Гришин.
* * *
Был в Берлине. Город зияет настолько, что в случае непогоды прохожему даже негде укрыться от дождя. Из надписей на стенах рейхстага больше всех понравилась эта:
— В Берлине был в плену мой дядя, а я взял в плен весь Берлин в 1945-м!
* * *
Хорошо сказал мне сегодня солдат, уезжающий по демобилизации домой:
— Знаете, товарищ капитан, я не только не мог бы жить на чужбине, но даже и не согласился бы лежать тут мертвым!
Сергей ОСТРОВОЙ (1965)
