Известно, с давних годов башкиры с русскими при одном деле на заводах стояли, на рудниках да на приисках рядом колотились. При таком положении немудрено, что люди и песней, и сказкой, да и кровями перепутались.
П .П .Бажов.
В сказах Павла Бажова, вобравших в себя лучшие образцы уральского горнозаводского фольклора, получили своеобразное отражение некоторые стороны жизни, а вместе с тем и мотивы устного творчества башкир. Интерес писателя к процессам взаимодействия разноязычных фольклорных традиций проявлялся на протяжении всего его творческого пути. Однако до недавнего времени исследователи изучали сказы П.Бажова изолированно от нерусского горняцкого фольклора. Только в монографии Р.Гельгардта «Стиль сказов Бажова» (1958) обращается внимание на связь бажовских сказов с иноязычным фольклором, при этом отмечается башкирский фольклорный источник лишь одного образа лисы-свахи в сказе «Золотой Волос».
Известно, что П.Бажов, стремясь изучить фольклор башкир и марийцев, предпринял поездки по разным районам Свердловской и Челябинской областей. Но возможности использования им фольклора в творческих целях ограничивались недостаточным знанием языков и быта неславянских народов Урала. В одном из своих писем он размышлял: «Думаю, что без бытовой детали не выйдет живого ни в реальности, ни в фантастике. У меня, например, есть кое-какие запасы по башкирскому фольклору, но я их не пускаю в дело именно потому, что чувствую себя слабым в отношении бытовых деталей для этого рода запасов».
О трудностях передачи на русском языке своеобразного стиля произведений башкирского фольклора он говорит в другом письме к критику Л.Скорино: «Недавно один старый лесничий рассказал легенду о Тургояке. Вот легендочка. Только мне ее не поднять. Тут нужна женская лирика, хотя дело идет о гнедом жеребце. Вам все-таки не скажу: вдруг себе понадобится».
Башкирский горняцкий фольклор послужил П.Бажову благодатным материалом для создания многих его уральских сказов, в которых отразилась общность условий труда и быта, жизненных стремлений русских и башкирских горнорабочих. Это определялось своеобразным переплетением разных национальных традиций фольклора Урала. Еще Д.Зеленин, собирая в начале века в Пермской губернии сказки, пришел к выводу, что «на Урале сказка — нечто международное», «обмен сказок между русскими и башкирами вне всякого сомнения» и «без этого материала (сказок, рассказываемых башкирами. — Б.А.) наши представления о русских сказках Пермской губернии были бы далеко не полными».
П.Бажов был очевидцем тесного общения русских с башкирами не только в производственной сфере, но и в повседневном быту. Он живо ощущал воздействие башкирской фольклорной традиции на русскую: «При всей замкнутости сысертского заводского округа в пору крепостничества все-таки на горных заводах были заняты и башкирцы. Об этом легко догадаться хотя бы по речевым признакам. Кроме широко распространенных слов вроде: елань, тулаем и др., здесь были понятны и такие, как сармак (выгода, польза), камча (плеть); встречалось даже русское словообразование от башкирских корней, например, тартмачить (торговать вразнос). Понятно, что и башкирский эпос был в какой-то мере известен русским горнякам, и ходовой в башкирской сказке образ лисички-свахи перешел, видимо, оттуда».
Теперь уже невозможно определенно и точно указать, из произведений каких жанров башкирского фольклора заимствовал П.Бажов мотивы и образы сказов «Золотой Волос», «Демидовские кафтаны», «Старых гор подаренье», «Солнечный камень» и других. Однако довольно отчетливо вырисовывается родовой признак использованных им источников народной поэзии: это эпические произведения — предания, легенды, сказки и отчасти историко-песенные жанры, бытовавшие в среде уральских рабочих разных национальностей. Наиболее широко им были использованы местные предания, которые особенно ярко дополняют документальные исторические сведения и со всей непосредственностью выражают народное мнение о прошлом. В то же время П.Бажов усматривал в бытующих поныне преданиях «то новое, что делается теперь в области фольклора, особенно рабочего». Это в значительной мере повлияло на художественную форму бажовских сказов.
Обращение писателей, композиторов и художников к фольклорному творчеству, как к национальному наследству и как к социально обусловленному явлению крестьянского, рабочего или купеческого быта, вызвано различными причинами (идеологическими, эстетическими). Литература, как известно, вышла из материнского лона фольклора. Для нее — особенно на ранних стадиях развития — характерно двойственное отношение к устно-поэтическим истокам: «питаясь» живительными соками народной поэзии и в то же время стремясь к большей самостоятельности, она постоянно отталкивается от своей «кормилицы». Тем не менее поныне мы сплошь и рядом сталкиваемся как с прямым продолжением фольклорной традиции при ее естественном преобразовании литературой, так и с сознательным, теоретически мотивированным использованием народного творчества. В сказах П.Бажова мы находим оба типа и способа интерпретации фольклора горнорабочих Урала.
