Андрей Рублёв. «Троица». 1411—1427 годы
Кто-то может предположить, что в рамках данной серии я не стал бы писать ничего про икону Андрея Рублёва, если бы не недавний повод к тому. Но нет, я писал о ней и в книге 2000 года об эволюции, которую в этой серии постов сокращённо пересказываю, извиняюсь за самоцитирование:
«Известно, что на иконе Андрея Рублёва «Троица» за столетия, прошедшие с момента её написания, появились многие новые детали: виноград и хлеб на столе, сандалии на ногах ангелов и т.п. [...] Изменения... были, разумеется, не случайны. Протопоп Аввакум (1620—1682) писал о подобных переменах в иконописи: «По попущению Божию умножися в нашей русской земли иконнаго письма неподобнаго изуграфы. Пишут от чина меньшаго, а велиции власти соблаговоляют им, и вси грядут в пропасть погибели, друг за друга уцепившися... Пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бёдры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинён, лишо сабли той при бедре не писано. А то всё писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую... А всё то кобель борзой Никон, враг, умыслил, будто живыя писать...» И далее: «Посмотри-тко на рожу ту, на брюхо то, никониян окаянный, — толст ведь ты! Как в дверь небесную вместитися хощешь!.. Воззри на святыя иконы и виждь угодивишя Богу, како добрые изуграфы подобие их описуют: лице, и руце, и нозе, и вся чювства тончава и измождала от поста, и труда, и всякия... скорби. А вы ныне подобие их переменили, пишите таковых же, якоже вы сами... И у кажного святого, — спаси Бог-су вас, — выправили вы у них морщины те, у бедных: сами оне в животе своём не догадалися так сделать, как вы их учинили!».
Протопоп Аввакум, конечно, немного несправедлив, обвиняя в осуждаемых им переменах в иконописи исключительно «кобеля борзого Никона», то есть своего современника патриарха Никона (1605—1681). Возьмём, однако, и внимательно рассмотрим сохранившийся до наших дней серебряный оклад иконы времён Бориса Годунова (1600 года), то есть созданный на добрых полвека раньше деятельности Никона. Оклад, разумеется, точно повторяет то, что было в тот момент написано на самой иконе поверх слоёв потемневшей олифы и более старых слоёв краски.
О, да там идёт пир горой! :) Тут всё, наверное, понятно: процесс утраты правящим классом былого аскетизма, о котором в этой серии постов говорилось многократно, отражён наросшими за столетия слоями иконы прямо-таки с фотографической точностью. А ведь писалась икона, по легенде, в похвалу Сергию Радонежскому, и аскетизм одеяний и трапезы ангелов на ней был отражением вполне реального поведения Сергия и его соратников.
Вот, для лучшего понимания, выразительный рассказ из жития Сергия Радонежского, написанного в его эпоху: «Однажды нашлось у братьев сукно некое негодное — и плохое, и некрасивое, так что оно даже полиняло, — и вся братия с презрением гнушалась им и отворачивалась. И если какой-нибудь брат это сукно брал, то, немного подержав его, назад возвращал и бросал; так делал и другой, и третий, вплоть до седьмого. Преподобный же не отвернулся, но аккуратно взял сукно, благословил, и начал кроить, и шить, и сделал рясу, которую не погнушался надеть». (Епифаний Премудрый. «Житие Сергия Радонежского» — в сборнике: «Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века»). Кстати, когда в годы революции мощи Сергия были открыты для широкой публики, то зрители отмечали, что сохранившиеся клочки одежды Сергия напомнили им самую грубую мешковину. Крестьянин, который издалека пришёл взглянуть на знаменитого игумена Сергия, свои чувства при встрече выразил так: «Я пророка увидеть пришёл, вы же мне сироту показали... Я святого мужа Сергия, как я слышал о нём, надеялся увидеть в большой чести, и славе, и величии. Ныне же из всего этого в человеке, указанном вами, ничего не вижу, ни чести, ни величия, ни славы, ни одежды красивой и дорогой, ни отроков, служащих ему, ни спешащих слуг, ни множества рабов, прислуживающих или честь воздающих ему... И думаю я — не он это».
