Продолжение "Записок" графини Роксандры Скарлатовны Эдлинг (ур. Стурдзы)
с неизданной французской рукописи (1829 г.)
Екатерина II скончалась, не имев возможности исполнить свое намерение (здесь передать трон, минуя сына, великого князя Павла Петровича). Павел I-й вступил на престол, на котором не мог долго оставаться. Лишь умственным расстройством можно извинить царствование этого злополучного государя. Оно ознаменовалось для Александра I-го многими горестными испытаниями. Его матери (здесь вдовствующая императрица Мария Федоровна), столь почтенной, столь уважаемой во всей России, дважды грозило заточение в крепости (?), единственно из-за прихоти ее жестокого супруга (?).
Дважды эта безобразная мера была отстранена вмешательством Александра (?). Павел I-й, управлявший своею семьей столь же насильственно как и своей империей, едва не погубил великую княгиню Елизавету (?). Ее спас тот же Александр, и благородное его сопротивление удивило Павла I-го, который заключил, что, сделавшись императором, сын его будет вполне управляем своей супругой.
Он даже говорил об этом предположении своем (столь мало впоследствии оправдавшемся) многим придворным лицам, которых уже не удивляла эта новая его выходка. Но эти домашние подробности были лишь мимолетными бурями в сравнении с бедствиями, который тяготели над всем народом; и потому, когда событие, само по себе ужасное, совершилось, крик радости раздался с одного края России до другого (?).
Было бы ошибочно обвинять в этом случае русских в жестком чувстве: противоестественный порядок вещей всегда, влечет к подобным следствиям. Но если страшное событие это спасло империю, то оно содеялось для того, кто должен был возложить на себя тяготу венца, неиссякаемым источником скорби и сожалений.
Всего 23-х лет отроду, без опытности, без руководства, Александр очутился в среде губителей отца своего, которые рассчитывали управлять им. Он сумел удалить их и мало-помалу укрепить колебавшуюся власть свою, обнаружив при том благоразумие, какого трудно было ожидать от его возраста. Успех этот отнюдь не утешил его в кончине отца. Он должен был скрывать свои чувства ото всех его окружавших.
Нередко запирался он в отдаленном покое и там, предаваясь скорби, испускал глухие стоны, сопровождаемые потоками слез. О, как этот простой рассказ, слышанный мною от него самого, должен внушать умиление к участи государей! Желая высказаться и поделиться горем, он сближался с Императрицей. Она не поняла его (?). Тогда оскорбленное сердце его отдалось Нарышкиной (Мария Антоновна); о ней я скажу потом подробнее.
Теперь возвращаюсь к событиям, посреди которых я жила и которые становились для меня все более занимательными. Адмирал Чичагов (Павел Васильевич), увлеченный славой Наполеона, всячески старался сблизиться с предметом своего поклонения. Вопреки воле Государя и отговариваниям герцога Виченцского (Коленкур), он настаивал на своем увольнении от службы и готовился ехать в Париж. Жена его, более его рассудительная, не могла удержать его от такого явного дурачества.
Мне было жаль их отъезда, тем более что адмиральша не скрывала горестных предчувствий своих. Мы расстались со слезами, и эта разлука должна была произвести большую пустоту в нашем обществе; но оно оживилось новыми связями.
Родители мои давали обеды по два раза в неделю; я принимала гостей и с удовольствием замечала, что нам удавалось соединять у себя многих людей любезных и отличавшихся нравственными достоинствами. Назову только двоих; они равно памятны и в Истории, и для меня лично: князь Ипсиланти (Александр) и граф Каподистрия (Иоанн).
Первый был нами родственник и однолеток с младшим моим братом (Александр Стурдза). Он представился ко двору 15-тилетним отроком, и государыня Mapия Федоровна обещала его отцу (Константин Ипсиланти), спасшемуся в России Валашскому господарю, покровительствовать ему при вступлении его в свет.
Осыпанный милостями Государя, он без труда располагал в свою пользу завлекательной и героической наружностью, живым умом и превосходным сердцем. Но легкомыслие и леность к умственным занятиям помешали ему в развитии драгоценных задатков данных ему природой.
Тяжело мне было слышать, как он подвергался строгим осуждением света: я сама иной раз вынуждена была журить его, но сохраняла к нему снисходительную дружбу, так что он привязался ко мне и почитал меня, как старшую сестру. Я была еще слишком молода тогда, чтобы воздействовать, как следует на его поступки; но я всегда старалась отвлекать его от опасных бесед, которые он часто посещал, ставя ему на вид несчастье его семейства и уничижение Греции.
