Биографический очерк по "Николай Михайлович (вел. кн.). Императрица Елисавета Алексеевна, супруга Императора Александра I" (1792-1801)
Принцессе Баденской Луизе, будущей императрице Елизавете Алексеевне, шел 12-й год, когда императрица Екатерина, заботясь приискать невесту для своего любимого внука Александра (здесь великий князь Александр Павлович), поручила аккредитованному ею при мелких немецких дворах посланнику графу Николаю Петровичу Румянцеву съездить в Карлсруэ, увидеть дочерей наследного принца (здесь Карл Людвиг Баденский) и "обратить особенное внимание на принцессу Луизу и ее младшую сестру".
С небольшим год спустя, две баденские принцессы, Луиза Августа и Фредерика Доротея, были привезены, по желанию императрицы, в Петербург. Это было в октябре месяце 1792 г.
В бумагах императрицы Елизаветы Алексеевны сохранилась составленная ею записка, в которой она описывает первые впечатления, испытанные ею по приезде в Россию. Принцесса сильно волновалась предстоявшим ей свиданием с императрицей Екатериной, все значение которого она ясно сознавала, несмотря на свой почти детский возраст.
"Мы приехали, с сестрой Фредерикой, между восемью и девятью часами вечера, записала принцесса. В Стрельне, на последней станции перед Петербургом, нас встретил г. Салтыков (Николай Иванович), камергер, которого государыня назначила дежурить при нас и прислала его нам навстречу, чтобы поздравить нас с приездом. Графиня Шувалова (Екатерина Петровна) и Стрекалова (?) сели к нам в экипаж.
Все эти приготовления к моменту, самому интересному в моей жизни, всю важность которого я уже чувствовала, глубоко волновали меня и когда, при въезде в городские ворота, мои спутники воскликнули: "Вот мы и в Петербурге", то, пользуясь темнотой, я быстро взяла руку сестры, и, по мере приближения, мы все больше и больше сжимали друг другу руки, и этим немым языком мы выражали чувства, волновавшие нашу душу.
Мы остановились в Шепелевском дворце. Я вбежала по ступенькам большой прекрасно освещённой лестницы. У графини Шуваловой и Стрекаловой ноги были слабы, и потому они остались далеко позади. Г. Салтыков шел со мной, но он остался в приемной. Я пробежала все комнаты, не останавливаясь, наконец, я вошла в спальню, убранную мебелью малинового цвета.
Войдя, я увидела двух дам и господина; быстрее молнии у меня промелькнуло соображение: "Я в Петербурге у императрицы: конечно, это она меня встречает, это, наверное она, и я подошла поцеловать руку той, которая более была похожа на портрет государыни, составленный в моем воображении; несколько лет спустя, по самому распространённому портрету, который я видела, я наверно не узнала бы ее так скоро.
С нею был князь Платон Зубов и графиня Браницкая (Александра Васильевна), племянница князя Потемкина.
Императрица сказала мне, что она в восторге видеть меня. Я передала ей выражение почтительной преданности от моей матери. Тем временем подошли графиня Шувалова с моей сестрою. Побеседовав с нами несколько минут, императрица удалилась, а я, вплоть до отхода ко сну, вся отдалась волшебному впечатлению, охватившему меня при виде всего окружавшего. Ничто не производило на меня такого сильного впечатления, как двор Екатерины, когда я увидала его в первый раз.
На другой день после нашего приезда, все время было посвящено уборке наших волос по моде двора и примеркой русского платья, и мы должны были быть представлены великому князю (Павел Петрович) и великой княгине (Мария Федоровна). Я в первый раз в жизни была в фижмах и с напудренной прической.
Вечером, в 6 или 7 часов, нас повели к великому князю, который принял нас очень хорошо; великая княгиня осыпала меня ласками, говорила со мною о моей матери, обо всей моей семье, говорила, как мне должно было быть тяжело расстаться с ними. Этим обращением она вполне покорила мое сердце, и не моя вина, если эта моя привязанность к ней не обратилась навсегда в любовь дочери к уважаемой матери.
Нас усадили, великий князь послал за великими князьями и великими княжнами. Я, как сейчас вижу, как они входят. Я следила за великим князем Александром со вниманием, настолько, насколько это позволяло приличие".
Первое впечатление, произведенное на принцессу Елизавету великим князем Александром Павловичем, было далеко не так благоприятно, как можно было ожидать: она нашла, что "он был красив, но не так, однако, как его описывали ей". При первой встрече, он был с нею нелюбезен, неприветлив, даже не подошел к ней, смотрел на нее довольно неприязненно, за весь вечер не сказали ей ни слова и как будто умышленно старался избегать ее.
