Завтра исполнится 224 года Пушкину
...В самом начале последнего года жизни Пушкина произошла нелепость, которая до сей поры не поддаётся никакому объяснению. К нему пришёл некто Ефим Петрович Люценко. Нужда его заключалась в том, что он перевёл поэму не слишком популярного в России, впрочем, как и в других странах, немецкого поэта Виланда. Поэма называлась «Вастола или Желания сердца». Переводчик искал издателя. Не знаю, чем уж взял этот Люценко Пушкина, но поэма в его переводе скоро вышла. Скорее всего, Пушкиным руководило в этом деле отчаяние. Он мог надеяться подлатать постоянно и катастрофически худой семейный бюджет. Немецкий романтизм был тогда в моде, и это могло дать верный грош издателю. Ставка сделана была на невзыскательную публику. Впрочем, это тоже не простительно. Я сомневаюсь даже в том, прочитал ли Пушкин это сочинение, прежде чем отправлять его в печать. Хотя и это, конечно, никакое для него не оправдание.
Чтобы пояснить всю остроту и пакость дальнейших событий необходимо привести хотя бы малый образец этого чистейшего образца бездарности. Надо сказать, что я долго искал эту литературную окаменелость. Предполагая, какую цену она может иметь для коллекционеров, я предпринял несколько походов по московским антикварным букинистическим лавкам, надеясь хотя бы увидеть это грустное чудо. И каким замечательным оказался тот факт, что цена оказалась доступной даже мне. Моё скромное собрание библиографических редкостей моментально стало бесценным. Хотя бы лично для меня.
Вот как описано в этой книжице одно из приключений главного героя.
Нечаянно в одной долине пред собою
Он видит трёх девиц прередких красотою;
На солнушке рядком
Они глубоким спали сном.
Перфонтий наш свои шаги остановляет,
Рассматривает их от головы до ног;
Все части озирает
И вдоль и поперёк.
То щурит на их грудь, на нежные их лицы
Свои татарские зеницы,
Как постник на творог;
То вновь распялит их, как будто что смекает,
И так с собою рассуждает:
«Не жалко ль, если разберу,
Что эти девки, как теляты,
Лежат на солнечном жару!
Ведь их печёт везде: в макушку, в грудь и в пяты…
Необъяснимое же заключалось в том, что имя переводчика при издании выскочило. «Издано Пушкиным» — гордо заявлял титул. Можно было, ничтоже сумняшеся, принять, что и сам перевод сделан Пушкиным же. Нелепость подоспела как нельзя более кстати. Не Пушкину, конечно, а его врагам. Ещё до того Пушкин был объявлен исписавшимся. И вот оно налицо — неопровержимое доказательство оскудевшего дарования. В дело вступает лучший насмешник своего времени Иосиф Сенковский. Прямо напасть какая-то эти петросяны в России. Вон когда ещё началось чтобы приобрести теперь размах настоящего стихийного бедствия. «Пушкин воскрес! — в непристойном шутовском упоении возглашал Сенковский, — я узнаю его. Это его стихи. Удивительные стихи». Всё это тиражировалось самыми читаемыми журналами того времени. Опять же скажу, что равнодушие к общественному мнению может существовать лишь в качестве мифа. «Хвалу и клевету приемли равнодушно», — твердил себе Пушкин, но это только благое пожелание. Живой человек на это не способен. Даже если знать, что общее мнение возбуждено подлыми приёмами. Пушкин, великий поэт Пушкин опускается до того, что пытается оправдаться перед юмористами. Делает это неловко и неубедительно. Это может подтвердить, что цель убийственного юмора достигнута, он всё более теряет равновесие. «Действие типографического снаряда есть самое разрушительное». Не помню, по какому поводу написал Пушкин эти слова. Он подвергался прицельному обстрелу типографского свинца задолго до пули Дантеса.
Копаясь в каталогах бывшей «Ленинки», я обнаружил целый большой том таких свинцовых слов. Это было давно и не связано с целями этих заметок. Я тогда был обескуражен. Воспитанный исключительно школьным почитанием Пушкина и не предполагал, что к нему можно относиться иначе, чем мой восторженный школьный учитель литературы. Было так, будто стал я свидетелем святотатства, которое к тому же оказалось, чуть ли ни общепринятым.
«…поэт опочил на лаврах… Вместо звонких сильных прекрасных стихов читаем теперь его вялую ленивую прозу».
«Произведения Пушкина являются и проходят почти неприметно…»
«…почти непостижимо, что из такого драматического сюжета, как несчастный Пугачёвский бунт, поэт-автор не мог ничего создать, кроме сухой реляции».
«Полтава есть настоящая Полтава для самого Пушкина: ему назначено было здесь испытать судьбу Карла XII».
«Для гения не довольно смастерить Евгения».
Могло ли всё это добавить в жизнь Пушкина необходимого оптимизма? Весь смысл его существования заключался в стихах. Вся жизнь его говорит, что ни дружба, ни семья, ни мимолётные увлечения не могли дать ему такого же глубокого и благотворного удовлетворения, как творчество. Эту главную опору его душевного равновесия постоянно и злонамеренно уничтожали...
