Продолжение биографического очерка по "Николай Михайлович (вел. кн.). Императрица Елисавета Алексеевна, супруга Императора Александра I" (1792-1801, т. 1)
С кончиной Екатерины II при дворе все изменилось: всё напоминавшее прежнее царствование, прежние условия жизни, подверглось гонению.
Елизавета Алексеевна испытала на себе всю тяжесть такой перемены, которая усугублялась личным характером Павла (Петровича), его необузданной вспыльчивостью и ничем необоснованной требовательностью. Елизавета Алексеевна подвергалась такому обращению и вспышкам, которых до того никогда и во сне не видала, пишет в своих "записках" графиня Головина (Варвара Николаевна).
"Я приведу только два примера: известно, что один из самых важных проступков в глазах императора было опоздание. Однажды вечером, когда была назначена поездка в Смольный, обе великие княгини (здесь Елизавета Алексеевна и Анна Федоровна, супруга великого князя Константина Павловича), одетые и совершенно готовые сесть немедленно в карету, дожидались в комнатах великой княгини Елизаветы, когда за ними придут.
Они поспешили отправиться к императору, как скоро получили от него приглашение. Как только государь вошел, он взглянул на них пристально и гневно и сказал императрице (Марии Федоровне), указывая на великих княгинь: - Вот поступки, которые не полагаются; это привычки прошлого царствования, но они не из лучших. Снимите, mesdames, ваши шубы и надавайте их не иначе, как в передней.
Это было сказано сухим и обидным тоном, свойственным императору, когда он бывал не в духе.
Второй пример, в том же роде, случился в Москве, в самый день коронации. Все были в полном параде: в первый раз появились придворные платья, заменившие национальный костюм, принятый при Екатерине. Для пополнения своего костюма великая княгиня Елизавета артистически перемешала прелестные свежие розы с бриллиантовым букетом, приколотым у нее сбоку.
Когда она вошла к императрице до начала церемонии, государыня окинула ее взглядом с головы до ног и, не сказав ей ни слова, грубо сорвала свежие розы из ее букета и бросила их на землю: - Это не годится при парадных туалетах, - сказала она.
"Cela ne convient pas", было обычной фразой, когда ей что не нравилось"!
Великая княгиня стояла пораженная и была более удивлена, действительно, не совсем приличным манерам, особенно в данную минуту (в момент помазания и причастия), чем опечалена неудачей своего букета. Контраст обращения, постоянно спокойного, полного достоинства и величия прошлого царствования, с волнением в безделицах и часто резким обращением, которое она теперь имела перед глазами, поражал великую княгиню в высшей степени.
Неудивительно, что при таком отношении к ней Павла I и Марии Фёдоровны, в душу молодой женщины закрадывалось все более и более неприязненное чувство к ним, и что она радовалась всякому случаю остаться одной, хотя бы на короткое время.
Сообщая однажды матери (Амалия Гессен-Дармштадтская) о предполагаемой поездке императора и императрицы в Ревель, Елизавета писала: "Всегда приятно "иметь честь" не видеть императора. Мне противно (widerwartig) даже слышать, когда о нем говорят; еще противнее быть в его обществе, ибо всякий, кто скажет что-либо, что имеет несчастье не понравиться его величеству, может услышать от него грубость, и все это надо терпеть.
Поэтому уверяю вас, что, за исключением нескольких приближенных, большинство ненавидит его; говорят даже, что крестьяне начинают волноваться. Злоупотребления, о которых я писала вам в прошлом году, ничто, в сравнении с теперешними; они увеличились теперь вдвое, на глазах у императора совершаются самые гнусные поступки.
Однажды он отдал приказ арестовать одного человека; мой муж заявил, что он невинен, что виновен другой, а он отвечал: - Все равно, они поладят между собою.
Тому подобные анекдоты рассказывают ежедневно; они дают понятие о характере этого человека. Как тяжело видеть ежедневно несправедливость, грубость, видеть, как делают несчастных (сколько их у него на совести) и быть обязанной делать вид, что уважаешь этого человека. Какая мука быть любезной с ним.
3ато я самая почтительная, но далеко не нужная невестка: впрочем, ему все равно, любят ли его, лишь бы его боялись; он сам сказал это. И его желание всеми исполняется; его боятся и ненавидят, по крайней мере, повсюду в Петербурге. Он может, когда захочет, быть любезен и ласков, но его настроение изменчиво, как флюгер".
