1
Не припомню, чтобы частенько запоминал сны, но в моменты удачи это казалось совершенно необыкновенным везением. Как было печально открывать глаза, понимая, что тот прекрасный мир остался позади, возвращая тебя в нынешнюю серость и упорядоченность жизненного цикла. Возможно, что просто во сне все становилось простым, не имеющим рассказ того, что было до тех событий, которые становились самым сладостным моментом, был лишь текущий момент, который приносил удовольствие. Помню, как недавно мне приснилось, будто я нахожусь в Париже – прекрасное место. Конечно, там не бывал никогда, мои впечатления были заполнены лишь фильмами и книгами, иными словами – впечатлениями других людей. Тем не менее мне всегда казалось, что подобные места я должен был посетить до своей смерти: Санкт-Петербург, Париж, Амстердам, Венецию, Нью-Йорк. Перечислять можно было до бесконечности, но именно эти города были в списке первыми. Так вот, во сне я попал в Париж, непонятно по каким обстоятельствам, искал что-то. По содержанию сна мне надобно было посетить один из музеев Парижа, чтобы найти там какую-то информацию. Видимо, настройки сновидения были неизменны в одной части, не отходящей от реальности, – я не знал французского, а также скверно говорил по-английски, тем самым создавая некую комичность ввиду попыток изобразить свою мысль при помощи жестов. Такое веселит, когда ты находишься дома и встречаешь тех, кто не говорит по-русски и пытается что-то объяснить. Все это смешно ровно до того момента, пока сам не попадаешь в такую ситуацию. И по иронии судьбы в нее я и попал. Помню, что прошел парадную, на входе сидели две женщины: одна из них была дама в возрасте, лет около пятидесяти, волосы завязаны в узел на голове, тона одежды приближены к более темным в смеси бордового и темно-фиолетового, блузка застегнута до конца, шея украшена небольшим кулоном, форму которого никак не могу вспомнить. Всем своим видом она являла дух аристократичности в каком-то виде, даже взгляд был слегка приподнят, не хватало только очков, которые бы подчеркивали этот образ и помогали при каждом движении головы. Вторая же была девушка довольно молодая, не больше двадцати трех лет. В таких обычно прочитывается возраст по юному взгляду, еще не видевший довольно всю отвратительность жизни, людей и событий, которые могут произойти с любой невинной душой, тем самым посвящая ее в общую идейность бытия. У нее были светлые волосы, чуть темнее обычного блонда, и распущенные, лишь небольшая прядь находилась в узле на затылке. Она казалась довольно милой, это подчеркивало малое количество макияжа на лице в виде небольшого румянца и накрашенных ресниц, все остальное оставалось невинным и нетронутым. Видимо, по мне было сразу понятно, что я был не из местных, так как постоянно оглядывался и к чему-либо присматривался, думаю, что так не делают те, кто привык ко всему окружающему, для них все окружающее сливается в один фон, который спокойно можно держать перед глазами. Женщины поприветствовали меня, пытаясь выяснить, в чем же состоит цель этого визита. Объяснить ничего так и не получалось, только лишь в том удалось объясниться, что хотелось бы просто осмотреться. Они были весьма милы, юная девушка решила составить мне компанию даже, уже почти казалось, что решила взять меня под руку, но то лишь был похожий знак, как же хорошо, что я на него не отреагировал, выглядело бы весьма нелепо. Мы поднялись в огромный зал, похожий на холл какого-то дворца, и двигались не спеша, пытаясь поддерживать хоть какой-то возможный диалог. Неожиданно для меня девушка начала какие-то слова говорить по-русски, что принесло необычайную радость, казалось, что мы неожиданно нашли понимание, ровно с тем чувством, которое может появиться неожиданно в глубине души. Но на этом неожиданно сон оборвался, будто режиссер сворачивал киноленту, обещая все показать в следующий раз, которого, естественно, не будет. Меня вернуло в реальность, в комнату, что была до боли знакома, звенящая глухой темнотой и безумной тоской. В душе засело чувство, что хорошее так или иначе всегда должно уходить, для него есть свое время.
2
Я стоял посреди леса, верхушки деревьев уходили в самое небо, будто касались его своими ветками, как кончики травы, по которым проводишь рукой летним днем. Небо казалось серым или белым, точно было не разобрать, уж больно было много схожести между ними, неясно какой по итогу оттенок был преобладающим. Снег лежал рыхлый, в который можно было легко провалиться, да и стоял я в нем уже почти по самое колено. Конца ему не было видно, равно как и лесу, в котором находился. В голове преобладала неясность ситуации и того, как в ней вообще очутился. Мне показалось, что это еще один сон, который, возможно, не самый приятный просто, но тогда бы я не задумывался о том, как попал сюда, следовательно, это не так. Я покрутил головой, чтобы хоть где-то найти брешь в картинке, которая бы знаменовалась как спасение от идентичности, но таковой не нашлось, но идти ведь куда-то надо было. Приняв решение двигаться вперед, я начал осторожно наступать в снег, боясь найти что-то там опасное. Минут через десять стало понятно, что таким путем осторожности я никуда не приду вскоре, поэтому ускорил шаг. Картинка так и не менялась уже час: за мной были все те же деревья, как и впереди, образуя какой-то вид кольев будто бы или забор с небольшими проходами. Удивителен был тот факт, что силы будто во мне и не пропадали, так как упорство моего движения не убавлялось, жажда или голод не приходили, хотя прошло уже несколько часов.
Я блуждал уже не первый день точно, это начало быть скучным, избавляло только чувство упорства и интереса, которое не гасло в душе подобно пламени, которое поливают бензином каждый раз, когда думают, что оно тухнет. Если бы не оно, то не смог бы найти конец этой чащи, которая вскоре кончилась огромной поляной, посреди которой стояло небольшое здание. Оно казалось довольно знакомым, но скорее от того, что подобные здания и были всегда похожи, потому что так их и строили. Так выглядели все детские поликлиники в середине девяностых: построенные из серого кирпича, с обветшалым крыльцом, покрытым ржавчиной на светло-голубой краске, окна с деревянными рамами, которые изрядно потеряли краску и в ней виднелись трещины. Такие места никогда не пользовались желанием их посетить, тем не менее сейчас это было не так, исходя из нынешней ситуации.