Надежда, что греческий народ некогда будет свободен, являлась нам радужным сном. Восторженные чувства наши разделял с нами граф Каподистрия, человек старше нас летами, уже пытавшийся осуществить эти золотые мечты и посвятивший лучшие годы молодости своей на создание Ионической республики. Эта республика, его родина, была уничтожена одним почерком пера в Тильзите.
Тогда он удалился с поприща и принял, хотя и вовсе неохотно, предложение русского кабинета поступить на службу к императору Александру. Он надеялся не быть праздным и вести тихую жизнь; но канцлер Румянцев (Николай Петрович) изнурял его проволочками, не давая никаких занятий и в то же время расточаясь пред ним в любезностях и благоприятных заявлениях. В таком обидном для себя положении он изнывал от скуки и впадал в меланхолию.
Вдали от семьи и родных, без надежды в будущем, лишенный способов продолжать занятия науками, начатые в прекрасной Италии, где он воспитывался, он находил себе некоторое развлечение в нашем обществе. Мы всячески старались утешать его и окружали его лаской и расположением, о чем он не забыл потом, когда наступили для него лучшие дни (здесь министр иностранных дел?).
Каподистрия принадлежит к числу людей, знакомство с которыми составляет эпоху в жизни, не говоря уже о "привлекательности исторической". Его прекрасная наружность, отмеченная печатью гения, может служить предметом изучения для живописца, и физиономиста. Умом ясным, плодотворным и тонким он обнимает все, чем займется и в предмете созерцания своего обретает великие и новые стороны; но он похож на художника, который трудится для потомства (в перспективе): его создания обыкновенно сосредоточивают на себе всецело его мысли, и тогда все прочее в природе становится для него второстепенным.
Такой "прием" может иногда оскорбить его друзей; но он проистекает именно от высоты его ума, и потому должен быть извиняем. Кто дерзнул бы обвинять Микеланджело в бесчувственности в то время, когда чертил он план церкви Св. Петра? Впрочем, отменная доброта графа Каподистрии, кротость и благоволение в характере его, преобладали в нем над некоторыми легкими недостатками, и впоследствии он от них освободился, когда лета и опытность остудили в нем этот пыл заслуженного славолюбия, которым сгорала душа его.
Брату моему исполнилось 17 лет. Его определили в министерство иностранных дел. Канцлер Румянцев причислил его к своей канцелярии, и под начальством этого "дипломатического автомата" началось его служебное поприще. Семейная жизнь наша, украшенная умственной деятельностью и дружбой, могла бы почитаться счастливой, если бы не болезнь сестры.
Ее красота, дарования и ум развивались заметно, но она страдала в течение целой зимы жестоким и сложным недугом. С детства у нее расстроены были нервы, и это расстройство усилилось вследствие пламенного воображения, резвившегося со страшной быстротой. Все в этой огненной душе становилось страстью: и благотворительность, и дружба, и вера. К весне она несколько успокоилась, благодаря умному лечению, но ненадолго.
Адмиральша Чичагова скончалась в Париже от хронической болезни, которую она привезла туда с собой. Граф Каподистрия, не в силах переносить свое положение, решился взять второстепенную должность при венском посольстве. С его отъездом сделалось у нас пусто в доме. Многие другие лица из нашего общества также уехали из Петербурга. Чувствуя себя одинокою, я сблизилась с графиней Головиной (Варвара Николаевна).
Она привлекала в свой дом любезностью, изяществом и дарованиями. Сердечным другом ее была принцесса Тарант (Луиза Эммануиловна), некогда придворная дама Марии-Антуанетты. В наружности и приемах этой странной женщины было что-то отталкивающее, но, тем не менее, душа ее способна была любить очень горячо. Я никогда не встречала более сильного характера в соединении с самым узким умом.
Она на все смотрела не иначе, как сквозь очки своих предрассудков; но я приноровилась к ее обществу, потому что питала уважение к ее несчастьям, к верности ее королевскому семейству, и находила удовольствие в ее долгих рассказах о старой Франции и Марии-Антуанетте, которая навсегда осталась ее идолом.
Со своей стороны, принцесса Тарант тешилась возможностью вспоминать прошедшее, не покидая в то же время надежды, что я, подобно графине Головиной и многим другим лицам того же кружка, сделаюсь некогда ревностной католичкой.
Обе эти дамы беспрестанно говорили мне про императрицу Елизавету (здесь Алексеевну), с которой они иногда виделись запросто. Головина жила при дворе Екатерины и привязалась к молодой великой княгине, которая удостаивала ее своего доверия. Придворные происки рассорили их, и графиня Головина удалилась от предмета своего обожания, не переставая любить ее. Последовало новое сближение. Восторженность графини Головиной иногда бывала трогательна, другой раз смешна.