Свободой, о которой мечтала Елизавета Алексеевна, в отсутствии императора и императрицы ей не удалось воспользоваться, так как, уезжая, императрица выразила желание, чтобы великий князь Александр Павлович и его супруга переехали на время их отсутствия в Зимний дворец, чтобы они проводили все вечера с маленькими великими княжнами и с двором и чтобы все ежедневно были одеты так же точно, как в присутствии императора, словом, чтобы все походило на двор, - это было ее собственное выражение.
Елизавета Алексеевна взяла за правило переносить все неприятности с величайшим терпением и равнодушием, но постоянное стеснение, постоянная боязнь вызвать неодобрение императора создали атмосферу томительной скуки. Даже Петергоф, который так нравился великой княгине, при жизни Екатерины II, потерял в ее глазах всякую прелесть; его портило присутствие Павла.
"Мы были бы не прочь остаться в Петергофе на время отсутствия императора, писала великая княгиня матери, но здесь не принято справляться с мнением других, все решают за других, как за самих себя и так как императрица решила, что мы должны остаться в Павловске, то мы даже не смеем просить, чтобы нас оставили тут".
Недовольство, которое испытывали приближенные императора Павла и которое распространялось в народе и в войске, прорывалось наружу самыми неожиданными вспышками. Елизавета Алексеевна передает один из таких эпизодов, случившихся в первый же год царствования.
"Однажды вечером, это было 2 августа 1797 г., когда государь гулял в саду с приближенными, вдруг забили тревогу (надобно сказать, что здесь, в Павловске, стоит по батальону от каждого гвардейского полка, не считая кавалергардов и полка, стоящего здесь в гарнизоне, а также гусар и казаков, так что в общем, получается впечатление, как будто ожидают нашествия неприятеля). Все были уверены, что где-либо начался пожар.
Император, великие князья и все военные побежали надеть высокие сапоги; мы с императрицей и остальной компаний едва успели подойти к дверям маленького дворика, через который все проходят, как войска окружили дворец: оказалось, что пожара нигде не было; между тем со всех сторон били тревогу и никак нельзя было узнать, кто первый поднял ее, солдаты были охвачены чрезвычайным воодушевлением, кричали Ура; особенно громко кричал батальон моего мужа, завидев его: ему едва удалось успокоить их.
Увидав, что ничего особенного не случилось, император отправил войска обратно, очень довольный быстротой, с какой они собрались. Однако при этом два офицера были ушиблены лошадью и два других тяжело ранены. Так и не удалось узнать, кем была поднята тревога; но по секрету (т. е. тайно от императора) говорили, что солдаты были наготове и что еще поутру прошел слух, будто к вечеру что-то готовилось".
Два дня спустя, Елизавета писала: "Сегодня, в то время когда мы отправились на прогулку, снова послышался шум, и мы увидали, что к дворцу неслись в беспорядке с криками и гиканьем казаки, гусары, гренадеры. На этот раз император серьезно встревожился; он поспешил в ту сторону, откуда неслись солдаты.
Императрица, которой и первый раз пришла в голову та же приблизительно мысль, как и многим другим, обмерла от страха, но последовала за ним; она с гневом посылала камергеров и всех остальных вслед за императором (надобно сказать, что когда ей страшно, она сердится). Мы с Анной следовали за ней: сердце наше дрожало от надежды: право, все на что-то походило.
Мы вышли на большую дорогу, куда солдаты стекались со всех сторон, император, вне себя от гнева, с обнаженной саблей в руках, подбежал к одному гусарскому офицеру, который несся галопом вслед за своей командой, и стал хлестать его лошадь, крича: назад.
При помощи адъютантов и ругани всех пребывавших солдат удалось отослать обратно. Его величество был вне себя от злобы и волнения; императрица также была взволнована, кричал, что это ужасно, что это дерзость, что их непременно следует наказать. Вернувшись во дворец, он отправился в казармы своего батальона со своими сыновьями, предался там страшному гневу и разжаловал нескольких офицеров, которым затем снова вернул их чины.
Я ручаюсь головой, также как и многие другие, что у известной части войска было что-то на уме, или что, по крайней мере, они надеялись что-либо вызвать, собравшись, ибо иначе, почему же они так спешили собраться, взять знамена, чего никто им не приказывал и когда не было ни малейшей причины к тревоге?
Никогда еще не было такого прекрасного случая, но они слишком привыкли нести иго, чтобы уметь стряхнуть его; при первом грозном окрике они готовы сократиться. Ах! если бы было кому стать во главе их! Он настоящей тиран, а она... я хотела бы, чтобы вы могли судить о ней так же, как я".
