«Как так вышло, что приглашение пойти на спектакль теперь может привести вас на железнодорожный вокзал, заброшенный завод или автозаправку? Откуда на сцене появились роботы и куда исчезает сама сцена?»
— Виктор Вилисов,
«Нас всех тошнит».
У театра, на самом деле, есть собственный код. Сцена-коробка, несколько типов мест для зрителей, программки, номерки, буфет, поклон, аплодисменты, фойе. Он состоит из ассоциаций, которые первыми возникают при упоминании слова «театр». Однако самое интересное — это не сам код, а процесс его трансформации, ведь фактически театр пришел к своему нынешнему состоянию, следуя по пути тотальной деконструкции самого себя. Так писал Виктор Вилисов, блогер и театральный критик. Юрий Шехватов же, режиссер и арт-директор фестиваля «Любимовка», изъясняется более прямолинейно: «Театр трещит по швам». Потому что изменился зритель: «Показать Шекспира в традиционных костюмах прошлого, не меняя сюжета, — уже слишком банально и просто». Современному зрителю это будет уже неинтересно: он хочет быть ближе к театру, даже быть его частью. «Актуальный театр сейчас пробует найти дорогу от элитности обратно к зрителю. С чего он, собственно, и начинался», — говорит Шехватов.
Постепенно из культурного кода театра начали исчезать компоненты: привычных зрительских мест может уже не быть, ровно как имен актеров в программках, на железнодорожном вокзале, про который пишет Вилисов, номерки, к сожалению, не выдают, а зрителям может быть попросту негде стоять, чтобы аплодировать. Так, театр пришел к тому, что начал заимствовать элементы из других видов искусств, тем самым сливаясь с партиципаторными проектами, требующими сопричастности и вовлечения от зрителя. Отсюда возникло и фантастическое разнообразие: театром теперь может называться всё, что себя таковым определяет, то есть практически любое действие. Так считает, Фёдор Елютин, создатель театрально-продюсерской компании «импресарио». В интервью HiPO он говорит: «Театр везде. Даже наш с тобой разговор может стать театральным действом», — однако, — «всё зависит от образа мышления». Получается, что театр может зарождаться в любом пространстве.
Если вы решите идти до ближайшего к дому магазина на протяжении 10 часов, при этом кукарекая, кто-то из прохожих, вероятнее всего, назовет это спектаклем. Может быть, слегка иронизируя, произнесет фразу: «Что за спектакль вы здесь устроили?» Вы можете согласиться и в этот день просто станете актером или, скорее, перформером.
Театр уже значительно реже воспринимается как «музей». Пожалуй, только если теми, пишет Вилисов, для кого театр существует как такой «сталинский колхоз, заряженный на вечное стабильное существование». Как сакральное место, которое может существовать только в рамках своего культурного кода. Однако, кажется, всё это звучит как реалии российского театра, и спектаклей на железнодорожных вокзалах многие не видели никогда.
Возможно потому, что в целом обывателям сложно «уживаться» с современным искусством: его ценности и идеи никак не транслируются обществу, в отличие от европейских государств, например, Германии, Бельгии и Польши. Объяснить это можно, как пишет театровед Видмантас Силюнас, скоростью культурного развития. В отношении театра европейские страны также обогнали Россию. В XV-XVI веках «пока в Англии жил и работал Шекспир, в итальянском театре зрителей пугали потоками воды, а в испанском — изображали поцелуи и кидались апельсинами», в России ещё пели народные песни, смотрели на Скоморохов и Петрушку, воспринимали театр только лишь как развлечение. Поэтому, конечно, европейский театр стремительно обогнал отечественный, позволил называться новейшим, стал показывать то, что пока не понимают и не принимают российские обыватели. На самом деле, так театр существует не только в России. В США его практически нет, ведь это страна мюзиклов; британский театр всё ещё способен показывать лишь психологию, переживания и очевидный нарратив; а вся Канада держится на Робер Лепаже.
Почему так происходит? Возможно, потому что театр во многих странах как был зоной интереса ограниченного круга людей, так ей и остался: стереотип о том, что театр доступен только избранным и только по праздникам, ещё не разрушен. Большинство всегда относится к нему как к чему-то недосягаемому, а донести его доступность очень тяжело. Настолько же тяжело, насколько когда-то было сложно понять, что сыр с плесенью – это не испорченный сыр, а деликатес. Так же и с современным театром. Это не испорченный театр, а уникальный. Однако уникальный – не всегда синоним к слову «недосягаемый». Конечно, небольшой шажок к расширению аудитории был сделан, когда в театр пришли другие «явления», в первую очередь, – технологии. Активно начали интегрировать видео, благодаря которым театр стал интереснее и даже немного проще. Люди как будто бы начали смотреть на спектакль как на фильм в кинотеатре.
Однако с российским театром всё ещё сложнее, потому что культовая театральная школа, существовавшая в годы Советского Союза, затормозила развитие театра в наше время. Этот тезис одним из первых обозначил Павел Руднев, театровед и театральный критик, доцент школы-студии МХАТ и ГИТИС. Как будто бы современные режиссёры стали бояться осуждения со стороны признанной школы Станиславского и Немировича-Данченко. Как будто бы новые режиссерские решения могут как-то опозорить весь русский театральный код, а мысли о том, что эти самые новые решения могут стать началом нового этапа развития и повысить интерес человека к театру даже не приходят в голову. Однако театр, как ни странно, способен устаревать и нуждаться в постоянном обновлении.
Получается, что, грубо говоря, театр ушёл от самого себя и собственного культурного кода, выбрав путь самоуничтожения. Самоуничтожения, но не деградации. Во многих странах, как и в России, всё еще существуют какие-то условные барьеры. Это не только барьер между зрителем и инновацией. Есть даже барьер между режиссером и инновацией, который формируется еще на этапах получения театрального образования. Но путь к тому, чтобы сделать современный театр действительно современным постепенно прокладывается. Сцена убирается, а занавес уже не открывается и не открывается.
Текст: Дарья Калапышина