Я вошел внутрь, изрядно проскрипев тяжелой деревянной дверью, которая была подбита каким-то материалом, делая ее более мягкой. Внутри все подтверждало тот факт, что это была поликлиника или небольшая больница. Чуть подальше от входа располагалась администрация, в которой сидела женщина с угрюмым видом, которая только подняла глаза при моем появлении, не поднимая при этом голову. Оглядев всего с ног до головы, она проронила твердым голосом:
– Вам наверх.
– Куда наверх? – с явным непониманием произнес я.
– В смысле куда? Я же сказала – наверх. Там очередь, вставайте в нее, дальше разберетесь.
– Подождите, – не унимался я. – Что это за место и где я вообще? – мой тон явно переходил к возмущению, которое также было встречено холодно.
– Наверх, дальше разберетесь.
Поняв, что здесь я не найду каких-либо ответов, решил двигаться туда, куда мне сказали. Я прошел администрацию и завернул за угол, где простирался длинный коридор из множества дверей. Исходя из сказанного администратором, я понимал, что сюда мне не надо, но чувство любопытства все равно было сильнее, поэтому стал заглядываться на каждую дверь, толкая ее и пытаясь подсмотреть, что же там происходит. Никаких табличек на них не было, и каждая не поддавалась, поэтому все попытки увенчались лишь провалом. Как только я толкнул последнюю, из-за угла администрации появилась та же женщина и сказала лишь:«Наверх». Почувствовав себя немного неудобно, я поплелся к лестничному проходу, который уходил вверх той же ржавой лестницей.
На втором этаже был тот же коридор, но казался более живым из-за большого количества людей, но только на миг взгляда была эта живость. По мере того как я присматривался, вся яркость угасала сразу по ходу разглядывания лиц этих самых людей. Они больше походили на мертвецов абсолютной безжизненностью в серых лицах и опущенными взглядами. Стояло гробовое молчание, которое изредка лишь нарушалось чьим-то всхлипом или кашлем. Не сказать по взгляду, что эти люди больны, скорее тут пестрила безжизненная тоска и одинаковость. Я подошел к одному, что был с самого краю. То был мужчина в потертом костюме, который сносился уже давно, колени были протерты, как и рукава, в районе локтей. Костюм скорее висел на мужчине, а не сидел, так велик он был. На мои вопросы – где мы и что здесь происходит – я получил громогласную тишину, даже глаз не повернул он ко мне. Пришлось просто встать в конец очереди и ждать также с другими, пугало лишь то, что могу влиться в эту одинаковость, смешавшись с остальными.
3
Не знаю, сколько прошло времени, но очередь так и не двигалась. Это совсем не беспокоило всех собравшихся, так как никто даже глазом не повел в сторону двери врачебного кабинета, они просто сидели и смотрели перед собой с того момента, как я их увидел. Все это казалось странным, ведь частенько можно было услышать волну негодования даже после десятиминутной задержки, если людям казалось, что они ждут слишком долго. Возможно, прошла пара часов, прежде чем дверь открылась и голос из кабинета произнес «Селезнев». Мужик лет сорока послушно поднялся со скамьи и поплелся в кабинет неспешными короткими шагами. Создавалось такое впечатление, что ему совсем туда не хотелось и таким образом он просто оттягивал свое посещение. Но ему пришлось ускорить шаг, после того как голос из кабинета повторил его фамилию, только уже громче и грубее. От этого глаза его вспыхнули ужасом, губы начали подергиваться, а тело с резким рывком устремилось на зов. Дверь захлопнулась, и все затянулось той же унылой музыкой маринования и тишины. Я начал разглядывать все, что находилось вокруг меня, нужно было как-то бороться с тоской. Сказать по правде, смотреть было почти не на что, так как все походило на те самые поликлиники, которые никогда не пестрили разнообразием. Стены были окрашены в два цвета: один – синий, шел от пола и заканчивался на уровне лба, если встать к стене, второй же – белый, продолжал композицию уныния и заканчивался у потолка. На окнах висел тюль с непонятными дырявыми узорами, который уже потерял свой былой оттенок свежести, превратившись скорее в подобие лужи в весенний день. Видимо, чтобы как-то разнообразить декор, на стенах решили повесить картины, но какого-то яркого эффекта они не привносили, а скорее подчеркивали все окружающее. Подобные полотна сразу врезаются в память, а помню их четко, так как популярны они были также в девяностые. А помню, потому что в моем детстве так выглядели фотообои в комнате. Обычно на них изображался какой-либо пейзаж без единой души. Казалось, что это должно было приносить какое-то успокоение, но, наоборот, навевало лишь тревогу в глубине души, казалось, что кто-то неожиданно выпрыгнет из-за дерева или холма, чтобы затянуть тебя в этот мир, полный страхов и опасности. Все то же самое было и на этих картинах, что висели на стенах, как будто просто отпечатанных с моей комнаты детства, это ставило немного в неловкость перед самим собой, втягивая в неприятные воспоминания.
Больше смотреть было не на что, кроме пола, на котором расстилался потертый узорчатый линолеум, местами где-то даже прожженный окурками. Странно, никогда не думал, что в больнице вообще можно курить.
– А никто не думает, но все равно курят, – неожиданно прозвучал рядом голос.
От неожиданности я развернулся всем телом и немного отшатнулся назад. Передо мной предстал мужчина лет так около шестидесяти, одетый в темно-синий костюм, с розоватым галстуком. Волосы были зачесаны назад, а борода аккуратно подстрижена. Несмотря на внешний облик старика, глаза излучали жизнь и светились ярким пламенем молодости, они искали вызова и побед в этом огромном мире. Он слегка улыбнулся и радушно тронул меня за плечо, приговаривая:
– Простите, не хотел вас напугать. Рядом со мной свободно, не присядете? Составьте мне компанию, здесь безумно скучно.
