Повесть Бориса Панкова
4
Гуров подал официантке продуктовую карточку. Как ему показалось, та вырезала из нее так много, что у Гурова просто перехватило дыхание. Однако на этот раз он сдержался и лишь жалобно посмотрел ей в глаза. Это была уже другая официантка, не та, с которой он прошлый раз заспорил. Полученный хлеб, шестьсот граммов, он сразу съел и даже позволил себе рюмку водки.
Хмель несколько взбодрил его. Сжав руку в кулак, Гуров решил пойти к станции и поспрашивать насчет плотницкого дела. В голове мелькнула надежда, что сможет и одной рукой делать срубы. До войны он поставил не одну избу и его труд был всегда в цене. Представив на миг, что скоро будет таким же голодным и наглым, как эти инвалиды в столовой, он подумал: «Не приведи Господи!» - и вошел в станционное здание, чтобы узнать насчет работы. Но работы не было...
Три недели бродил он по городку и близлежащим деревням, предлагая свои услуги. И всюду ловил лишь сочувственные, недоуменные взгляды. Ему либо отказывали по причине отсутствия средств на оплату, либо утверждали, что им плотники пока не нужны. К концу месяца у Гурова кончились деньги, которые дал военком. Продуктовую карточку в столовой всю вырезали. Осталась только хлебная. Гуров окончательно растерялся: «Что делать, как дальше жить?..»
Однажды утром он вышел из церковной ночлежки и неуверенно заковылял по городку. Всюду сидели калеки, цепляясь к каждому прохожему, жалобно выпрашивая милостыню, выставляя напоказ свои культяшки. Гурову в голову внезапно пришла мысль: а что, если и ему попробовать просить себе на жизнь? Некоторое смятение, овладевшее им в это мгновение, сменилось ясным рассуждением: «А чем я лучше их?! Чего мне стыдиться?! Увечий фронтовых?!»
Его мысли прервал один необычный нищий. Он сидел на углу улицы, раздетый до пояса, и пел под гитару. Все его тело было изуродовано осколками мин и снарядов. Вдобавок у него не было ноги и левая рука была частично искалечена, но это не мешало ему умело владеть гитарой. Пел он звучным приятным баритоном:
– Товарищ мой, товарищ, болят мои раны, болят мои раны, ой-е-е-е-ей. Одна заживет, другая нарывает, а третья по очереди болит.
Иногда он выдавал пародии на старинные романсы. Около него собирались прохожие и щедро бросали гривенники в его армейскую фуражку. Гуров, послушав печального певца, направился дальше, внимательно отыскивая место для себя, утвердившись в намерении самому просить подаяние.
– Нищих так много, как червей после дождя, - бормотал он себе под нос, - как будто в этом городе собрались все калеки со всей России.
И он вдруг с горечью понял, что теперь эти нищие его конкуренты. Он прошел мимо калеки, который жалобно пел:
- Мороз и ветер у реки, а я в разорванной рубашке, на деревяшке, без ноги.
Гурову было очень тяжело слышать слова этой песни, и он постарался побыстрей проковылять мимо и мучительно подумал: «Как про меня кто-то сочинил. Так складно и правдиво…».
После долгих поисков Гурову наконец удалось найти себе место на довольно оживленном проходе близ ступеней лестницы на подъеме к городскому скверу. Усевшись поудобней, он снял фуражку и положил рядом, вытянул вперед деревянный протез правой ноги, пустой рукав, пропитанный грязью и потом гимнастерки, также пристроил, чтобы был на виду у прохожих. Оглядевшись, он озабоченно задумался, что и как говорить. Ведь надо найти слова, чтобы вызывать сочувствие. Иначе не будут подавать, потому что сами прохожие обижены и голодны.
Набравшись решительности, Гуров неожиданно заговорил нараспев:
- Дорогие граждане, подайте, кто сколько сможет, инвалиду-фронтовику. Деревню мою сожгли фашисты, семью расстреляли. Остался один, без роду и племени. Пособие по инвалидности такое, что даже кошку на эти деньги прокормитъ нельзя, не говоря уже про собаку.