Положение великой княгини становилось с каждыми днём тягостнее; много неприятных минут доставил ей также брак ее сестры Фредерики с королем шведским Густавом, бывшим женихом великой княжны Александры Павловны.
Король Густав, посетив Петербург в последний год царствования Екатерины, имел случай видеть младшую сестру Елизаветы Алексеевны, приехавшую одновременно с нею в Россию. Она произвела на короля такое благоприятное впечатление, что он поспешили в Карлсруэ и просил ее руки. Родители принцессы с восторгом согласились на это предложение, и 31 октября (н. ст.) 1797 года Густав обвенчался с Фредерикой.
Маркграфиня Амалия не раз в письмах к дочери просила уверить императора Павла и императрицу Марию Фёдоровну, что этот брак состоялся без предварительных интриг со стороны Баденской семьи.
Но, несмотря на эти уверения, Мария Фёдоровна не скрывала своего неудовольствия. Так, маркграфиня писала дочери 6 (17 декабря) 1797 года: "Императрица не ответила на письмо, коим я извещаю ее о браке Фредерики. Я надеюсь, однако, что она не лишит меня своих милостей: я этого не заслужила, так как с моей стороны не было сделано ни малейшего шага, но только я не ответила отказом; это была вещь невозможная, за которую меня осудил бы весь свет".
Мария Фёдоровна, как мать, не могла простить королю предпочтения, оказанного им другой особе, а не ее дочери.
В письмах Елизаветы Алексеевны неоднократно встречается упоминание об одном факте, который глубоко волновал и смущал ее прямую и возвышенную душу: это были отношения Марии Фёдоровны к Нелидовой (Екатерина Ивановна), которой императрица угождала чтобы прибрести через нее доверие императора, хотя она в то же время открыто поносила ее и обвиняла в своем горе.
"Во всех мало-мальски серьезных обстоятельствах императрица ведет себя без всякого чувства меры, - говорила Елизавета, - и не обнаруживает ни малейшей твердости". Касаясь этого больного места, всегда кроткая и снисходительная Елизавета Алексеевна впадала обыкновенно в раздражительный, озлобленный тон и заявляла решительно, что она не в состоянии относиться к императрице с тем "полным доверием", какого она от нее требовала и смотреть на нее, как на особу, которая должна была заменить ей мать.
Что касалось отношения к Елизавете Алексеевне Павла I, то в начале он скорее благоволил к своей невестке, находя в чертах ее лица много сходства с покойной первой супругой своей, Натальей Алексеевной, родной теткой Елизаветы.
Благоволение императора выразилось в том, что он в первые же месяцы своего царствования, приказом от 31 января 1797 года, зачислил на русскую службу отца Елизаветы Алексеевны, наследного принца Баденского и ее брата, малолетнего принца Карла, генерал-лейтенантами в инфантерию; первому был дан Козловский мушкетерский, а второму Бутырский мушкетерский полки, которым поведено было называться: "Старым Баденским" и "Молодым Баденским".
Но милость эта была непродолжительна: два года спустя, за союзный договор с Французской республикой, оба принца были лишены русских чинов и мундиров.
Елизавета Алексеевна не особенно верила в расположение к ней Павла; она писала матери: Вы думаете, что император любит меня? Боже, как вы ошибаетесь. Il ne me regarde que comme un artisan qui est lá pour faire des enfants et comme je ne remplis pas les devoirs de ce qu’il regarde comme mon métier, je crois que bientôt il ne se souciera pas de moi.
После кончины Екатерины, Елизавета Алексеевна еще более сошлась и подружилась с супругой великого князя Константина Павловича (здесь Анной Федоровной). Они вместе переживали те невзгоды, через которые им приходилось проходить, перенося безмолвно "причуды" императора Павла и строгие требования его повелительной супруги.
Анне Фёдоровне жилось еще тяжелее от невозможного характера Константина Павловича, которого никто не мог обуздать. Его грубые выходки, отсутствие всякого такта, превращали супружескую жизнь в настоящую каторгу, и скромная Анна Фёдоровна искала сближения с Елизаветой, умевшей сглаживать частые нелады супругов и приласкать ее, когда огорчения бывали слишком тяжкими.