Мне стало немного не по себе от того, что настолько слился со всем окружающим и неожиданно появляется кто-то, кто совсем не сливается с привычным фоном. Но вместе с тем понимал, что это отличная возможность скоротать время и, быть может, этот человек знает какие-то ответы на мои вопросы, поэтому охотно присел рядом с ним. Выждав секунду неловкого молчания, я решил обратиться к нему, но слова как-то отрывисто звучали, создавая впечатление неуверенности в себе.
– Вы… читаете мысли? – спросил я у мужчины.
– Простите?– с недоумением спросил он в ответ.
– Ну, я думал про прожженный окурками пол и о том, что в больнице обычно не курят, а вы тут же ответили.
– Ах, нет, что вы, читать мысли я не умею. Просто вы стояли задумчиво и бормотали это себе под нос, но я был достаточно близко, чтобы вас услышать. Да и здесь довольно тихо, чтобы разобрать речь, даже произнесенную так тихо.
– А, понял. Раз вы уж сказали про «здесь», то, может, знаете, где мы находимся? Где это «здесь»?
– А как вы думаете? – с улыбкой произнес мужчина, поглаживая свою пышную бороду, в конце подергивая пару волос.
– Ну, с точным определением всего увиденного могу сказать, что это больница. Но почему-то посреди непроходимого леса, где вокруг больше ничего.
– Ну да, из этого леса не все выходят. Бродят себе кругами, так и до бесконечности. Много их там, этих людей.
– Тогда почему я никого больше не видел?
– Это скорее индивидуальный путь, лес для каждого свой, поэтому никого и не встречаешь на своем пути.
– А это помещение? Оно тоже для всех индивидуально? Поэтому никто и не произносит ни слова?
– Нет, здесь все для всех одинаково. Просто все сидят глубоко в своих мыслях, не хотят тратить время на других.
– Разве это практично? Не лучше ли найти собеседника, чтобы скоротать время, чем погружаться в излияния памяти?
– Когда остается совсем немного времени, все начинают переворачивать жизнь в голове. Думают о том, что успели сделать и чего не успели, сколько было создано и сколько бы смогли создать. Нужно успеть до того, как отправишься за эту дверь.
– А что за ней? – я перевел взгляд на дверь кабинета, словно пытаясь там что-то разглядеть.
– Никто не знает, но ясно только одно: что обратно никто не возвращался.
– Тогда почему же все представляет собой образ больницы? Ведь нет никакой логики.
– Скорее это просто извращенное понятие спасения, чтобы дать возможность успокоиться, когда есть кому тебя спасать.
– Но никого не спасают?
– Никого.
– Тогда в чем смысл?
– А его и нет.
Я нахмурился от мыслей об окружающей меня ситуации и понемногу стал догадываться, что происходит. Внутри сидело чувство тревоги, даже скорее паники, но нельзя было показывать своим видом обеспокоенность, это могло посеять подобный сорт зерна и в остальных. Уж лучше пребывать в тишине и покое, чем в хаосе и беспорядочном метании.
– Это ведь не сон? – сказал я мужчине, он понимал, что я внутри знаю ответ, но желаю услышать ответ от него.
– Думаю, что ты и сам это понимаешь.
– Получается, это смерть.
– Скорее всего, так либо то, что находится перед ней.
– Значит, все представления о ней весьма размыты. Никаких тоннелей, проносящейся жизни перед глазами, ангелов и прочего. Лишь очередь и ожидание. Тогда к чему лес?
– Определенность.
– В чем же?
– В уверенности своего пути. Как я и говорил, многие там ходят по кругу, но только от того, что боятся пойти навстречу тому, что их ожидает, стараясь оттягивать момент конца чего-либо.
– Но ведь все так не очевидно. В смысле они же не знают, что пытаются найти путь к завершению жизни, а скорее стараются просто спастись.
– Вопрос, юноша, только в том, хотят ли они спастись на самом деле или готовы отдаться воле случая, плывя просто по течению, тем самым ходя по кругу, пока не поймут истинность своих намерений, сидящих в глубине души. Нельзя закончить жизнь, ходя от одной двери к другой, здесь нет права выбора, потому что итог один.
Я замолчал, перемалывая все то, что сейчас было в голове. Думал о смерти, что она представляется довольно унылой, да и в ней тебе приходится что-то делать, находить какую-то последовательность и принимать решения, чтобы сделать все правильно. Мужчина нарушил молчание.
– Мы с вами было начали разговор, но даже не представились друг другу, получилось как-то не вежливо. Буду первым, меня зовут Дмитрий, Вознесенский Дмитрий Альбертович. А вас как величать?
– Ветлицкий Николай Владимирович, – произнес в ответ с улыбкой я.
– Чем занимались при жизни? Коли мы поняли, в какой ситуации находимся.
– Писатель, не слишком, правда, хороший.
– Отчего же так решили?
– Продал мало, на жизнь едва хватало.
– Поэтому решили, что плохой?
– Ну да, как по-другому думать? Нужно же опираться на какой-то критерий.
– Тогда, молодой человек, думаю, что вы выбрали не совсем верный. Многие писатели были бедны при жизни, однако, это не помешало им стать легендарными после своей смерти. Вопрос только во времени, опережаете ли вы его своими работами. Быть может, просто писали не для своего поколения либо для своего, но ему нужно просто время, чтобы дойти до этого.
– Тогда сейчас будет возможность, чтобы это и узнать.
– Возможно, не забывайте, что мы не знаем, что будет после, и можем лишь предполагать дальнейшие события. Быть может, что наши с вами роли сыграны, и теперь все отдается во власть нашего имени, что оно скажет за нас, как распечатает наше наследие и повлияет на окружающий мир.