Я забавлялась, наблюдая за переходами ее пылкого воображения, которое она величала именем чувствительности. Но все, что она рассказывала мне о совершенствах Государыни возбудило, напоследок, и во мне удивление к ней, и мы обе находили удовольствие в этом неистощимом предмете наших бесед.
Матушка моя собиралась на некоторое время в деревню, куда батюшка уже отъехал вперед; брату надо было оставаться в Петербурге. По своей молодости и неопытности он еще нуждался в поддержке. Я могла пользоваться почетным положением при дворе и, чтобы не оставлять брата одного, решено было, чтобы я искала поместиться при одной из императриц, т. е. в самом дворце. Я могла рассчитывать на покровительство графини Ливен, которой легко было определить меня к Императрице-матери; но я уже столько наслушалась про императрицу Елизавету.
Я почитала ее несчастной, воображала, что она нуждается в женщине-друге, и готова была посвятить себя ей. Графиня Головина поощряла эти романические мысли, и оставалось только улучить благоприятное время для осуществления их. Императрица, когда ей предложили меня, выразила удивление и вместе удовольствие. Она уверяла графиню Головину, что ей казалось невероятным, чтобы мать моя согласилась разлучиться со мною, что это самое говорила она и самому Государю, выражавшему ей неудовольствие против лиц, которые ее окружали и спросившему ее, отчего она не возьмет к себе меня.
Я очень изумилась, узнав от графини Головиной про такой знак уважения ко мне со стороны Государя, который наружно не обращал на меня внимания. Скоро при дворе и в городе узнали, что я определяюсь к императрице Елизавете, и мне начали завидовать. Я позаботилась предуведомить графиню Ливен о перемене в моем положении. Она выразила мне свое огорчение, признавшись, что Императрица-мать поручала ей звать меня к ней.
Государыня не скрыла о том от своей невестки, а та была очень довольна, что предупредила свекровь свою. Обстоятельство это льстило моему самолюбию; оно было последствием благоразумного и обдуманного образа действий, и моя будущая повелительница усматривала в нем доказательство моей нераздельной преданности к ее особе.
Решено было, что я переберусь во дворец с наступлением летнего времени, когда Императрица переедет на дачу. Область политики, коей влияние простиралось тогда решительно на всех, приобретала в глазах моих новую заманчивость. Только что отозван 6ыл Коленкур, некоторое время надеявшийся, что повелитель его (здесь Наполеон) подружится с Россией, женившись на младшей великой княжне (здесь Анна Павловна).
Любопытно было следить за ходом переговоров об этом деле, наблюдая за более или менее глубокими поклонами и изъявлениями почтительности французского посла перед молодой едва вышедшей из младенчества княжной (14 лет в 1809 г.), на которую до тех пор никто не обращал внимания. Но императорское семейство, как и все русские, вовсе не желали того брачного союза; поэтому, когда переговоры прервались, та и другая стороны не сдерживали себя, и Коленкур, откланиваясь, был чрезвычайно смущен, что всех поразило.
Он знал о враждебных намерениях Наполеона и наперед уверен был в его торжестве и, будучи от природы человеком» добрым и признательным, не мог подавить в себе горестного чувства на прощанье с двором, который оказывал ему столько ласки (?) и которого достоинства он умел ценить (?). Если бы будущность открылась перед ним, то он пролил бы слезы не об Александре, а о своем повелителе.
Адмирал Чичагов возвратился из Парижа "со смертными останками жены своей", с разочарованием в Наполеоне и с горячим и сожалением о прошедшем. Предаваясь мрачной скорби, он обвинял и ненавидел самого себя и отвергал всякое утешение. Подобное изъявление горести конечно сделалось всюду предметом разговоров, и Государь, от природы склонный сочувствовать сердечным волнениям, был очень тронут несчастьем адмирала. Война всеобщая должна была скоро вспыхнуть, а между тем не кончилась еще война Турецкая.
Государь несколько раз посылал генералу Кутузову (Михаил Илларионович), который командовал Молдавской армией, настоятельные повеления заключить необходимый мир; но старый воин, влюбленный во власть и опасавшийся, что он останется не у дел, старался под невозможными предлогами отсрочивать дело, столь важное для отечества. Выведенный из терпения его медлительностью и недобросовестностью, Государь придумал заменить его Чичаговым, которого прямота была ему известна.
Ему были уже даны полномочия и нужные наставления, как г-жа Кутузова, успев о том проведать, предуведомила мужа, и тот заключили мир до приезда нового главнокомандующего. Сей последний пожелал окружить себя надежными чиновниками и взял с собой моего брата. Мы сочли, что лучше ему ехать с Чичаговым в Валахию, нежели слушать напыщенные изречения канцлера (здесь Румянцева).