Вообще, он долго был с нею "весьма робок и стыдлив", и только мало-помалу сделался обходительнее. Маленькие собрания в Эрмитаже, в очень тесном кружке, вечера, проводимые вместе, у круглого стола, в бриллиантовой комнате, где молодежь играла в секретари или рассматривала эстампы, - все это привело понемногу к сближению.
"И вот однажды, приблизительно недель шесть спустя после приезда принцессы, за круглыми столом в бриллиантовой комнате, где мы рисовали вместе с остальными, - рассказывает об этом эпизоде Елизавета Алексеевна, - великий князь потихоньку от других передал мне письмо, в виде объяснения, которое он только что написал.
Он писал, что по приказанию родителей, он мне сообщает о том, что они меня любит, и спрашивал, могу ли я отвечать на его чувства, и может ли он надеяться, что я буду счастлива, выйдя за него замуж. Я, тоже на клочке бумаги (chiffon de papier), ответила ему в утвердительном смысле, прибавив, что я повинуюсь желанию моих родителей, приславших меня сюда".
Таки произошло это странное объяснение в любви между будущими супругами, в то время еще почти детьми, - принцессе было 13 лет, а Александру Павловичу 15; и "с этого дня на них стали смотреть как на жениха и невесту". Приблизительно годи спустя, 28 сентября 1793 г. совершилось их бракосочетание.
Все видевшие в то время Елизавету Алексеевну сходятся в том, что она была очаровательна: известная художница, г-жа Виже-Лебрен (Элизабет), приглашенная ко двору Екатерины, восхищалась ее воздушным станом и сравнила ее с Психеей и Нимфой.
Высокого роста, стройная, с пепельными волосами и голубыми глазами, обрамленными темными ресницами и бровями, она пленяла окружающих своим изяществом и грацией.
Близкий к Александру, граф Ростопчин (Федор Васильевич), не особенно щедрый вообще на похвалы, отзывался с большой похвалой об уме Елизаветы Алексеевны, считал ее личностью весьма интересной и вполне оценил разницу воспитания и образования Александра Павловича и его молодой супруги, которая в то время мало кем была подмечена.
"Пребывание двора в Царском Селе необыкновенно оживлено, благодаря новому двору и множеству дам, что влечет за собой всеобщую суету и бесконечные толки. Великая княгиня Елизавета всеми любима; но жаль что у неё перед глазами дурные примеры."
Елизавета была прекрасно образована: она основательно знала не только историю и географию, но также и литературу и даже отчасти была знакома с философией. "Она многое успела прочесть в Карлсруэ, продолжала и любила читать и в России, находила время делать заметки о прочитанном и умела беседовать на самые разнообразные темы".
Но невежество окружающих придворных было так велико, что за исключением двух-трех лиц (В. Н. Головиной, графини А. И. Толстой) ей из приближенных и говорить было не с кем.
Нравственный уровень придворных также были невысок: лица, составлявшие штат новобрачных старались только о том, как бы угодить великому князю, потакая его прихотям; среди них было немало людей "пустых". По отзыву Ростопчина весь двор состоял из повес и глупцов, получивших свои места по протекции или благодаря своему знатному происхождению.
Да и сам Александр Павлович, несмотря на все усилия Лагарпа (Фредерик), был малообразован и почти ничем не интересовался в ту пору, так, что едва ли он мог удовлетворить любознательность и жажду знаний своей юной супруги. Эта разница между ними сказалась впоследствии весьма заметным образом, но зародыши недоразумений, возникших на этой почве, можно было подметить уже в Екатерининскую эпоху.
Слишком ранняя женитьба отразилась неблагоприятно на характере Александра Павловича: считая себя вполне самостоятельным, он перестал слушать своих наставников и совершенно перестал заниматься.
"Он ленив и ничего не хочет делать, писали о нем Ростопчин в 1794 году; я старался возбудить его любопытство, действуя на его самолюбие, но это ни к чему не повело. Он никогда не берет в руки книги".
Забросив занятия, великий князь предавался развлечениям не свойственным его положению; он проводили время со своими братом Константином в разных детских забавах, в особенности военных и, подражая брату, шалил непрестанно с прислужниками в своем кабинете.
Одним из любимых занятий его, человека уже женатого, было делание театра марионеток. Ради тому подобных пустых забав он зачастую подолгу оставляли великую княгиню одну. "Она любит своего мужа, - говорил Ростопчин, - но он слишком молод, чтобы всецело занять ее".