– Вы весьма оптимистично смотрите на все происходящее.
Дмитрий встрепенулся на месте, огонек в глазах стал ярче, видимо, моя похвала явно была ему нужна, оттого он стал походить на павлина, распушившего перья. Я решил притормозить его самолюбование, спросив о его жизни.
– А чем вы занимались?
– О, я был смотрителем зоопарка. Скажу вам, занимательная работа. Столько людей каждый день, толпа даже целая, чудесный период времени.
– Не припомню, чтобы много людей ходило по зоопаркам.
– Никто и не говорил, что мы с вами из одного промежутка времени. К примеру я, из середины двадцатого столетия. Если точно сказать, то с 1954 года, как день помню.
– А, тогда все понятно, потому что я с 2022-го.
– Вот видите, в чем вся и разница. Видимо, в ваше время интересы совсем другие.
– О, можете быть уверенным, что совершенно разные. Зоопарки точно мало привлекают людей, все теперь за свободу животных, объявляя бойкот своим отказом от посещения, с цирками такая же история.
– Хмм, возможно, они и правы, в этом есть смысл. Я нередко сам задумывался о том, что животным лучше дать свободу, но при этом вспоминал от тех, кто не были выращены в диких условиях и это место стало для них родным домом. Никто не знает, что бы с ними стало, выпусти их на свободу, да и захотели ли бы они сами этого. Тебя лишают тепла, еды, безопасности, теперь все искать и добывать приходится самому. Думаю, что многие из них бы забрались обратно в клетку, видя, сколько всего предстоит сделать, чтобы поддерживать свое существование.
4
Прошло достаточно много времени, чтобы осознать именно как раз этот факт, но даже исходя из него, мало что менялось. Казалось, что мы с Дмитрием единственные, кто хоть как-то походит на живых людей среди всего того окружения, что нам досталось. Мне скучно стало сидеть на одном месте, и я принялся прохаживаться из стороны в сторону, периодически поглядывая на окружающих. Все смирно ожидали своей очереди, но были некие исключения, в которых можно было заметить, что вся ситуация довольно сильно накладывает тревогу. Так, уже битый час женщина в темном сарафане переминала пальцами носовой платок, который в некоторых местах стал протираться до ниток. Ее взгляд был устремлен перед собой, а глаза почти не двигались, лишь небольшое шевеление губами сопровождало ее механические движения руками. Понять, о чем говорит она, было трудно, да и читать по губам я не умел, поэтому это занятие не имело какого-то большого смысла, было проще вернуться к своему собеседнику, который, на мое удивление, уже пару минут как набивал свою трубку табаком.
– Значит, все-таки здесь курят.
– А отчего ж не курить? Нет никаких запретов вокруг.
– Но вроде это исходит из вопроса этики, поэтому и в принципе должно быть понятно без лишних слов.
– Не думаю, что вопросы этики волнуют мертвецов, – с улыбкой сказал Дмитрий. – Не припомню ни одного, который бы после смерти старался скрыть зловонный трупный запах оттого, что это не слишком прилично.
– Но это уже для него просто невозможно, – решил я поспорить, хотя понимал, что это вообще не имеет никакого смысла.
– Вы слишком много думаете, молодой человек. Могли бы и сами закурить.
– Но у меня нет с собой сигарет.
– А вы поищите.
Я стал хлопать себя по карманам с надменной улыбкой, давая понять, что это все попахивает бредом и сейчас подобное продемонстрирую, но, на мое удивление, что-то квадратное ощутила рука, прохаживаясь по карманам куртки. Я достал пачку «Парламента», в которой завалялась одна сигарета, с вожделением достал ее и прикурил от горящей спички, которую протягивал Дмитрий.
– Жаль, что всего одна, – протянул я, когда выпустил из легких весь дым.
– Там всегда одна. Это место спешит напоминать о том, что каждый раз может стать последним.
– Это по-философски. Но меня не покидает мысль о том, что уж больно вы осведомлены об этом месте.
– Начинаете в чем-то меня подозревать?
– Пока не знаю. Но мне кажется странным, что вы единственный, кто может вести диалог сравнению с остальными.
– Вы тоже.
– Но я веду его с вами, а так бы вел его с самим собой в своей голове.
Мужчина издал легкий смешок:
– Ну да, тут вы правы. Но смотрите, тут дело вот в чем: все эти люди зарылись в свои мысли о прожитой жизни, их не отпускает шок, что все закончилось, и лишь здесь у них остается последнее время хоть на что-то. Боясь его потерять, им не хочется тратить его на других, когда есть возможность на жалость к самому себе или наоборот – на то, чтобы вспомнить лучшие моменты своей жизни. Они погрязли в сожалениях, которые сгущаются в голове, как туча перед ливнем, который готовится по ним ударить всей своей жестокостью. У меня же нет сожалений хоть каких-нибудь. Я прожил достаточно интересную жизнь, со своими поворотами судьбы, но смысл о них жалеть или думать вообще, это никак не поменяет действительность ситуации. Поэтому я бы лучше провел время за приятной беседой с кем-нибудь, чем погряз бы в старательном самобичевании.
– Либо можем просто поделиться друг с другом историей своей жизни, – задумчиво произнес я.
– Вы хотите исповедаться?
– Я бы не хотел называть это именно так.
– Почему? Вы не верите в Бога?
– Не верю, скорее исключаю возможность его существования. А если он и есть, то вы вряд ли подходите на его роль.
– Тогда давайте я буду просто заинтересованным слушателем и частичным комментатором. Так подойдет?
– Так в самый раз.
Дмитрий хлопнул себя ладонями по коленям.
– Замечательно, мой друг. Но позвольте сначала я забью новую трубку, такие рассказы требуют хорошего табака.
– В вас чувствуется волнение.
– Люблю истории, с самого детства. Матушка всегда рассказывала мне их перед сном, а я не смыкал глаз, пока рассказ не завершится. Не мог уснуть, пока не узнаю конец, нужно было какое-то чувство завершения. Так о чем вы хотите мне поведать?