А историк Василий Ключевский так описывал быт монашеской общины, созданной Сергием Радонежским: «В монастыре всё было бедно и скудно, или, как выразился разочарованно один мужичок, пришедший в обитель преподобного Сергия повидать прославленного величественного игумена, «всё худостно, всё нищетно, всё сиротинско»; в самой ограде монастыря первобытный лес шумел над кельями и осенью обсыпал их кровли палыми листьями и иглами; вокруг церкви торчали свежие пни и валялись неубранные стволы срубленных деревьев; в деревянной церковке за недостатком свеч пахло лучиной; в обиходе братии столько же недостатков, сколько заплат на сермяжной ряске игумена; чего не хватись, всего нет, по выражению жизнеописателя; случалось, вся братия по целым дням сидела чуть не без куска хлеба. Но все дружны между собой и приветливы к пришельцам, во всём следы порядка и размышления, каждый делает своё дело, каждый работает с молитвой и все молятся после работы; во всех чуялся скрытый огонь, который без искр и вспышек обнаруживался живительной теплотой, обдававшей всякого, кто вступал в эту атмосферу труда, мысли и молитвы. Мир видел всё это и уходил ободрённый и освежённый...»
Впрочем, всё, что касается аскетизма, в рамках данной серии было повторено и разжёвано вплоть до молекул столько раз, что повторять это, вероятно, и не нужно. А вот «дружность» монашеской общины, о которой пишет Ключевский, очень перекликается со словами самого Сергия: «Я больше стремлюсь сам у других в подчинении быть, чем над другими властвовать и начальствовать». Собственно, это и есть ощущение любого человека в «холодной» социальной группе: и нежелание, и крайняя нелюбовь к соперничеству со «своими», к любому возвышению над ними.
Так не в этом ли и заключалась та самая главная идея, которая производила наибольшее впечатление на зрителей иконы Рублёва в эпоху её создания: полное единство между изображёнными лицами, их слияние, соединение в одно? Ноль, или даже абсолютный ноль, если пытаться измерить градус соперничества, конкуренции между изображёнными.
Ну, а потом, в последующие столетия, икона просто сыграла роль «исторического термометра», который слоями наросших изображений (в ХХ веке счистили не менее трёх таких слоёв) честно отобразил тот самый процесс «нагрева» высших сословий русского общества, о котором, среди прочего, идёт речь в данной серии. И уж где, как не на иконе Андрея Рублёва, он проявился ярче всего!
В общем, когда при Иване Грозном Стоглавый собор Русской церкви (1551 год) отвечал на вопрос: как следует писать иконы? — «писати иконописцем иконы с древних переводов... как писал Ондрей Рублев» — то от изначальной иконы Рублёва оставалось одно смутное воспоминание. Как и от исходных свойств общежительного монашества, заложенных Сергием. Что отмечал сам царь Иван: «Ведь во всех монастырях основатели сперва установили крепкие обычаи, а затем их уничтожили распутники». О положении в своё время царь с сожалением говорил так: «В монастырях чернецы и попы постригаются не ради спасения души своей, а покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать и вместе ездить для развлечений». Какой яркий контраст с эпохой Сергия!
Послереволюционную «чистку» икон от слоёв новой краски специалист по иконописи князь Евгений Трубецкой в очерке 1917 года описывал так: «Недавно мне пришлось быть свидетелем такой «чистки» у И.С. Остроухова. Мне показали чёрную как уголь, на вид совершенно обуглившуюся доску. Вопрос, что я на ней вижу, поставил меня в крайнее затруднение: при всём моём старании я не мог различить в ней никакого рисунка и был чрезвычайно удивлён заявлением, что на иконе изображён сидящий на престоле Христос. Потом на моих глазах налили немного спирта и масла на то место, где, по словам художника, должен был находиться лик Спасителя, и зажгли. Затем художник потушил огонь и начал счищать размягчившуюся копоть перочинным ножиком. Вскоре я увидел лик Спасителя: древние краски оказались совершенно свежими и словно новыми».
Есть некая жестокая ирония истории в том, что произведения древнерусской живописи, включая творение Рублёва, открылись в своих первоначальных красках именно в эпоху революции и во многом благодаря ей. А до этого они были прочно похоронены под потемневшими дочерна слоями олифы, под написанными поверх них слоями новой краски и, наконец, под массивными драгоценными окладами (которые зачастую отличались по изображению от первоначальных икон, как земля от неба). Ну, а конец многих из этих произведений, включая, видимо, и «Троицу», может выпасть как раз на нашу эпоху. Когда эти произведения окружаются внешним почитанием, молитвами и поклонением...
(Продолжение следует)
