Что должно произойти с человеком, чтобы он почувствовал раскаяние?
В нашем рассказе об одном из самых больших грешников в истории человечества (по крайней мере по версии Данте), Бруте, пришло время, когда наш герой должен начать собирать камни. А то все как-то неплохо у него складывалось до сей поры, как думаете?
В июне 43 г до нэ (год спустя после убийства Цезаря) до Брута доходит ужасная весть - его горячо любимая жена, Порция, умерла. И КАК умерла - вот что самое шокирующее...
"Что здоровье моей Порции тебя заботит, не удивляюсь..." - написал Брут Аттику в мае того же года. Подробностей на самом деле никто не знает, но можно предположить следующее: из намеков Цицерона кажется, что Порция была беременна в момент побега заговорщиков из Рима. Но так как никаких сведений о ребенке не осталось (а трудно поверить, что это дитя никого бы не интересовало), то скорее всего что-то случилось с Порцией.
Это - в сочетании со всеми остальными напастями (побегом мужа, страхом за его жизнь, неопределенностью, что царила в Риме) привело ее в состояние глубокой депрессии. А Порция, как мы уже видели, была особой впечатлительной и хрупкой. За ней следили - чтобы она ничего с собой не сделала. Но не уследили.
ее зорко караулили, ни на миг не оставляя одну, и тогда она выхватила из огня (жаровни) уголь, проглотила его, крепко стиснула зубы и умерла, так и не разжав рта.
Цицерон по этому поводу написал письмо... Даже не знаю, как его назвать. В теории оно должно было утешить. Но Цицерон не был бы собой, если бы не припомнил по случаю все обиды - в том числе то черствое (по мнению Цицерона) соболезнование, что Брут направил в его адрес, когда умерла Туллия, нежно любимая дочь оратора.
Я исполнил бы долг, который ты исполнил в дни моего горя, и утешал бы тебя письмами, если бы я не знал, что в тех лекарствах, которыми ты облегчил мою скорбь, ты не нуждаешься при своей, и я хотел бы, чтобы тебе теперь легче было лечить самого себя, нежели тогда меня.
Меня как соображения, которые ты привел, так и твой авторитет отвратили от чрезмерного горя; ведь так как тебе казалось, будто я переношу его менее стойко, чем приличествует мужу, особенно такому, который обычно утешает других, то ты в своем письме обвинил меня, допустив более строгие, необычные для тебя, выражения.
Но мне тогда, Брут, следовало служить только долгу и природе, а тебе теперь, как говорится, народу и сцене.Ведь раз на тебя устремлены взоры не только твоего войска, но и всех граждан и едва ли не племен, то менее всего подобает, чтобы тот самый, благодаря которому мы, прочие, стали более храбрыми, казался павшим духом. Итак, ты узнал скорбь — ведь ты утратил то, подобного чему не было на земле, — и при столь тяжкой ране следует скорбеть, во избежание того, чтобы самая свобода от всякого чувства скорби не была бо́льшим несчастьем, чем скорбь; но для прочих полезно, а для тебя необходимо, чтобы ты скорбел умеренно.
На людях Брут скорбел умеренно. Но ко всему, что уже легло на его плечи, прибавилась и эта вина. И это отчаяние.
Все несоответствие между необходимостью держать лицо и внутренним раздраем в итоге вылилось в весьма странную историю, о которой рассказывает Плутарх. Все произошло во время конференции, которую Брут с Кассием проводили, чтобы скоординировать совместные действия.
Была самая глухая часть ночи, в палатке Брута горел тусклый огонь; весь лагерь обнимала глубокая тишина. Брут был погружен в свои думы и размышления, как вдруг ему послышалось, будто кто-то вошел. Подняв глаза, он разглядел у входа страшный, чудовищный призрак исполинского роста. Видение стояло молча. Собравшись с силами, Брут спросил: «Кто ты — человек или бог, и зачем пришел?» Призрак отвечал: «Я твой злой гений, Брут, ты увидишь меня при Филиппах». — «Что ж, до свидания», — бесстрашно промолвил Брут.
Сцена очень интересная и, как мне кажется, означает не совсем то, что кажется на первый взгляд.