Я задумался. Трудно было сразу выложить что-то конкретное, ведь обычно каждое слово шло по движению руки, как продолжение чего-то, но вот сейчас такой момент, которые определенно ставят в тупик. Сожалений, как и у остальных вокруг, было предостаточно, но не хотелось плавать только на них и так в большом океане тоски. Я заметил, что совсем не пребывал в панике, что вообще было удивительным, учитывая всю складывающуюся ситуацию. По логике мне следовало проходить через различные психологические стадии, которые бы просто начинались с отрицания, а уже после заканчивались принятием, но я же просто начал с него. Что же такого происходило в моей жизни, что я настолько спокойно воспринял смерть?
– Знаете, что вообще пока что больше всего меня беспокоит? Принятие всей этой ситуации, что сейчас происходит. Казалось бы, смерть пугает, но я не испытываю ничего.
– Как думаешь, почему?
– Не знаю, может, я просто привык слишком уходить.
– Думаешь, что это равноценно обычному движению, чтобы закрыть за собой дверь?
– Видимо, да, я же двери никогда и не закрывал по сути. Думал, что всегда есть возможность вернуться. Что всегда смогу найти оправдание тому, почему так получилось, будто это важно, это самое объяснение.
– И оно было правдивым всегда?
– Конечно, нет, нужно было просто что-то сказать, чтобы найти возможность пролезть, когда дверь уже слегка даже приоткрыта. Но…
– Ты снова уходил? – продолжил за меня Дмитрий.
– Именно.
– И почему же?
– Не знаю точно, меня мало где-либо что-то держало.
– Но ведь люди – не двери.
– Но ведут себя как они. Я все жду, когда они перестанут открываться, тогда буду свободен от ожиданий. В конце концов, для меня это не коридор, где мне нужно найти какую-то свою, а огромный простор, где есть выбор, чтобы продолжать путь одному.
Все сказанное стало приводить в груди механизм сожаления, который сжимал грудную клетку, словно под натиском чего-то тяжелого, что повлекло за собой некое чувство родства с окружающими людьми. От этого становилось только хуже, ведь я никогда не мог себе позволить быть таким, как все, ну или, по крайней мере, думать, что могу быть таковым. Теперь все это казалось капризом подростка, что возвышает себя над другими, коим совершенно нет дела до этого, а ты истинно веришь, что есть. Меня начал самого мучить вопрос о том, почему же я ухожу от людей? Мы были так близки какое-то время, словно прожитое отдельное кино, которое можно записать и сложить на полку с остальными, чтобы под конец жизни вздохнуть с улыбкой и посмотреть, какая дивная собралась коллекция. Для каждой записи следовало выбирать свою обложку, которая бы характеризовала повествование, что лилось бы при просмотре, а также изначально придавала некую понятность в том, что может ожидать при просмотре, какой жанр будет все это отражать.
Я не старался коллекционировать эти истории, как и людей, с которыми они создавались, просто старался любить каждую, сколько было времени и сил на это. Когда в сердце навеет тоской, я достал бы один из фильмов, вставил бы в проектор, чтобы улыбнуться еще раз. Я именно представляю проектор, наверное, именно он навевает подобные мысли, когда хочется окунуться в ностальгические воспоминания, которые хотелось бы обнять, как девушку в мягкой плюшевой пижаме, что прячет нос в твоей шее после запуска фильма, который обещала досмотреть до конца. Она сопит в твоих объятиях, как котенок после вечерней резвой игры, вздымая грудь от частоты дыхания, понемногу успокаиваясь. Или представляется это как встреча с давним другом, с которым вас разделили время и обстоятельства, которые вы смогли понять со временем. Вы стоите друг напротив друга и молча все понимаете, слова были бы излишни, когда говорят обо всем глаза. Вы прощаете друг друга за все сделанное и сказанное также молча и обнимаетесь, словно здороваясь и одновременно прощаясь, зная, что в любой момент эта встреча может кончиться, время оторвет друг от друга своим безжалостным рывком. Или можно представить это во взгляде матери, в котором лишь безмерная любовь, не отнятая ничем смертным или бессмертным. И только время снова перечеркнет все и отдалит снова, оставив наедине с собой.
Лишь одно время отдаляет меня от людей, заставляя уходить, заканчивать историю, которой не хотелось бы видеть конца. Оно бросает мне новые вызовы, на которые мне следует ответить, иначе оно выиграет. Я в вечной войне с неизбежностью конца, до которого хочу успеть выиграть у времени больше, чем оно готово предоставить мне. Поэтому мне захотелось стать писателем, чтобы усмехнуться ему, показав, что есть нечто вечное, больше, чем я или кто-то вокруг, – все, что создам. Возможно, что созданные работы и не увидели свет, но лист, на который однажды что-то нанесено, ничего не забывает. В этот момент я смеюсь времени в лицо, что мне в очередной раз удалось обмануть его, пусть это и небольшая победа, но оно будет помнить об этом.
5
– Николай, кажется, вы о чем-то задумались, – мужчина окликнул меня, пока взгляд упирался в занавеску. – О чем, не поделитесь?
– Не больше чем о прожитых годах, думаю, место для этого подходящее.
– Ну же, бросьте это дело, рано еще оставаться наедине со своими мыслями, пока остается время для разговора.
– Наверное, вы правы, но ведь это так по-человечески – утопать в своей жизни, боясь, что она когда-нибудь закончится. Конечно, если не думать об этом постоянно.
– Знаете, у меня был один знакомый, Ракицкий Альберт Николаевич звали его. Боялся смерти постоянно, все время старался выглядеть здоровым, использовал все для этого.
– И что же стало с ним?
– Умер от нищеты, потратил все на здоровье, которое стало будто капризный ребенок, коему всего было мало, либо он думал, что мало дает, тут не угадаешь.
– Странно, в наше же время здоровые равны успешным, ну или так просто показано.