Гурову показалось, что он произнес эти слова каким-то чужим, не своим голосом. Слезы появились у него на глазах. Идущие мимо две молодые женщины неожиданно остановились. Одна, повыше ростом, проговорила, всхлипывая и вглядываясь Гурову в лицо:
- Дуся, глянь, он, бедолага, плачет. Да и как ему, несчастному, не плакать. Остался калекой, и всю семью фашисты загубили. - Женщина вытерла старой тряпочкой, похожей на носовой платок, свои глаза, потом, нагнувшись к Гурову этим же влажным платком вытерла и его слезы, ласково проговорив:
- Пусть, милый, наши слезки вместе сольются. Так будет легче нам обоим. У меня тоже горе. Мужик на войне пропал. Одна-одинешенька с малыми детками на руках... - Она достала из кармана рубль и положила Гурову в фуражку, потом отошла чуть в сторону и вдруг снова вернулась и положила еще трояк. - Жалок ты мне, голубчик, ой, как жалок! Взяла бы я тебя к себе, но двое деток у меня... Верчусь как белка в колесе, а с тобой не потяну. Так что не гневайся, дорогой... Но не горюй! Люди добрые помогут, с голоду не дадут умереть. Уже уходя, та, которую звали Дуся, сказала, обращаясь к подруге:
– Да хватит тебе, Надя, плакать. Всем им, калекам, не поможешь. Вон их сколько в городе, ползают кругом. Жалко, конечно, их, но что мы, бабы, сделаем… Сами ведь голодные как собаки.
На лежащие в фуражке рубль и трояк Гуров положил несколько монет, чтобы бумажки не сдуло ветром. В карман эти деньги он не стал класть, решив нарочно выставить их напоказ, полагая, что поскольку они на виду, то быстрей подбросят рублик-другой.
Чуть позже около него остановилась женщина, державшая за руку маленькую девочку, лет семи. Женщина была в армейской гимнастерке и в старых кирзовых сапогах. У нее не было правой руки. Укоризненно и обиженно она сказала Гурову:
- Ты на моем месте сидишь. Я здесь всегда милостыню прошу. Вот тебе уже и бумажек набросали. Они бы мои были, если бы ты не уселся здесь...
Гуров вмиг сгреб все, что было в его фуражке, и сунул в свой карман.
- Откуда я знал? Завтра я уже сюда не приду.
- Мамка моя тоже была на войне, - заговорила жалобно девочка, поглядывая умиленно на Гурова. - Она светила по небу прожектором, а оттуда упала фашистская бомба. Упала и ей ручку оторвала. Нам нечего есть, и она стала попрошайкой. Мальчишки на нашей улице меня дразнят нищенкой, а я ничего не прошу, только рядом стою...
Женщина грубо крикнула на нее:
- Если бы мать не просила у добрых людей, что б ты жрала?
Она расположилась чуть выше на ступеньках, неподалеку от Гурова, и сразу заговорила рыдающим голосом: - Братья и сестры! Подайте, ради Христа, солдатке-калеке!
Девочка протяжно начала плакать, растирая по своему крохотному личику грязной ручкой слезы. Этот дуэт нищих - матери и дочери - сливался в один печально разносящийся мотив.
Гурову вспомнился вой ночного ветра в его сгоревшей деревне.
Он вспомнил, как однажды ночью вышел на порог и в открытую дверь взглянул на пожарище. Все казалось непроглядно черным: и сама ночь, и развалины изб с остатками печных труб, и даже сама земля вокруг деревни. Воющий ветер тоже казался черным. Над сожженной деревней раздавались какие-то могильные звуки.
Чтобы отвлечь душу от невыносимых воспоминаний, он решил направиться на вокзал и был крайне удивлен царившим там столпотворением: люди, как муравьи, с мешками и сумками торопливо спешили кто куда. В этом живом, разноголосом столпище трудно было отличить человека от грязного мешка. Все горбатилось, шевелилось и плыло в разные стороны подъездных путей. Гуров подошел к пассажирскому поезду, попросился у молодого проводника пройтись по вагону для сбора милостыни.
