Бесконечно малое звено в бесконечной цепи малых сих мира сего от гения нашей родной русской литературы. Это Семен Иванович Прохарчин – достойный наследник неувядающей славы Акакия Акакиевича Башмачкина.
В самом скромном и темном углу доходной квартиры, за ширмами, сторонясь шумного общества многочисленных других жильцов, тихо и незаметно проживает свою мелкую жизнь одинокий мелкий чиновник, Семен Иванович Прохарчин. Служит в некоей «канцелярии», жалованье получает самое незавидное, возможности платить за жилье более пяти рублей помесячно не имеет, вследствие чего располагает апартаментами в виде упомянутого угла за ширмами, вся меблировка которого состоит из кровати и сундука с движимым имуществом, спрятанного под той же кроватью. Досуги свои проводит лежа в своем углу на своей кровати и ничему кроме приятных мыслей не предаваясь.
Так и пролежал он не то десять, не то двадцать пять лет, заслужив тем самым у квартирной хозяйки, Устиньи Федоровны, непоколебимую репутацию порядочного человека.
Человек Семен Иванович незлобивый, незаметный и, кроме того, по словам другого обитателя квартиры, Марка Ивановича, физиономиста и вообще культурного чиновника, в силу случайных неблагоприятных обстоятельств вынужденного временно делить кров с писарями и прочей мелюзгой из разночинцев, «человек он (то есть Семен Иванович) хороший и смирный, хотя и не светский, верен, не льстец, имеет, конечно, свои недостатки, но если пострадает когда, то не от чего иного, как от недостатка собственного своего воображения».
Как в воду глядел Марк Иванович, именно от недостатка воображения и пострадал наш герой.
Прежде чем перейти к интриге, жертвою которой пал Семен Иванович, приведу еще для полноты портрета несколько его характеристических черт. Помимо скромности и смирения отличался Семен Иванович крайней скаредностью и скопидомством, что неопровержимо подтверждается следующими фактами: во-первых, Семен Иванович никогда и никому не одалживал своего чайника «на подержание», даже на самое короткое время, хотя сам чаю почти вовсе не пил, а при нужде пил какой-то настой из полевых цветов и целебных трав; во-вторых, он никогда не съедал всего обеда, предлагаемого каждодневно Устиньей Федоровной своим постояльцам, по причине его непомерной стоимости (в полтину серебром), а брал или одни щи с пирогом, или одну говядину, или просто «съедал в меру ситного с луком, с творогом, с огурцом рассольным или с другими приправами, что было несравненно дешевле, и только тогда, когда уже невмочь становилось, обращался опять к своей половине обеда»; в-третьих, решительно отказывался сдавать в стирку белье свое, так что Устинья Федоровна со временем позабыла даже о присутствии белья на Семене Ивановиче; в-четвертых…
Поверьте, что не трудно было бы привести «в-четвертых», «в-пятых», даже и «в-шестых», но воздержусь, щадя вашу чувствительность и деликатность. Добавлю лишь, что сундук с движимым, о котором было уже упомянуто в надлежащем месте, был снабжен чрезвычайно крепким и надежным замком немецкой работы, что служило для молодых жильцов поводом к нескончаемым шуткам касательно его содержимого.
Но было бы слишком просто объяснить эти неприятные черты недостаточностью денежного содержания Семена Ивановича: по смерти его было изъята полицейским чиновником из тюфяка покойного (а не из известного нам сундука!) значительная сумма денег, а именно две тысячи четыреста девяносто семь рублей с полтиною, главным образом монетою самого разного достоинства и происхождения, даже был обнаружен среди них один какой-то наполеондор.
Так как во всяком, даже самом заурядном, деле хочется находить свою поэзию, возможно найти ее и в жизни Семена Ивановича. На мой взгляд вот она: накопительство было его музой и, лежа бесконечными, темно-серыми, осенне-зимними и довольно-таки гадкими петербургскими вечерами на своей постели, он предавался мечтам о том, как первого числа, в день выдачи жалованья в канцелярии, присовокупит к накопленному уже капиталу еще несколько полновесных полуторарублевиков, а, быть может, и благородный целковик. И через десять, много двенадцать лет, составится искомая заветная сумма. О том, что он будет делать с этой суммой, он не задумывался, да это и неважно было. Главное: впереди были по-настоящему счастливые годы накопления капитала и медовых дум о своем богатстве. При такой диспозиции самые скаредность и скопидомство имели свою сладость и подавали лишний повод погрузиться в известные, но никогда не надоедающие, мечты о прибывающем медленно, но верно капитале; или усилить еще каким-нибудь образом экономию, например, отказаться навсегда или на время от употребления чаю, хотя бы и цветочно-травяного.