– По итогу важно, верят ли в это сами или просто хотят быть такими, делая все тоже самое.
– Тогда как быть, где понять, что настоящее, а что лишь повторение за другим?
– В искренности веры в это, она подталкивает к действиям, а действия к результатам. Повторение не обретает душу, а лишь примеряет на себя скелет другого, который вскоре надоест. Настоящее, в котором кипит жизнь, обладает душой, которая станет подобна рыжеволосой девушке, у которой огонь в глазах. Такая будет готова съесть тебя до остатка, оставив лишь упоминание в виде праха и фразу для кенотафа. Тем они и еще прекрасней. Если бы можно твое дело представить в виде обожаемой особы, то какой бы она была?
Меня немного поставил в тупик этот вопрос своей резкостью, хоть и оттенок его проглядывался и до этого в сказанном Дмитрием. Конечно, я знал ответ на него, но раздумывал о том, нужна ли тут искренность, которая открывает определенные взгляды и вкусы, но стал ловить себя на том, где находимся и есть ли сейчас разница в умолвках не столь личных.
– Думаю, что важно не только то, как она выглядит, но и место, соответствующее ее обличию. Она была бы столь прекрасна, как море во время дождя и такой же страстной и жаркой, как солнце, что выходит после короткого ливня, что иссушает землю после легкого наводнения, которому хватит получаса, чтобы сделать вид, будто ничего и не было. В такие моменты даже дышать становиться тяжелее от недостатка воздуха и волнения, капли пота от жары стекают по телу под рубашкой, но тебя это совершенно не мучает, так велико наслаждение. А потом она станет спокойной, как штиль, в который хочется окунуться подальше от людей и позволять небольшому течению нести туда, куда она сама пожелает. А вечером она стояла бы в свете фонаря, поправляя длинные каштановые волосы, заправляя одну прядь за ухо, при этом поворачиваясь к тебе и раскрывая свои большие глаза. Она бы молчала и улыбалась, протягивая ко мне руку, чтобы отвести в мир спокойствия, пока ночь не сменится утром, чтобы устроить новый пожар в моем сердце. Она бы шла чуть впереди по набережной, иногда поворачиваясь и кружась, чтобы ее легкое белое платье кружилось вместе с ней, создавая легкий ветер, который бы освежал каждый вздох, проведенный с ней. Свет луны отражался бы в этом платье и затуманивал взгляд, создавая иллюзию неуловимости момента, в котором мы оказались. Мы бы упали на песок, пропускали бы его сквозь пальцы, задумываясь, сколько же нам еще осталось, и смотрели бы на звезды, которые небо так радушно сегодня нам открыло, словно тысячу огней. И мир бы словно перевернулся с ног на голову, ведь они были бы так похожи на огни ночного города, которые видишь из самолета при приземлении, что говорят тебе о том, что теперь ты дома. В такой момент небо бы и стало нашим домом, пока взгляд наш не ушел бы от него и темная неизвестность бурлящего моря не разрушила действительность, дав понять, что впереди одна темнота и неизвестность, в которую нужно прыгнуть, чтобы обрести путь или умереть.
Через полчаса нам бы стало холодно с ней, и мы отправились бы домой, вдоль небольшой реки, которая стала лишь небольшим ручьем во время лета, накапливая силы для зимы, когда понесется всей своей силой и размоет все дорожки, что были на ней протоптаны, чтобы в следующем году по ней открывались новые, словно ничего не было до этого. Когда мы бы прошли ворота дома, нас настиг бы порывистый ветер, в котором оставался морской привкус, что своей соленостью отдавал бы на кончике языка, а в душе бы расстилалось чувство спокойствия и свободы, которое пронеслось бы по всему телу динамическим отблеском, сжимая сердце от удовольствия. Поднявшись на лифте, очутились бы в своей квартире, которая ждала, чтобы ее наполнили теплом и светом. Мы легли бы в мягкую постель и смотрели друг другу в глаза, а после любили бы, любили друг друга так, словно это был наш последний день, словно будущего нет и есть только сегодняшний день, что угасает и бросает нас перед неизвестностью. Мы уснули бы в объятиях друг друга, я дышал бы запахом ее волос, думая, что сегодня готов умереть. Мы жили бы так каждый день, потому что были бы готовы к смерти.
Наверное, я бы представлял все так, потому что так все и чувствую. Понимаю, что все довольно романтизировано и мало похоже на правду, но ведь все мало похоже на правду, пока не случится. В моей жизни не было любви, но это не значит, что я ее не хотел, не значит, что не был готов к ней. Но если бы она и пришла, то именно в таком обличии. Обидно полагать, что смерть настигла раньше, чем любовь, но приятно было жить, хотя бы зная, как она могла бы выглядеть до того, как станет чем-то привычным. Когда ветер станет просто ветром, иногда приятным, а иногда противным. Как море станет лишь означать смену территориальной позиции, а звезды станут так далеки, что перестанешь поднимать голову, куда-то спеша и боясь остановиться.
Дмитрий улыбнулся и похлопал меня по плечу, видя, как сказанное мной отражалось в грустном лице.
– Вы влюблены в свои фантазии, мальчик мой.
– Да, но другого мне и не остается, я не нашел это при жизни.
– И мы опять вернулись к сожалениям, все моменты счастья приходят почему-то к ним.
– Потому что счастье похоже на опьянение, а сожаления на похмелье, которое мучает тебя. А большим извращением является первая выкуренная сигарета в таком состоянии. Она возвращает к тебе моменты этого опьянения, но делает их такими иллюзорными, что становится тошно. И встает выбор – напиться еще раз, чтобы пребывать снова в счастье, или смириться с тем, что это лишь мимолетно, а данное действие – лишь уход от реальности, что порождает собой зависимость. Именно пылкое желание притупляет наслаждение, делает из тебя охотника за мимолетными эмоциями.
– Что вы этим хотите сказать? – удивленно посмотрел на меня Дмитрий.