Молодые княгини были почти неразлучны, совершали вместе ежедневные прогулки и разделяли, когда это было возможно, вместе свои трапезы. Но в середине марта 1799 г. Елизавете Алексеевне пришлось на время расстаться со своей подругой, которая серьезно заболела и, по совету врачей, должна была отправиться для лечения на Богемские воды. Прощанье обеих великих княгинь было очень трогательное.
Подозрительность императора Павла, даже по отношению к членам своего семейства, доходила уже в то время до крайних пределов, так, при отъезде великой княгини Анны Фёдоровны, был отдан строжайший приказ на почте не отправлять невскрытым ни одного из писем великих княгинь, которые они могли писать друг другу.
За несколько времени до отъезда Анны Фёдоровны, чиновник, которого великая княгиня знала только по фамилии, нашел средство дать им знать о том, что он умоляет их не употреблять ни симпатических чернил и никаких других средств, принимаемых во избежание почтового контроля: все эти средства были известны и против них принимались меры.
Великая княгиня Елизавета была очень огорчена отъездом Анны Фёдоровны, с которой она близко сошлась. С ее отъездом она осталась еще более одинока, так как великий князь Александр Павлович, поглощенный военными занятиями, редко бывал дома и не мог уделять много времени своей супруге. Она вся как бы ушла в это время в себя и таила скорбь в глубине души, не имея даже возможности высказать свои тайные тревоги и думы матери, так как она знала, что ее письма подвергались перлюстрации.
А между тем нравственная поддержка и участие были ей очень нужны: она была беременна и ожидала наступления первых родов.
18 мая 1799 г. Елизавета Алексеевна стала матерью, но ее радость по поводу этого события была непродолжительна; малютка, прохворавшая всю зиму, скончалась 27 июля 1800 года. "Не стало любимой "Mauschen", - как называла Елизавета свою дочь в письмах к матери: она лишилась любимого существа, на котором были сосредоточены все ее заботы". Ее душевное состояние с этого времени вполне гармонировало с общим настроением умов, которое было "печальное и удрученное".
Тем не менее, все современники сходятся в том, что "павловское время" следует считать лучшими годами ее супружеской жизни. Всеобщая невзгоды невероятного произвола и строжайшего режима заставили сблизиться всех тех, коим приходилось испытать на себе всю тягость этого правления. Даже императрица Мария Фёдоровна стала под конец снисходительнее и общительнее со своей невесткой.
В ночь с 11 на 12 марта 1801 г. наступила роковая развязка. Правление перешло в руки Александра. Каково было в эти трагические дни душевное состояние юного монарха? Горесть Александра была чрезмерная, но еще более проявился упадок сил физических и нравственных.
Вступать на престол, после кровавой драмы было тяжело. И в эти минуты отчаянья Елизавета Алексеевна выказала, несмотря на свою молодость, много мужества и спокойствия. Ей тоже приходилось нелегко. Нужно было иметь известную степень такта и чуткое сердце, чтобы одновременно нравственно поддерживать мужа и щадить самолюбие и печаль императрицы-матери.
Великая княгиня оказалась на высоте своего положения. Всеобщий голос современников свидетельствует об этом и отдает ей должное. Князь Адам Чарторыйский пишет:
"Среди страшного смятения, царствовавшего в замке, из всех членов императорской фамилии, одна молодая императрица, по свидетельству всех, сохранила присутствие духа. Император Александр часто повторял это. Она старалась утешить его, придать ему храбрость и уверенность.
Она не оставляла его всю ночь и отходила от него на несколько минут, лишь для того, чтобы своим заботливым попечением успокоить по мере возможности свою свекровь, удержать ее во внутренних покоях, заставить ее отказаться от необдуманных шагов, которые могли оказаться опасными, в то время, как заговорщики, опьяненные удачей и знавшие, как страшно могло быть для них ее мщение, были хозяевами замка.
Одним словом, в эту ночь, полную смятения и ужаса, когда все действующие лица драмы были взволнованы, каждый по-своему, одни, торжествуя победу, другие повергнутые в отчаяние и горе, императрица Елизавета Алексеевна была до некоторой степени единственной силой, которая явилась посредницей и истинной утешительницей и умиротворительницей между ее супругом, ея свекровью и заговорщиками".
"Я не думаю, чтобы до катастрофы Александр особенно любил молодую императрицу", - говорит в своих "записках" близкий к молодому двору граф Федор Гаврилович Головкин: - но он относился к ней с большим уважением, а тут представился удобный момент для нее заручиться его дружеским расположением. Известный врач, Роджерсон (?), рассказывал мне, что тотчас после переворота, войдя в кабинет нового монарха, он застал их сидевшими вместе в углу, обнявшись; они склонились друг к другу и так горько плакали, что не заметили, как он вошел.