Ведь что видим мы? Ну наверняка большинство из вас подумало о проделках подсознания, отягощенного чувством вины.
Но... представьте, что Вы - человек 1 в до нэ. Вам является нечто потустороннее. Ваша реакция?
В принципе тут даже долго представлять не нужно, все мы с детства слышали о подобных историях - знамениях, голосах, Божественном свете. И всегда это становилось поворотным моментом для адресата - он обращается, прозревает и тп.
Но в случае с Брутом картина иная, мягко говоря.
Призрак. - Привет, грешник! Я по твою душу!
Брут. - А? А ты чьих вообще будешь? Кто такой?
Призрак. - Ээээ, погоди... А ты что... каяться не собираешься? Тебе не страшно?
Брут. - Давай, до свидания!
Призрак. - Ну пока... Еще увидимся.
Эта душа не безнадежна. Но слишком погрязла в грехе. В грехе гордыни, разумеется. Думаю, призрак мог сообщить своему начальству только это. И гордыня на самом деле не только Брутова черта. Если мы вспомним, что писали античные авторы про последние дни Цезаря, увидем то же самое - все знамения, что ему являлись, он просто игнорировал или даже насмехался над ними.
когда гадатель однажды возвестил о несчастном будущем — зарезанное животное оказалось без сердца, — то Цезарь заявил: «Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нету сердца, ничего удивительного нет"
Вы, дорогие читатели, писали про "Мене, текел, фарес..."
Но нет. Благородные римляне тех времен скорее бы приказали казнить нерадивых штукатуров, что на стенах надписи рисуют, чем убоялись бы. Слишком большая власть была сосредоточена в их руках. Слишком много надменности в их сердцах.
Обговорив свои дела, Брут с Кассием решили повременить пока с прямым столкновением с Триумвиратом. Если уж все в их жизни поставлено на карту, имеет смысл сначала собрать все возможные козыри.
Не все восточные государства и провинции полностью ими обезжирены - это Кассий знал точно. В общем, нужно продолжить рейд по сбору средств "на защиту демократии". С этой целью Кассий отправился осаждать Родос, а Брут в Ликию.
Ликийцы вовсе не жаждали расставаться со своим золотом и отчаянно сопротивлялись демократизации. Хотя Брут периодически отпускал пленных и вообще всячески уверял, что он пришел с миром. Ну почти. Отдайте деньги и будет вам мир.
Взаимное непонимание цивилизованных римлян и диких варваров достигло апогея у города Ксанф, куда стеклись все самые жадные и самые свободолюбивые ликийцы. Понимая, что осаду им скорее всего не выдержать, жители Ксанфа решили уйти красиво. И потому подпалили изнутри город, в котором сами сидели. Результат вышел ужасающим.
Пламя опоясало Ксанф сплошным кольцом и ослепительно полыхало в ночной мгле, а Брут, глубоко потрясенный тем, что совершалось у него на глазах, проезжал верхом вдоль городских стен, страстно желая помочь, простирал руки к осажденным и упрашивал их пожалеть и спасти свой город.
Но самая страшная картина ждала Брута впереди.
римляне заметили женщину, висевшую в петле, к шее удавленницы был привязан мертвый ребенок, и мертвой рукой она подносила горящий факел к своему жилищу.
Возможно, в тот момент он подумал о Порции...
Как бы то ни было, впервые с момента смерти Цезаря у Брута случился нервный срыв. Он в шоке разрыдался и пообещал своим воинам вознаграждение за каждого спасенного из огня ксанфийца. Такие нашлись. Человек сто пятьдесят - на весь город.
Зато дальнейшее продвижение армии по Ликии пошло как по маслу, Брут продолжал свою тактику возврата пленных с целью показать добрые намерения, да и новости о пепелище Ксанфа бежали впереди него...
«Ксанфии пренебрегли моею благосклонностью и превратили свой город в могилу собственного безрассудства. Патарцы доверились мне и ни в малейшей мере не поступились своей свободой. Ныне и вам представляется выбрать либо решение патарцев, либо судьбу ксанфиев»
Но испытание огнем в конце концов пошатнуло уверенность Брута в своей правоте. "Все ли будет хорошо, коли я того пожелаю?" - вот вопрос, на который уже не было ответа.
Продолжение тут