Большая разница между супругами была и в умении держать себя: веселая и непринужденная наедине с мужем и в кругу немногих приближенных, Елизавета Алексеевна, хотя почти ребенок, умела уже держать себя в обществе с достоинством, подобающим ее сану, представляя в этом отношении совершенную противоположность со своим царственным супругом, который приводили в отчаяние своего воспитателя Александра Яковлевича Протасова тем, что он держал себя весьма непристойно своему сану.
На балах, спектаклях, музыкальных вечерах, маскарадах, которые, по случаю бракосочетания великого князя, шли при дворе непрерывной чередой, Александр выказывал много детскости: оставляя людей почетных, он упражнялся в разговорах с молодыми модниками; через что, говорит Протасов, "и пронеслись слухи, вредные в публике на счет его".
Самым близким лицом к молодым супругам была приставленная к ним гофмейстерина, графиня Екатерина Петровна Шувалова, привезшая Елизавету Алексеевну из Карлсруэ. Это была женщина недобродетельная, интриганка, желавшая первенствовать.
Она взяла за правило угождать великой княгине, указывать ей на все ошибки и недостатки ее мужа, за всякое слово с ним спорить, осуждать данное ему воспитание; этим она достигла того, что великий князь и великая княгиня возненавидели ее и боялись ее как интриганку. Александр Павлович отзывался о ней как о "настоящем чёрте с ее вечными интригами".
Первым ее старанием было развратить молодых супругов нравственно: она твердила им, что нет "вещи вечной", и что самая любовь не может быть "навсегда", а когда при дворе заметили, что фаворит, кн. Платон Зубов, пленился молодой Елизаветой Алексеевной, Шувалова начала действовать в его пользу, поощряя, насколько это было возможно, его безумную страсть.
В этом случае Елизавета Алексеевна выказала удивительный такт: она делала вид, что не замечает ухаживания Зубова, и своим холодным, сдержанным тоном заставила умолкнуть всех тех, которые дерзали намекнуть ей на безрассудную страсть и страдание всемогущего фаворита.
Между тем, как видно со слов, близкой к Елизавете Алексеевне, графини Головиной, это ухаживание доставляло ей много неприятных минут: под влиянием толков, которые оно вызвало при дворе, молодая женщина невольно чувствовала в присутствии Зубова какое-то стеснение, какую-то неловкость, которую окружающие могли истолковать в неблагоприятном для нее смысле.
Вот что говорит об этом в своих записках графиня Головина: "На другой день после того как великий князь впервые упомянул в присутствии своей молодой супруги о чувствах к ней Зубова, когда графиня Головина приехала к Елизавете Алексеевне, чтобы сопровождать ее на обед к великому князю Константину, великая княгиня сказала ей: "Пойдемте скорее подальше от других; мне нужно вам что-то сказать".
Я повиновалась, она подала мне руку, когда мы были довольно далеко и нас не могли слышать, она сказала мне: Сегодня утром граф Ростопчин был у великого князя с целью подтвердить ему все замеченное относительно Зубова. Великий князь повторил мне его разговор с такою горячностью и беспокойством, что со мной едва не сделалось дурно. Я в высшей степени смущена; я не знаю, что мне делать, присутствие Зубова будет меня стеснять.
- Ради Бога! - ответила я ей, - успокойтесь. Все это так сильно действует на вас благодаря вашей молодости; вам не надо испытывать ни стеснения, ни беспокойства. Имейте достаточно силы воли позабыть все сказанное, и это пройдет само собой"!
Несчастная страсть Зубова вскоре стала известна всему Царскому Селу; это создало для великой княгини донельзя трудное положение: быть любезной с Зубовым значило дать повод думать, что его любовь приятна, быть с ним холодной, - значило навлечь неудовольствие благоволившей к нему императрицы Екатерины II, которой не было известно о его чувствах.
Однако великая княгиня, в свои шестнадцать лет, сумела взять надлежащей тон; но это трудное положение продолжалось более года, до тех пор, пока ухаживание Зубова, столь неприличное, не обратило внимания Екатерины.
В этих невзгодах и огорчениях, весьма ничтожных, конечно, по сравнению с тем, что ожидало Елизавету Алексеевну в дальнейшей жизни, но которые, тем не менее, доставляли ей немало тревог, она находила единственную отраду в переписке с матерью.
Передать вкратце содержание писем Елизаветы Алексеевны, относящихся к первому периоду ее пребывания в России, невозможно; чтобы составить себе о них понятие, их нужно прочесть целиком. Елизавета была в то время еще слишком молода, чтобы интересоваться общественными и политическими вопросами, поэтому ее письма носят совершенно личный, интимный характер.