Императрице, которую Господь одарил умом и твердыми характером, пришлось овладеть расположением и доверием молодого человека, который не обладал в такой степени ни тем, ни другим и который, будучи в глубине души человеком честным, ужаснулся при мысли о своем величии и которого она знала слишком хорошо, чтобы не понять, чти он часто нуждался в руководителе".
Особа, очень близкая к Елизавете Алексеевне, Варвара Николаевна Головина, говорит о роли, которую играла молодая императрица в трагичный день 12 марта, следующее:
"К утру 12 марта, императрица-мать пожелала видеть своих детей; в скором времени ее проводили к ним. В сопровождении императрицы Елизаветы и поддерживаемая ею, Мария Фёдоровна возвратилась в свои апартаменты, где высказала желание поговорить с графом Паленом (Петр Алексеевич). Во время этого разговора она заперла Елизавету в небольшом кабинете, смежном со спальней покойного императора.
Молчание и смерть, царствовавшие в этой комнате, погрузили новую государыню в размышления, которые никогда не позволят ей забыть эту минуту. Ее Величество говорила мне, что она с неизъяснимым нетерпением ожидала возможности оставить свое убежище, но ей удалось сделать это не ранее, как проводив императрицу-мать к телу ее супруга и поддержав ее в эту тяжелую минуту.
Прибыв в свои комнаты, Елизавета увидала императора Александра, лежавшего на диване, бледного, расстроенного, подавленного горестью. Граф Пален находился в комнате, и, вместо того, чтобы уйти, как предписывало ему уважение, только удалился в амбразуру окна.
Александр сказал Елизавете: - Я не могу исполнять обязанности, который на меня возлагают. Могу ли я иметь силу царствовать? Не могу. Предоставляю мою власть тому, кто пожелает.
Елизавета, хотя и была глубоко тронута состоянием, в котором видела своего супруга, представила ему, какие ужасные последствия могут произойти от подобного решения, и тот беспорядок, в который он чрез то повергает всю империю.
Она умоляла его быть энергичным, посвятить себя всецело счастью своего народа и в данную минуту смотреть на свою власть, как на искупление. Ей хотелось говорить с ним несравненно более, но досадливое присутствие графа Палена сдерживало ее излияния".
Сама императрица так описала ужасную ночь, с 11 на 12 марта, непосредственно после катастрофы.
"Я принимаюсь за письмо, не зная наверно, скоро ли оно будет отправлено, - писала она маркграфине Амалии 13 (25 марта) 1801 года, - я сделаю все возможное, чтобы послать вам эстафету сегодня вечером, и очень боюсь, чтобы вы не узнали об этом ужасном событии до получения моего письма; я знаю, как страшно вы будете встревожены.
В настоящую минуту все спокойно, но запрошлая ночь была ужасна. То, чего давно можно было опасаться, свершилось: гвардия, или лучше, сказать, гвардейские офицеры совершили переворот. Они проникли к императору в Михайловский замок.
В полночь, когда толпа вышла из замка, его уже не было на свете; уверяют, будто от страха с ним сделался удар, но есть основание предполагать, что совершилось преступление, от которого содрогнется всякий мало-мальски чувствительный человек и которое никогда не изгладится из моей памяти.
Разумеется, Россия вздохнет после четырёхлетнего гнета, и если бы император скончался естественной смертью, я быть может не испытала бы того, что я испытываю ныне, так как мысль о преступлении ужасна. Можете себе представить, в каком состоянии находится императрица: хотя она и не всегда была счастлива, тем не менее, она была очень предана императору.
Великий князь Александр, ныне император, совершенно убит смертью отца, собственно тем способом, каким он скончался, его чувствительное сердце навеки будет истерзано этим. Сообщу вам кое-какие подробности, который мне запомнились, так как эта ночь представляется мне тяжелым сном.
Дать вам понятие о шуме, который доносился до нас, о радостных кликах, которые по сей час звучат в моих ушах, невозможно. Сидя в своей комнате, я слышала непрерывные "ура".
Вскоре после того пришел великий князь и объявил мне о кончине своего отца. Боже мой! вы не можете себе представить нашего отчаянья; я никогда не думала, что мне придется пережить из-за него такие ужасные мгновения. Великий князь отправился в Зимний дворец, в надежде увлечь за собою толпу: он не сознавал, что он делает; он надеялся найти в этом облегчение.