Из созданных П.Бажовым более пятидесяти сказов несколько являются прямым «переложением» башкирских сюжетов. В них обстоятельно воссоздаются особенности природы края, условия жизни и быта его обитателей, преобладающий характер горнозаводского труда в производстве, в развитии которого, наряду с русскими, активное участие приняли и башкирские горнорабочие. П.Бажов рисует неповторимую красоту башкирского края, его просторы, крутые горы, окруженные непроходимыми лесами и в других своих сказах. «Теперь лес — в небо дыра, а в ту пору — и вовсе было ни пройти, ни проехать, — читаем мы в сказе «Золотой Волос». — В лес только те и ходили, кто зверя промышлял». А башкирам, «видишь, для скота приволье требуется, где еланки да степочки».
В пейзажных зарисовках П.Бажов обнаруживает подлинное мастерство живописания природы. Скупые мазки, нанесенные рукой художника, ложатся на небольшое по объему полотно сказового повествования так искусно, что перед нашим мысленным взором возникает реалистическая картина-миниатюра: оказавшись в неведомом лесу, герой сказа башкирский охотник Айлып (по-видимому, восходит к имени «Алп-Алпамыш», героя сказок и эпических сказаний тюркских и среднеазиатских народов, что значит «Богатырь-Великан») «выбрал листвянку повыше, да и залез на самый шатер. Глядит, недалечко от той листвянки речка с горы бежит. Небольшая речка, веселая, с камешками разговаривает и в одном месте так блестит, что глаза не терпят. «Что, — думает, — такое?» Глядит, а за кустом на белом камешке девица сидит красоты невиданной, неслыханной, косу через плечо перекинула и по воде конец пустила. А коса-то у ней золотая...»
Сказочная красота края была не единственной притягательной силой, вызвавшей безудержное колонизационное движение и хищническое истребление всего, чем издавна славились Уральские горы. Гораздо сильнее разжигали страсти богатства, таившиеся в недрах Каменного пояса, как в старину называли эту гряду, служившую естественной границей между двумя великими континентами. А «пояс» этот оказался столь драгоценным, что к нему протягивало руки не одно поколение алчных накопителей, русских и нерусских, а также заграничных предпринимателей, и все они старались выковырнуть себе «камешек» познатней да подороже. Строительство заводов и приисков сопровождалось выведением девственных лесов, вытеснением с насиженных мест жителей башкирских деревень. Об этом сохранилось множество устных рассказов и преданий, которые до сих пор можно услышать во всех районах юго-восточной Башкирии.
Печальную участь коренного населения Урала выпукло воспроизвел, используя народную прозу, П.Бажов в сказе «Демидовские кафтаны». Яркие детали, характеризующие историю расхищения башкирских земель заводчиками, мы найдем и в других сказах «Малахитовой шкатулки» (например, в сказе «На том же месте» о трех купцах-кабатчиках Злоказовых рассказывается, что они «сперва башкир обставили...», а потом безнаказанно продавали всяким иностранцам земли под разработку, за что один из купцов был удостоен титула английского баронета). В сказе «Демидовские кафтаны» эта тема раскрывается особенно глубоко. Здесь взволнованно повествуется о судьбе маленькой башкирской деревушки, которую один из наследников Никиты Демидова стер с лица земли, чтобы построить там новый завод. Молодежь он заставил выполнять непосильную работу, а над стариками, переселенными за сотню верст к озеру Иткуль, учинил жестокую расправу за то, что те отказались от барской «милости» — оскорбительного для религиозного чувства мусульман свиного мяса.
Потеряв надежду на справедливость и не вынеся издевательств заводчика, возмущенные иткуловцы при поддержке «руднишных» из односельчан подняли бунт и стали мстить обидчикам. Народ был озлоблен настолько, что, несмотря на свирепые карательные меры, еще долго не давал покоя барам да большому заводскому начальству, а новый хозяин своим приближенным наказывал пуще всего остерегаться жителей этой деревни. И верно, когда началось восстание Пугачева, «иткульские из первых к нему приклонились... Как уж пугачево дело по другим местам на нет сошло, в этой деревнешечке его не забыли. Нет-нет оттуда выбежит человек пяток-десяток, на лошадях, конечно,... какого-нибудь заводского барина за горло взять».