– Что мы разучились наслаждаться. Мы вечно полагаем, что для наслаждения есть всегда именно этот момент и другого не будет, что его растянуть следует как можно дольше, что в итоге рождает лишь стыд и мерзкое послевкусие. Мы не умеем остановиться, дать себе время передохнуть и отдышаться, чтобы не превращать вавилонские висячие сады в рынок второсортных изяществ. Нам не нравится наслаждаться чем-то прекрасным на расстоянии, потому что хотим приблизиться к этому и потрогать, тем лишь испортив то, что полагалось только рассматривать. Желание посадить наслаждение на цепь и сделать своим домашним животным равно убийству чего-то настоящего внутри души. Когда-нибудь всему прекрасному придет конец из-за ненасытности человека, и наступит темнота, в которой лишь останется жить в воспоминаниях и сожалениях о прошлых временах. И мое счастье, что этого я уже не застану, потому что печально, когда не за что умирать.
6
Наше молчаливое сообщество вновь начало терять ряды представителей. Дверь кабинета снова открылась, и выкрикнули уже новую фамилию того, кому следовало отправиться навстречу неизвестности. Теперь это была женщина, лет около пятидесяти, она держалась гордо и статно. Все то время, пока я был здесь, она сидела прямо, не допуская каких-либо погрешностей в осанке, и сейчас подобно деревянной кукле поднялась и пошла в сторону кабинета. Когда дверь закрылась, все вернулось в свою привычность, от которой мне сразу же захотелось отвернуться. Дмитрий разглаживал свои брюки руками, попутно убирая небольшие ворсинки, которые оседали на них, при этом выглядел он достаточно сосредоточенно. Он взял одну и поднял перед лицом, пристально рассматривая.
– Как вы думаете, Николай, можно ли сравнить человека с этой ворсинкой по сравнению с огромной вселенной?
– Не думаю, я бы вообще исключал возможность сравнения людей.
– Отчего же? Ведь тайны, присутствующие во вселенной, миры и небесные тела гораздо больше людей.
– Да, если рассматривать с точки зрения размеров.
– Но вы явно думаете не об этом?
– Нет, скорее о значимости. О том, что люди могут большими или маленькими только из своих дел и возможностей.
– Но это ведь тоже своего рода сравнение?
– Не совсем, не к чему сравнивать очевидное, если оно и так есть. Вопрос сравнения ставится, когда не сосредоточен на себе, тогда уже начинаешь смотреть из стороны в сторону, чтобы выявить, в какой точке находишься по отношению к остальным. Здесь управляют одновременно страх и высокомерие, которому нужно еще раз удостовериться, чем лучше остальных.
Мужчина сдул ворсинку и частично проводил ее взглядом. Повернувшись ко мне, он начал медленно осматривать мое лицо, ища в нем словно какие-то ответы для себя.
– Звучит все весьма практично, но при этом довольно тоскливо. Мне кажется, что вы полны печали, хотя изначально об этом и нельзя сказать. Знаете, я встречал таких, которые говорят подобно вам, при этом в душе они смотрят на себя через призму сказанных собой слов. Они понимают вроде, как устроен мир и как в нем следует жить, чтобы быть довольным, но им не удается, потому у них есть мысли об этом, которые часто имеют правильный ресурс, но теперь лишь только рекомендательный и больше для других, нежели для себя. Знаете, ведь странна человеческая жизнь, когда говоришь себе, что будешь жить так, как хочешь, делаешь все для этого, а потом не получается, потому что просто не получается. И вы начинаете что-то делать для того, чтобы других это не коснулось, возможно, из-за этого и стали вы писателем. Вы хотите сказать людям, что жизнь полна приключений, полна страданий и любви и что со всем этим надо жить и сосуществовать, как бы и в каком облике оно ни предстало. Это весьма благородно и равно состраданию, которого кому-то, возможно, не хватает, но от этого и печально, что ваше сердце уже не может принять то, чего когда-то хотели так рьяно. Почему же вы не могли просто сказать это кому-то?
– Не знаю, – глаза опустились в пол, и в душе неожиданно стало так прохладно, словно в темной квартире открыли окно и промозглый сквозняк гулял по комнатам.– Наверное, я не знал просто, как это сказать. У меня создавалось такое впечатление, что душа и язык не понимают друг друга, ведь писать мог лучше, чем сказать о чем-то вслух. Внутри сидит целый пожар, но когда открываю рот, выходит лишь пара непонятных звуков, которые совсем не похожи на связную речь, а со временем уже и сказать-то становится некому. В этом случае письменный вариант лучше, ведь к нему будет проявлен больший интерес, чем когда просто попытаешься о чем-то сказать в толпе. Чтобы обратиться к публике голосом, нужно обладать звонким голосом и ораторским искусством, которого может просто и не быть, а в письме внутренний голос управляет слушателями, которые сами же и себя заинтересовывают.
– И опять же мы приходим к сожалениям, – Дмитрий поглаживал задумчиво бороду, переводя взгляд из-под ног на окно поликлиники.
– Видимо, тишина – это прекрасное место, чтобы быть счастливым или несчастным, нет голосов других, что могли бы отвлекать от этого.
– Думаю, что вам это нравится.
– Что именно? – произнес я с недоумением, смотря, как из-под бороды проскальзывает улыбка моего собеседника.
– Быть несчастным, конечно же.
– С чего вы это взяли?
– Ну как с чего, – Дмитрий почувствовал прилив сил и развернулся вполоборота уже ко мне, чтобы смотреть прямо в глаза. – Вы на этом концентрируетесь, Николай. Вместо того чтобы быть счастливым, вы лучше выберете несчастье, чтобы оно позволило вам творить и управлять своей властной рукой. Вы очень сконцентрированы на себе, а также на тех окружающих вещах, что поддерживают такое состояние. Могу догадаться, что ваш поиск лежит в настоящей трагедии, которая затронет сердца других. Но ведь не взаимная любовь и одиночество лежат повсеместно и не представляют столь большого внимания, чем смерть несчастного человека.