Я поднялась наверх к императрице: она еще спала; между тем воспитательница ее дочери пошла приготовить ее к этой ужасной вести. Они спустились ко мне, и мы провели всю ночь вместе: она, стоя у закрытой двери, выходившей на потайную лестницу, убеждала солдат, которые не соглашались пропустить ее, так как она хотела видеть тело императора: она бранила офицеров, нас и прибежавшего к нам лейб-медика словом, всех своих приближенных (она не отдавала отчета в том, что говорила, это вполне естественно).
Анна (Федоровна) и я умоляли офицеров пропустить ее, по крайней мере, к ее детям, а они то ссылались на полученное ими приказание (Бог весть от кого: в такие моменты все отдают приказания), то убеждали нас. Словом, царствовал полный хаос, как бывает во сне: я говорила и советовалась с людьми, с которыми я никогда до тех пор не разговаривала и с которыми я, быть может, никогда в жизни не буду говорить; я умоляла императрицу успокоиться, делала тысячу вещей одновременно, принимала всевозможные решения.
Я никогда не забуду этой ночи! Вчерашний день был спокойнее, но не менее ужасен; мы перешли, наконец, сюда, в Зимний дворец, после того как императрица видела тело императора; до этого ее никак нельзя было убедить оставить Михайловский замок. Я провела весь день в слезах, плача то вместе с добрым Александром, то с императрицей.
Только одна мысль о том, что он нужен для блага отечества, может поддержать Александра; ничто иное не в состояли придать ему бодрости. А ему необходимо быть бодрым; страшно подумать, в каком состоянии он получил государство".
"Благодаря Бога, бедная императрица немного успокоилась, - писала Елизавета Алексеевна на следующий день, - мы навещаем тело императора ежедневно, и это служит ей некоторым утешением. Как ни огорчает меня прискорбный способ, коим скончался император, я не могу не сознаться, что я вздохнула вместе со всей Россией".
Мартовская катастрофа обнаружила новые черты характера Марии Фёдоровны, над которыми приходилось задуматься Александру и Елизавете.
Несмотря на глубокую скорбь, вдовствующая императрица проявила стремление к захвату власти в свои руки (?). Но весь ее облик был настолько малосимпатичен для окружающих, что она могла заметить, что не пользуется особым расположением большинства, и должна была умерить свои властолюбивые вожделения (?).
Говоря плохо по-русски, с сильным немецким акцентом, Мария Фёдоровна не могла и не умела импонировать ни войску, ни народу. Но в семье своей она заявила сразу непомерный деспотизм, которому, волей-неволей, должен был подчиниться Александр. Это проявилось еще более в последующее годы, и с этим Александру приходилось всегда считаться. Все это не ускользало от взоров Елизаветы Алексеевны и имело большое влияние на ее дальнейшую жизнь и характер.
Но ко дню воцарения душевное состояние Елизаветы Алексеевны было еще в периоде брожения, и она еще не составила себе ни ясного плана, ни определённого понятия о роли, которую она должна была играть. Что же касается Александра, то его привязанность к супруге была в это время вполне чистосердечная, и при наплыве тревожных дум, наполнявших его сердце и разум в 1801 году, Елизавета Алексеевна являлась его ангелом хранителем, сумев оказать ему сильную нравственную поддержку и утешить его во время, что было так необходимо в те тяжелые дни.
И Александр Павлович никогда не забывал тех любовных забот, которыми окружила его в момент восшествия на престол любящая супруга.
За те четыре с половиной года, которые протекли с кончины Екатерины до восшествия на престол Александра, с 7 ноября 1796 по 12 марта 1801 года, Елизавета Алексеевна освоилась со своим новым отечеством, несколько свыклась с разлукой со своей семьей, возмужала, успела стать матерью и много выстрадала нравственно. Ей минуло 22 года, когда судьба поставила ее в новое нелегкое положение русской императрицы.
За девять лет пребывания в России она имела случай наблюдать два режима, друг другу противоположные. Могла сделать ряд сравнений и выводов, могла убедиться в том, что люди изменчивы, смотря по обстоятельствам, что при дворе больше лести, чем преданности, что на престоле можно делать много добра и зла, что, наконец, русские менее дики, чем они рисовались в воображении немцев, - как все это отразилось на личности Елизаветы Алексеевны, как под влиянием всех этих факторов выработался ее душевный облик, - на это дадут нам ответ дальнейшие тома ее биографии.