Мотив возмездия угнетателям в сказе «Демидовские кафтаны» отражал типичные для эпохи крепостничества социальные отношения, которые достигли наибольшей остроты на окраинных землях России, населенных национальными меньшинствами. Выступление доведенных до полного разорения жителей башкирской деревушки показано здесь как стихийное явление, неосознанный взрыв негодования. Позднее они первыми примкнули к пугачевским отрядам. Нетрудно понять, что они храбро сражались в рядах повстанцев, хотя автор сказа никаких сведений на этот счет не приводит. Также упоминается только об участии башкир в Крестьянской войне и в сказе «Кошачьи уши»: «Говорят, башкирцы бунтуются... По дальним заводам, по деревням и в казаках народ поднялся, и башкиры с ними же заводчиков да бар за горло берут, и главный начальник у народа Омельян Иваныч прозывается».
Относительно широкую картину Пугачевского восстания мы находим в сказе «Старых гор подаренье». Однако и здесь нет подробного изображения боевых действий башкир-пугачевцев, но, упоминая о военных действиях Салавата, П.Бажов подчеркивает: «никакая сила против него устоять не могла». В этом сказе П.Бажов применяет традиционную для легенд об избавителях поэтическую аллегорию бессмертия батыра: «По письменности, сказывают, Салавата казнили царицыны прислужники, только башкиры этому не верят. Говорят, что Салават на Таганай ушел, а оттуда на луну перебрался».
Писатель, допуская историческую неточность, отдает предпочтение народной трактовке причин поражения освободительного движения, одним из главных руководителей которого был Салават Юлаев. Овладев волшебной шашкой, превратившей его в неуязвимого и непобедимого воина, Салават однажды не выдержал наказа «ничем худым и корыстным себя не запятнать» и, сбитый с толку родней, уничтожил завод и две мирные русские деревни, построенные Твердышевым на родовых владениях Юлаевых. С той поры шашка перестала молнии пускать... Салават дважды раненным оказался, а раньше такого с ним не бывало. Тут и все дело Пугачева покачнулось и под гору пошло».
Подобные мотивы народных легенд не подкреплены историческими документами и зародились, по-видимому, как отклик на действительно имевшие место случаи истребления огнем промышленных сооружений, когда горные заводы, покинутые повстанцами, стали налаживать производство и выполнять правительственные заказы. Тем не менее, они приобретают большое историческое и жизненное значение и благодаря четко выраженному в них народному мнению, в котором слышится строгое осуждение вождей восстания за непоследовательность действий.
Вместе с тем они сильны утверждением идеи братской дружбы русского и башкирского народов, которой проникнуты многие сказы «уральского волшебника» П.Бажова. Эта дружба отмечена развивавшимися на протяжении веков теснейшим общением, совместной работой, сходными особенностями быта и часто одинаковыми формами проявления духовной жизни и культуры. Самыми плодотворными из них оказались традиции устно-поэтического творчества, в частности, сказы и побывальщины уральских гор, на основе которых П.Бажов создает новый художественный синтез — литературный сказ. А литературный сказ — это не летопись, не хроника подлинных событий, а основанное на фольклоре образное отражение действительности.
В сказе «Старых гор подаренье» П.Бажов устами старого мастера говорит о нерасторжимости уз, которые навсегда соединили два народа: «Бывает, что в русской семье поминают бабку Фатиму, а в башкирской, глядишь, какая-нибудь наша Маша-Наташа затесалась. Известно, с давних годов башкиры с русскими при одном деле на заводах стояли, на рудниках да на приисках рядом колотились. При таком положении немудрено, что люди и песней, и сказкой, да и кровями перепутались. Не сразу разберешь, что откуда пришло... Если ниточку до конца размотать, так, пожалуй, дойдешь до старого сказа. Не знаю только, башкирский он или русский».
Изображая дружбу двух изувеченных на подземной работе горщиков, русского Вахоню и башкира Узеева, П.Бажов в сказе «Солнечный камень» показывает, как они, люди новой страны, делают все от них зависящее, чтобы приумножить и поставить на службу народу неизведанные сокровища недр. С особой симпатией нарисован образ Садыка Узеева, прозванного «Сандугач» («Соловей»): забойщик-башкир «был характера веселого, попеть, и поплясать, и на курае подудеть большой охотник».