Согласитесь, далеко не каждый человек при таких ничтожных средствах и стесненных обстоятельствах сумеет наполнить свою жизнь содержанием. Хотя бы и таким незавидным.
И вот против такого-то скромнейшего и незаметнейшего человека составилась интрига, все в нем переворошившая, и пресекшая в конце концов и самую жизнь его.
Началось все с невинных казалось бы шуток молодежи о том, например, что его превосходительство не далее как третьего дня сказали самому Демиду Васильевичу, что, по их мнению, женатые чиновники к повышению в чине, да и вообще к службе, будут удобнее, ибо смирны и в браке более приобретают способностей, и неплохо бы всех холостых еще чиновников поверстать в женатые (последнее рассказчик прибавлял как бы от себя);
или для приобретения всеми чиновниками приятных и благопристойных манер сейчас последует немедленный вычет из получаемого жалованья, с тем, чтобы на складочную сумму устроить зал, где чиновники будут учиться танцам и «приобретать все признаки благородства и хорошее обращение, вежливость, почтение к старшим, сильный характер, доброе, признательное сердце и разные приятные манеры»;
или для поддержания собственной образованности все чиновники, не выключая самых древнейших, к коим принадлежал и наш герой, будут держать какой-то экзамен по всем наукам, а не выдержавшие будут выведены за штат на половинное жалованье с последующей переэкзаменовкой (о судьбе не выдержавших еще и переэкзаменовку рассказчик ничего не говорил и только делал круглые глаза).
Словом, рассказывались и живо обсуждались (непременно в присутствии Семена Ивановича) тысячи самых вздорных и нелепых толков.
И не устоял, подался и потерялся Семен Иванович: быв прежде почти все время в одном и том же лице, переменил физиономию, стал пуглив, робок и подозрителен; стал чутко ходить, вздрагивать и прислушиваться и страх как полюбил отыскивать истину. Последнее вновь приобретенное свойство простерлось в Иване Семеновиче до крайних пределов: у самого Демида Васильевича он дважды справлялся о вероятности поверстания всех холостых чиновников в женатое состояние, и о поголовном экзамене на предмет достижения всеми чиновниками плодов просвещения и образованности. Оба этих вопроса, бесцеремонно заданных лицу значительному, близкому к его превосходительству, немало послужили к умалению дотоле незапятнанной репутации Семена Ивановича.
Было замечено окружающими, что Семен Иванович стал забываться, и время от времени застывал на своем стуле, сидя с разинутым ртом и поднятым в воздух пером, напоминая более статую, нежели живого человека. Если случалось при этом какому-нибудь зазевавшемуся господину встретить беглый, мутный и чего-то ищущий взгляд Семена Ивановича, то им овладевал необъяснимый трепет, он робел и непременное ставил на нужной бумаге какое-нибудь совершенное ненужное слово.
Сам ли Семен Иванович осознал всю нелепость и невозможность своего поведения, сказал ли кто ему о том, только в «один прекрасный день» он внезапно, словно очнувшись, встал со своего места, «бережно прошел между столами и стульями, достиг передней, собственноручно снял шинель, надел, вышел – и исчез на неопределенное время». В канцелярии его более не видели.
В другой раз он появился на страницах рассказа совсем в ином, совершенно необычном виде. Он был внесен в дом на плечах ночного ваньки-извозчика, продрогшего, измокшего и оборванного; он был без памяти. Будучи прислонен жильцами в передней к печке для удобства рассмотрения, он явил собой вот какое зрелище: язык его не ворочался, лицо подергивалось какой-то судорогой, он лишь хлопал глазами и в недоумении останавливал их то на одном, то на другом зрителе…
Еще несколько дней он пролежал в горячке на своей постели, погруженный в свои не то грезы, не то сны; целые часы проходили один за другим, «дремотные, ленивые, сонливые, скучные, словно вода, стекавшая звучно и мерно в кухне с залавка в лохань…»
Затем он как-то очнулся и заговорил, но все как-то невнятно, сбивчиво, так что никто и понять ничего не мог. Вдруг всем стало понятно, а Устинье Федоровне первой, что Семен Иванович рехнулся. Открылся у больного бред, жар, горячка; впал он в беспамятство… Прошел еще один день в мучениях и, наконец, Семена Ивановича не стало; протянул Семен Иванович ноги и отправился в мир иной по своим добрым делам и грехам.
Вот, собственно, и вся история.
А вот и извлеченная из нее «мораль»:
Идеальный мир, в который погрузил себя Семен Иванович, оказался слишком хрупким, как, впрочем, и все идеальное, и не выдержал соприкосновения с грубой прозой окружающей жизни. Эта жизнь, как только ощутила в своем недре нечто неудобоваримое и малопонятное, немедленно извергла это нечто из себя прочь.