– Я вас не понимаю, Дмитрий.
– Подождите, я уже близок к сути. Вы мне проговорили о своей жизни и больше о ее печальных моментах, что, несомненно, вас убивали как личность на протяжении всего времени. Вы описали свой труд как девушку с каштановыми волосами, и причем так подробно, что она попросту могла стать вашей женой, которую вы оберегали до конца ваших дней. Но чувствую, что со временем все шло не так, печаль захватывала сердце еще больше, но отклика на бумаге не имела. Вы писали все больше, стараясь ранить своего читателя в самое сердце, но не увидели ничего лучше, как сделать множество таких работ и завершить начатое вместе с автором. Вы убили сами себя, чтобы весь трагизм имел полную картинку и был окончен с финалом, достойным трагедии Шекспира в театре. Поэтому я сразу заметил вас, когда вы только пришли. Вы не были потерянным, в вас сидело только непонимание, ведь по сути вы и хотели здесь оказаться, знали, куда идете, только не понимали, что будет ждать за заслоном. Самоубийцы видны сразу, но такие, как вы, видны еще ярче, ведь вы ищете в этом символизм. Не боитесь попасть в ад за это?
– Если он существует только…
– Следовательно, вы просто стреляете наугад. Разве это разумно – так обращаться со своей судьбой?
– Не больше разумного в том, чтобы не иметь своих условий на окончание жизни.
– Но разве стоит это делать в столь юном возрасте? Стоит ли так играть с судьбой, если она может просто начать смеяться над вами?
– В каком смысле?
– Самоубийцы здесь не задерживаются, и что-то мне подсказывает, что им дается еще право на жизнь, но только в этот раз смерть сама решит, как забрать тебя в ответ на твои шутки.
– Говорите, словно знаете.
– Не знаю, но предполагаю. Как вы убили себя?
– Газ.
– Пустили газ из плиты и просто ждали своей кончины? Да вы просто блещете страданием, стараясь сделать себе еще больнее, чтобы выглядело трагичнее. Если вы просто не были способны заставить покориться сердца людей, то смерть этого не исправит, не откроет глаза остальным на ваши работы. Это просто говорит о том, что вы и правда плохой писатель.
– Да откуда вам знать! – я не выдержал и вскочил со скамьи, обрушившись на Дмитрия, словно шквальный ветер. – Идиот! Старый идиот! Что ты понимаешь вообще? Откуда тебе ведомо, сколько вынести мне пришлось, сколько я старался!
Он не отступал под моим натиском, а сделался только тверже. Мне казалось, что я пробудил в нем какую-то неведомую силу, которая лилась из него водопадом, что нельзя было разглядеть, но она чувствовалась в каждом движении и взгляде, который испускал. Дмитрий поднялся, и хоть ростом был ниже меня, но мне казалось совсем наоборот. Он возвышался надо мной, давил чем-то величественным, словно скала, что не обращает внимания на бушующий шторм.
– Николай, вы просто истеричный ребенок, коих наблюдал уже тысячи. Вам дано было право жить и творить, что дается совсем немногим, но вы решили совершенно опрометчиво поступить с этой возможностью. Вам не место здесь, и вы все должны исправить.
– Исправить? Как? Я уже здесь, пути назад нет.
– Как я и сказал, самоубийцы здесь не задерживаются. Хорошо, что в большинстве своем они идиоты и не способны действовать наверняка. Поэтому постарайтесь не быть снова идиотом, чтобы достойно распорядиться отведенным вам временем. Я буду ждать вас здесь и надеюсь услышать, что вы все-таки что-то поняли.
Неожиданно дверь за нами снова открылась, и в огромном коридоре эхом пронеслось «Ветлицкий». Я даже немного обрадовался, чувствуя, что эта вся ситуация, в которой не видно ни капли логичности, скоро закончится. Мне не хотелось еще ждать какой-то возможности услышать наставления Дмитрия, и я повернулся, чтобы пройти в кабинет, но только удалось мне сделать шаг, как он схватил меня за руку и повернул к себе, сказав:
– Нет, твое время еще не пришло. Как я и просил – не будь идиотом. Неожиданно он взял и лизнул меня в лицо.
7
Я очнулся на кухне своей квартиры от того, что пес лизал мне лицо. Его лай проносился по всему помещению, отдаваясь громким эхом в голове. Все тело ныло, а в горле подбивал ком, стараясь вытолкнуть все из желудка, что там присутствовало. Медленными движениями я нащупал табуретку около себя и оперся на нее, чтобы подняться. Плита была включена, это можно было определить по небольшому шипению, которое она издавала, испуская угарный газ, которым я хотел себя убить. Я подошел к окну и открыл его настежь, чтобы поток воздуха очистил комнату и сел снова на пол. Я перебирал все то, что происходило до пробуждения. Казалось, что все выглядело таким реальным, но было ли это на самом деле, стоило только догадываться. «Быть может, я реально идиот?» – повторял себе в мыслях, осознавая поступок, что совершил. Возможно, что слишком рано для сожалений о чем-либо, когда времени еще достаточно для того, чтобы все исправить. Скорее всего, так и стоит поступить.
Холод стал пробирать тело, оттого меня передернуло и вернуло в реальность. Даже пес уже ежился понемногу и свернулся в клубок, чтобы сохранить тепло своего тела, у меня же уже начали постукивать зубы. Я подошел к окну и закрыл его, потом снова сел на табурет и думал. Думал о том, что мне хочется сказать и какой урок вынес, как почувствовал себя идиотом и не хотелось бы вновь повторить своей ошибки. Мне есть о чем еще написать, и сделаю это обязательно. Подобные мысли привели в душу радость, которая растекалась приятным чувством по груди. Я достал из карману пачку «Парламента», в которой лежала одна сигарета, усмехнулся воспоминаниям о ней в поликлинике и закурил.