Непревзойденный певец несметных сокровищ Уральских гор П.Бажов, одержимый идеей их сохранения и сбережения для потомков, писал в этом сказе об Ильменском заповеднике: «Против нашей Ильменской каменной кладовухи, конечно, по всей земле места не найдешь. Тут и спорить нечего, потому — на всяких языках про это записано: в Ильменских горах камни со всего света лежат». И как бы в подтверждение бытующего не только в ученых кругах, но и в народном обиходе речения «здесь вся таблица Менделеева представлена», подлинный сын своей земли, великолепный знаток недр Узеев, показывая в Кремле, куда он приехал со своим неразлучным русским другом и товарищем Вахоней по приглашению вождя мирового пролетариата, лучшие образцы драгоценных камней Урала, говорит Ленину на слегка ломаном русском языке:
— Амазон-каминь, калумбит-каминь, лабрадор-каминь... Со всякой стороны каминь сбежался. Каминный мозга каминь, и тот есть. В Еремеевской яме солничный каминь находили.
Опровергая утверждения о приоритете немцев, якобы научивших златоустовских мастеров варить знаменитую сталь, и концепцию повести Е.Федорова «Тайна булата» (1944) об «иностранном происхождении» аносовского изобретения, П.Бажов прямо заявляет, что русским «было у кого поучиться», имея в виду, само собой разумеется, башкир, которых «тоже забывать не след. Эти и вовсе задолго до наших в здешних местах поселились. Народ, конечно, небогатый, а конь да булат у них такие случались, что век не забудешь. Иной раз такой узор старинного мастерства на ноже либо на сабле покажут, что по ночам тот узор тебе долго снится» («Иванко Крылатко»); «коли непременно надо родню искать златоустовскому булату, так она в тех старинных ножах и саблях, кои иной раз попадаются у башкир...» («Коренная тайность»).
Не исключено, что и «старых гор подаренье» — молниеносная шашка, — которую преподносит Салавату загадочный русский старик — выкована во владениях самой Хозяйки чудесными башкирскими кузнецами. Таинственный даритель в бешмете и башкирских ичигах на своем соловеньком коньке, который напоминает мифических крылатых коней башкирского эпоса, скрывается в скале, где, быть может, трудятся такие же, как он, подземные кузнецы из мастеров-башкир.
Писатель более глубоко, нежели принято думать, овладел башкирским эпосом и смело вводил в свои произведения мотивы не только их сказок, но и устных героических сказаний. Герой эпоса «Заятуляк и Хыухылыу», меткий стрелок и удачливый охотник, подобно бажовскому Айлыпу, в погоне за лисой преодолевает огромное расстояние, переходит через густые леса и реки Стерля, Сармасан, гору Аркылыбулак, долго блуждает, а потом выбирается к горе Балкан, у подножия которого, на берегу озера Асылыкуль, видит Хыухылыу (Красавицу вод) и влюбляется в нее. После состоявшегося наконец удачного третьего похищения Айлыпом дочери Великого Полоза они скрываются под озером.
Это напоминает основное сюжетное действие одного из вариантов башкирского эпоса «Кара юрга» («Черный иноходец»): в нем похитителем красавицы выступает конь, который назло своему баю не дает слезть с себя возлюбленной и, несмотря на мольбы хозяина, уносит ее вдаль, достигнув в один скок знатной на Урале горной цепи Ирендыка, во второй — острова Ледяного моря, где они остаются жить навсегда. Слова рассказчика о том, что люди видали, как на заре Золотой Волос выходит из-под озера и, сидя на камне, полощет свою сказочно красивую косу, живо перекликаются с распространенным в эпосе мотивом о том, как, например, дочь царя вод озера Шульген в сказании «Акбузат» Нэркэс сидит у воды на золотом троне и расчесывает свои чудесные золотые волосы.
Став недосягаемыми для всесильного Полоза, Айлып со своей женой разводят на подводных лугах «табуны конские, овечьи», ведут жизнь земных кочевников, которая возможна только в сказочно-волшебной стране, созданной силой поэтического воображения носителя фольклора. Видно, П.Бажов знал сказки или сказания о том, как из глубин вод выходят бесчисленные стада, косяки и табуны, и логикой своего сказа попытался восполнить недостающий в нем, но исключительно яркий и красочно обрисованный во многих памятниках башкирского эпоса мотив происхождения и появления этих животных со дна моря или озера.
Сказы П.Бажова, несмотря на разноязычный и разножанровый характер использованных в них материалов, воспринимаются как целостные художественные произведения. Не всегда возможно точное соотнесение их с конкретными устными первоисточниками, но типичные черты и характерные признаки этого фольклора раскрываются в сказах во всей естественной полноте. Таким образом, есть основания утверждать значительность и разносторонность воздействия традиционного башкирского фольклора на интернациональное в своей основе сказовое творчество П.Бажова.
