Признаюсь, уважаемые читатели, не без некоторого душевного трепета рискнул я прикоснуться своим неуклюжим пером к творческому наследию Федора Михайловича Достоевского.
Не ко всему, конечно. Особо ревностных почитателей его таланта прошу не волноваться – речь у нас пойдет исключительно о малых и средних формах, то бишь о рассказах и повестях, ибо, трезво оценивая собственные способности, не замахиваюсь на знаменитые романы, коих, как известно, ровно пять. Именно в силу их необъятности и, соответственно, неподъемности для любого рода суждений, не говоря уже о критике.
Первое соображение, которое приходит на ум по прочтении малых и средних (по объему, а не по содержанию) произведений Федора Михайловича, – какое странное, какое невероятное, какое своеобразное, какое недюжинное народонаселение проживает на страницах его рассказов и повестей. Опустившиеся чиновники-пьяницы («Честный вор»), свихнувшиеся чиновники («Двойник», «Слабое сердце», «Господин Прохарчин»), чиновники-бедняки, заеденные беспросветной нуждой, слабовольные или слабоумные дядюшки, или просто странные герои-мечтатели не от мира сего (сегодня о них сказали бы «несоциализированные»)…
Почему так устроены его творения? Почему взяты такие герои? Почему они безумствуют? Почему самые, казалось бы, обыденные и тривиальные мысли и переживания этих героев разогреты автором до градуса кипения мозга?
Разве для того, чтобы сильнее поразить воображение читателя? Да нет, мелковата цель для гения русской литературы.
Такова особенность его таланта? Готов допустить, что так оно и есть, но тогда мы вправе поставить перед собою вопрос: этот талант, чем он был для его обладателя, даром Божьим или Божьим же наказанием?
И что этот талант дал нам, читателям?
И почему, наконец, мы, читатели, по прошествии без малого полутора веков по окончании творческой деятельности автора и жизни его, по сию пору не можем равнодушно и отстраненно перелистывать страницы его произведений, как бы мы к ним, и к нему тоже, не относились?
Где нам разыскать положительного героя? Этого энергичного и позитивного сангвиника с румянцем во всю щеку? Быть может, это Аркадий Иванович Нефедевич из «Слабого сердца»? Нет, не дотягивает – поубавить бы восторженности чувств… Или … Нет, не нахожу!
Или вот еще вопрос: где, на каких страницах каких произведений уважаемого Федора Михайловича отыскать нам пусть не положительного героя, но, хотя бы обыкновенного «нормального» человека? Семейного, достаточного, не пьяницу и не сумасшедшего, придерживающегося ЗОЖ? Кажется, в реальной жизни таких вокруг предостаточно. Вы скажете, что их жизнь не интересна, пресна и скучна. Не согласен, решительно не согласен. Возьмите хоть вашу собственную жизнь – неужели нет в ней ничего интересного, яркого, или, хотя бы, поучительного? Неужели нет в ней скрытой драмы или того самого скелета, что заботливо спрятан в самом углу шкафа? Приглядитесь к вашей жизни повнимательней, и вы обязательно обнаружите в ней что-то замечательное. Возможно, и нечто назидательное для потомков.
Вы видите, уважаемые читатели (и мне это видно), что, пытаясь рассуждать о творчестве Федора Михайловича, я, кроме вопросов (допускаю, что неуместных, а, быть может, и просто глупых) ничего вашему вниманию предложить не в состоянии.
Осознавая это, решительно отказываюсь от дальнейших «рассуждений» и перехожу к непосредственным впечатлениям от конкретных произведений.
Еще одно небольшое соображение и – все!
Со времен моей молодости, еще от первого серьезного, то есть самостоятельного, прочтения Достоевского, у меня оставалось и долго сохранялось впечатление от его творчества, как от чего-то вневременного и всеобщего. Другими словами, его творчество представлялось мне одними общими видами, без деталировок. Ведь гению достаточно изобразить космическую улыбку, а шестипалая рука не имеет значения.
Сейчас не то, сейчас я осознал, что Федор Михайлович живой человек, современник своему веку, принадлежащий известному кругу и даже, извините за нахальство, известному социальному слою. И, при всей видимой торопливости и небрежности его литературного стиля, при всей важности и трагичности «идейного» наполнения своих произведений, не пренебрегающий полностью яркими деталями, то есть формой.