Вся их прелесть составляет неподдельное, искреннее чувство; в них вылилась любящая душа молодой женщины, полу-ребенка, которая долго была безутешна в разлуке с горячо любимой ею матерью и в трогательных, ласковых и нежных выражениях говорила о своей любви к ней и в вперемежку с рассказами о балах, нарядах, о новой прическе, возвращалась к воспоминаниям, к своей семье, от которой ее слишком рано оторвала судьба.
С особенной нежностью вспоминала великая княгиня далекую родину в дни семейных праздников, связанных для нее с какими либо особенно дорогими воспоминаниями. С какой радостью перенеслась бы она в эти дни хоть на мгновение в родной Карлсруэ, обняла бы и расцеловала обожаемую ею мать и сестру. Но у нее не было надежды когда-либо свидеться с ними, и это омрачило первые, беззаботные годы ее супружеской жизни.
Она искала утешения в откровенной беседе с матерью и ее письма, относящаяся к этому периоду, весьма интересны для выяснения психологи молодой женщины, которая на пятнадцатом году жизни очутилась в совершенно новой обстановке, в полном нравственном одиночестве, в то время когда ее душа требовала любви и ласки.
Душевное ее состояние станет понятно из нескольких слов, которые она еще невестой написала на клочке бумаги Александру, когда он спросил ее, согласна ли она ответить ему взаимностью.
"Все мое счастье в его руках, - набросала Елизавета в ответ на его признание, - и он сделает меня навеки несчастной, если он перестанет любить меня. Я перенесу все, все, но только не это".
Сколько горя ожидало это молодое существо, когда этот идеал ее будущей жизни, сказавшийся несколько наивно, но так просто в этих словах, был разбит суровой жизнью.
Кончина императрицы Екатерины II, совершенно изменившая жизнь Александра Павловича и его супруги, произвела тяжелое впечатление на Елизавету Алексеевну.
"Я была уверена, что смерть императрицы очень опечалит вас, писала она матери 29 января (10 февраля) 1797 года; что касается меня, то уверяю вас, я не могу позабыть ее. Вы не можете себе представить, до какой степени все изменилось, до самых последних мелочей. В начале в особенности, это произвело на меня такое отвратительное впечатление, что я почти не узнавала себя. О, какое скверное время это начало царствования.
Анна (Фёдоровна, супруга великого князя Константина Павловича, с которой Елизавета Алексеевна очень подружилась) была для меня единственным утешением, также как и я для нее: она почти жила у меня, приходила ко мне поутру, одевалась у меня, по большей части обедала и проводила весь день до тех пор, пока мы не отправлялись вместе к императору; наших мужей почти никогда не было дома, и мы, со своей стороны, ничем не могли заняться (так как в нашем образе жизни не было установлено ни малейшего порядка): каждую минуту приходилось ожидать, что нас позовут к императрице.
Вы не можете себе представить, какая чувствовалась пустота, как все были печальны и убиты, за исключением новых их величеств. О, как я была возмущена тем, что император не выказал никакого огорчения: казалось, что умер его отец, а не мать, так как он говорил только о первом, украшал свои комнаты его портретами, и вспоминал о матери только для того, чтобы выражать громко порицание и неодобрение всему, что делалось в ее время.
Без сомненья, он сделал прекрасно, отдав всевозможную дань уважения своему отцу; но мать, как бы она ни поступала дурно, все же остается матерью; между тем получалось впечатление, что скончалась только императрица, а не мать. Дела бедного Зодиака (здесь князь Платон Зубов), о котором вы спрашиваете, очень неважны.
Первое время и в особенности в самый день кончины императрицы нужно было иметь каменное сердце, чтобы не быть тронутой до слез при виде его; он внушал мне даже страх: мы думали, что он лишится рассудка; волосы у него были всклокочены, он страшно вращал глазами, плакал мало, но когда плакал, то делал ужасные гримасы.
Говорят также, что в ту ночь, когда императрица скончалась, он, в самом деле, немного помешался. Уверяю вас, что я не могу вспомнить об этой ночи без волнения и страха. Ни за что на свете не хотела бы я пережить все это еще раз.
Со среды на четверги мы не спали всю ночь; мой муж провел ночь в комнате умирающей вместе с великим князем и великой княгиней, которые приехали из Гатчины в шесть часов вечера: я провела всю ночь в страшном волнении и тревоге, не раздаваясь, вместе с графиней Шуваловой, и то и дело посылала узнать, не было ли больной лучше (я не смела быть с Анной, которой ее муж запретил оставаться со мною).