- Куда тебе побираться, - заупрямился проводник. - Ты в вагон даже не залезешь. Ковыляй отсюда!.. Запрещено нам пускать в вагоны таких, как ты! Нечего пассажиров тревожить... На тебе рубль, только уходи быстрей от моего вагона. - Проводник протянул ему измятую, замусоленную бумажку.
Гуров обошел весь поезд, но никто из проводников не сжалился над ним. Взволнованный и обиженный, он с трудом взобрался на перрон, присел и, прислонившись к вокзальной стене, снова предался горьким думам.
Вдруг на перроне появилась милиция, а по путям начала суетливо бегать военизированная железнодорожная охрана.
Прошел слух, что ожидается прибытие особого правительственного поезда.
Вроде будет ехать сам Сталин.
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.
Гуров в это время задремал, пригревшись у стены на солнышке. Ему приснился сон, что Сталин сидит вместе с ним и тоже просит милостыню у прохожих. Сталину не подают, а бросают пятаки в фуражку Гурова. Когда гуровская фуражка наполнилась медяками, Сталин схватил ее, высыпал подаяние в свою и преспокойно начал уходить.
- Стой, разбойник! Стой! - отчаянно заорал Гуров, пытаясь бежать вслед. - Мало тебе, разбойнику?! Весь русский голодный народ работает на тебя, злодея. Кого грабишь, сволочь? Фронтовика-калеку? Проживи, гад, на нашу пенсию! А Сталин все уходил и уходил от Гурова, пока не скрылся из виду совсем.
- Ловите, ловите грабителя! - плача, кричал Гуров и неожиданно проснулся.
Перед ним стояли два носильщика. Один из них угрожающе сказал:
- Что кричишь, деревянная нога? Милиция запрещает сейчас здесь сидеть, -Есть тут хорошее место для вас, калек. - Рядом с носильщиками стояла большая багажная телега. Носильщики грубо подхватили Гурова и бросили в нее.
- Обождите, куда вы меня хотите везти? - испуганно закричал он, оказавшись на железном дне багажной повозки, которая тут же загромыхала вдоль перрона.
Вскоре к нему закинули безногого инвалида.
Носильщики медленно везли телегу и подбирали калек, дремавших у стен вокзала. Третьего инвалида бросили прямо на Гурова. От него ужасно пахло псиной. Не успел Гуров вывернуться, как в телеге оказался и еще один безногий. Гурову стало совсем невмоготу.
Задавили меня совсем, сволочи! - задыхаясь и охая, отчаянно кричал он, стараясь повернуться на бок и высвободить придавленную здоровую ногу и туловище. Однако носильщики продолжали загружать в телегу все новых и новых калек. Те озлобленно орали, проклиная всех и вся.
- Куда вы нас везете, злодеи проклятые? - особенно неистово кричали двое, которые, казалось, лежа друг на друге, исполняли сложный цирковой номер.
Гуров уже не мог кричать, его так сдавили, что он только хрипло стонал.
«Конец мне подошел, задавят свои же калеки!» - отчаянно думал он.
Тужась из последних сил, он старался хотя бы повернуться на бок. Ему стало легче, когда он от натуги укусил за нос лежавшего на нем калеку. Безногий мучительно вскрикнул и резко дернулся. Гуров, воспользовавшись моментом, чуть развернулся на бок, но при этом ткнул деревянным протезом в лицо безногому. Тот протяжно завыл по-волчьи и схватил его за пах:
- Будешь жрать яичницу, когда приедем на место, - хрипел калека, уцепившись Гурову в самое чувствительное место.
- Отпусти руку, - стонал с проклятиями Гуров. - Слышишь, отпусти, зануда безногая, всех моих пионеров подавил, сволочь.
- Я из них сделаю комсомольцев и зачислю потом в коммунисты. Терпи, друг, за правое дело, - стоная и отдуваясь бормотал безногий.
Продолжение следует.