Граф Каподистрия, томившийся в Вене, как перед тем в Петербурге недостатком деятельности, которая бы соответствовала его дарованиям, назначен был управлять дипломатической канцелярией нового генерала.
Отъезд брата и предстоявший вслед затем отъезд матушки и сестры наполняли сердце мое горестью. Я оставалась совсем одна. В виду опасностей, угрожавших как государству, так и существованию отдельных лиц, я позабывала о милостях двора и об успехах, которые я могла иметь в свете. Смешно про них думать, когда чувствуешь себя, как на вулкане.
В апреле Государь отправился к войскам. Покидая столицу, он, по обыкновению, ездил в собор помолиться. Вокруг него теснилась несметная толпа. Торжественность церковных молитв, умиление народа, искренность, сдержанность и самоотречение главы государства, все чрезвычайно как меня тронуло. Я чувствовала, что внутренне приношу ему в жертву все мое существование, и могу сказать по правде, что впоследствии ничто ни разу не помрачило во мне этого чистого и глубокого душевного настроения.
Вслед за отбытием Государя, Императрица немедленно переехала на дачу, куда и я перебралась тогда же. Дворец на Каменном Острову, в течение многих лет любимое местопребывание императора Александра, не имел в себе ничего царственного. Он выстроен и убран с отменной простотой.
Единственное украшение его - прекрасная река, на берегу которой он стоит. Несколько красивых дач построено рядом с императорской резиденций. Лицевая сторона дворца окружена прекрасными, правильно рассаженными деревьями; садовые входы никогда не запирались, так что местные обыватели и гуляющие свободно ими пользовались.
Вокруг царского жилища не было видно никакой стражи, и злоумышленнику стоило лишь подняться на несколько ступенек убранных цветами, чтобы проникнуть в небольшие комнаты Государя и его супруги. Мне отвели павильон, не вдали от главного здания, рядом с помещением одной дамы, приехавшей с сестрой Государыни, принцессой Амалией.
В другом павильоне жили две другие дамы, также как и я состоявшие при особе ее величества; обе должны были скоро уезжать и потому не отличались любезностью. Внимание, которое оказывала мне Императрица, не могло их радовать. Мы вели очень правильную жизнь.
Надо было вставать рано и сопровождать Императрицу в ее прогулках пешком, продолжительных и занимательных, потому что в это время она была сообщительна и словоохотлива. Около полудня мы возвращались к себе, а в пять часов собирались в комнаты к Императрице обедать. Эти обеды бывали довольно многолюдны: к ним приглашались значительнейшие лица в государстве, а также иностранцы, которых того удостаивали. После семи часов и по вечерам мы должны были кататься с Императрицею в экипаже, иногда подолгу.
В это время вообще не было расположения к веселости, и мне лично было не до веселья; поэтому я отлично приноровилась к этой однообразной жизни. Война быстро приближалась к тем местам, где находилось наше имение, и я знала, что матушка будет там одна, так как батюшку увез с собой адмирал Чичагов в Бухарест.
Грозная будущность беспрестанно мне представлялась, и мне нужны были чрезвычайные усилия, чтобы одолевать мою чувствительность. Государыня это заметила и не выражала мне неудовольствие, находясь сама в таком настроении, которое располагало ее разделять то, что я испытывала.
Ее доброта, ласковые речи, участливость и доверие окончательно меня покорили. Но, питая к ней самую восторженную приверженность, все таки в ее присутствии я никогда не находила себе свободы и отрады, что казалось бы так естественно при столь близких сношениях. На меня находило иногда смущение; в противность характеру моему, я замыкалась сама в себе и лишь спустя долгое время я заметила, что это происходило от недостатка равновесия в характере Императрицы: воображение у нее было пылкое и страстное, а сердце холодное и неспособное к настоящей привязанности.
В этих немногих словах вся история ее. Благородство ее чувств, возвышенность ее понятий, доброжелательные склонности, пленительная наружность заставляли толпу обожать ее, но не возвращали ей ее супруга (?). Поклонение льстило ее гордости, но не могло доставить ей счастье, и лишь под конец своего поприща эта Государыня убедилась, что привязанность, украшающая жизнь, приобретается только привязанностью.
Постоянно "гоняясь за призраками", она занималась то искусствами, то науками, волновалась самыми страстными ощущениями; все надоедало ей, во всем наступало для нее разочарование, и она постигла настоящее счастье лишь тогда, как жить осталось ей недолго. Зная цену этой душе, столько испытавшей, Бог признал ее к себе, когда она приготовилась к лучшей жизни, всем, что скорбь и вера могут доставить лучшего и высокого.
Я сама в то время отдавалась молодым мечтам и беспрерывно занята была надеждой увидеть августейшую чету в счастливом единомыслии.