За всю ночь муж мой зашел раза два на минуточку навестить меня. Под утро он велел сказать мне, чтобы я одела русское платье и полный траур, что скоро все будет кончено. Таким образом, после 8 часов я была уже совершенно одета. Вернулась графиня Шувалова, которая также ходила переодеться, и мы провели все утро в ожидании (вы можете себе представить, в каком настроении), ожидая с минуты на минуту, что нам придут сказать, что "все кончено".
Я все еще была разлучена с Анной, с которой я не виделась весь предыдущий день; мне не хотелось ни спать, ни есть, хотя я не ужинала вечером и не завтракала поутру; мне подали обед, но я не хотела есть. Наконец, в час пришла ко мне Анна с тем, чтобы остаться у меня: муж освободил ее из заточения. Я была очень рада видеть ее; в подобную минуту большое облегчение быть вместе с человеком, которого так любишь; мы плакали и горевали вместе.
В 6 часов вечера, пришел муж, которого я не видала весь день; она еще не испустила дух, а император уже поспешил распорядиться, чтобы его сыновья надели мундиры: какая мелочность! Не могу передать вам впечатления, которое произвел на меня его мундир; при виде его разрыдалась. Мы прождали таким образом до 10 часов вечера, когда за нами вдруг прислали. Я не в состоянии передать вам того, что я чувствовала (вспоминая это, я и сейчас плачу): нам объявили что "она скончалась".
Не помню, как я дошла до ее покоев, помню только, что все комнаты были полны народа, и что муж мой провел меня в ее спальню и сказал мне, чтобы я преклонила колено и поцеловала руку императора; нас провели в смежный кабинет, где находились (только что пришедшие) маленькие великие княжны, все в слезах. Бедная императрица только что скончалась; она еще лежала на полу, и пока мы были в этом кабинете, ее обмыли и одели.
Я не могла говорить, у меня дрожали колена, я чувствовала страшный озноб и почти не могла плакать. Император и его генерал-адъютанты ходили взад и вперед: всюду был страшный хаос. Когда императрица была одета, нас ввели, и мы по обычаю поцеловали у нее руку; была отслужена панихида. Оттуда мы прошли прямо в церковь, для принесения присяги императору; тут мне пришлось снова испытать ужасное чувство, слыша, как все эти люди клялись быть рабами, рабами человека, которого я, в ту минуту, ненавидела (быть может, это было несправедливо).
Видеть его на месте этой доброй императрицы, видеть, что он был так доволен, так рад видеть всю эту низость, которую делали в то время, о, это было ужасно! Не знаю, но мне казалось, что если кто-либо был создан для того, чтобы царствовать, то это скорее покойная императрица, а не он. Мы возвратились из церкви в 2 часа ночи. Я была так взволнована, что не могла плакать: мне казалось, что все это был сон.
Представьте себе, что должны были испытывать все мы, видя, как в один миг изменилось все, решительно все, и люди и обстановка, как эти павловские и гатчинские офицеры, которых тут никогда не было видно, заполнили все входы во дворец и как везде все стало по-новому, только на следующий день я поняла свое положение; поэтому я провела эту злополучную пятницу в непрестанных слезах: к вечеру у меня сделалась даже лихорадка.
Заговорив о Зодиаке, я, невольно, увлеклась подробным описанием происшедшего, и мое письмо вышло похоже на дневник; возвращаюсь к Зодиаку; вначале с ним обходились очень хорошо; он сохранил свою должность, и ему продолжали оказывать всевозможный почет. К несчастью, император заказал ему изготовить ружья, так как он управлял заводом: не знаю, он ли, или его подчиненный позабыл об этом заказе; еще до этого с ним начали обращаться гораздо хуже, а эта забывчивость страшно прогневала его величество.
От этого бедный Зодиак заболел, и так как он слаб здоровьем, то он просил уволить, его в отпуск, который и был разрешен ему; причем с него взыскали, не знаю, сколько именно тысячи рублей, за забытые ружья. Теперь на него не обращают более никакого внимания; бедняга является каждый праздник в толпе придворных и делает свой Kratzfuss, как и всякий иной. Ему подарен дом, но он живет у своей замужней сестры (Ольга Александровна Жеребцова, рожденная Зубова) и почти никого не видит; он собирается путешествовать за границу“.
С кончиной Екатерины II при дворе действительно все изменилось: всё напоминавшее прежнее царствование, прежнее условие жизни, подверглось гонению.