— Дина, ну ты что, серьезно собираешься вот так сидеть и ныть? — Светлана Игоревна хлопнула ладонью по столу, отчего чашка с недопитым чаем жалобно звякнула.
Ее густые брови, подкрашенные чуть кривовато, сошлись к переносице, а в голосе звенела смесь раздражения и тревоги.
— Виталик твой, конечно, гад еще тот, но жизнь-то на этом не кончается!
Я сидела напротив, вцепившись пальцами в край старого кухонного стола, который мы с тетей Машей еще утром оттирали от застарелых пятен. Руки дрожали, и я сама это чувствовала — мелкая, противная дрожь, будто внутри меня поселился какой-то зверек и теперь скребется, не находя выхода.
Я беременна, пятый месяц, а в голове — пустота, только эхо его слов:
«Забираю все, Дин, ты сама виновата».
Машина, квартира, даже тот дурацкий телевизор, который он купил на распутье нашей семейной жизни, — все ушло к нему. А я? А я осталась с пузом и с чемоданом шмоток, которые он милостиво «позволил» мне взять.
— Светлана Игоревна, да что мне делать-то? — голос мой сорвался, и я сама удивилась, как жалко он звучит. — У меня ни работы, ни денег, ни крыши над головой. Он же… он же как зверь какой-то оказался! Я думала, мы семью строим, а он… — я замолчала, чувствуя, как горло сдавило, а глаза защипало. Не хочу реветь. Не при них.
Светлана Игоревна — соседка моя бывшая, из той самой квартиры, что теперь Виталику досталась, — посмотрела на меня долгим взглядом. Ей за пятьдесят, но держится молодцом: волосы крашеные, чёрные, вечно в беспорядке, а глаза — как два зеленых фонаря, все видят, все подмечают.
Она развелась лет двадцать назад, но до сих пор носит обручалку на правой руке — «на память», как говорит. А еще у нее привычка курить на балконе по утрам и ругаться с голубями, которые гадят ей на подоконник. Вот такая она, боевая, но с душой нараспашку.
— Слушай сюда, — она подалась вперед, упершись локтями в стол, и голос ее стал ниже, почти шепотом, будто тайну открывает. — Ты не первая, кого мужик кинул, и не последняя. Но ты молодая, Дина, у тебя ребенок будет! Это твой козырь, понимаешь? А Виталик твой… да он еще пожалеет, поверь мне. Такие, как он, всегда потом локти кусают.
Я только кивнула, хотя верить не хотелось. Внутри все кипело: обида, злость, страх. Какой козырь? Ребенок, которого я даже не знаю, как прокормлю?
Я представила его — маленького, с моими глазами, может, с Виталиковыми ямочками на щеках… и тут же отогнала эту картинку. Не хочу думать о нем, о том, что во мне растет что-то от человека, который вычеркнул меня из своей жизни, как ненужную строчку в тетради.
Тут дверь скрипнула, и в кухню вошел дядя Мирон. Высокий, сутулый, с седыми усами, которые он вечно теребит, когда думает. В руках — пакет с картошкой, которую он, видать, у соседей выпросил.
Дядя Мирон — брат моей покойной мамы, живет один в этой тесной двушке на окраине города. Он молчун, но добрый, только вот боится собак до дрожи — даже от лая дворняги за окном у него лицо белеет. После смерти жены он замкнулся, но меня всегда принимал, как родную. Вот и сейчас приютил, когда я осталась на улице.
— Ну что, девки, опять сплетничаете? — буркнул он, ставя пакет на пол. Голос у него хриплый, прокуренный, но в нем всегда есть что-то теплое, отцовское.
— Да какие сплетни, Мирон, — отмахнулась Светлана Игоревна. — Тут Динка наша в беде, а ты про сплетни!
Дядя Мирон глянул на меня, и я заметила, как уголки его губ дрогнули — то ли улыбнуться хотел, то ли вздохнуть. Он сел на стул, скрипнувший под его весом, и потер ладони, будто собирался с мыслями.
— Слышал я про твоего Виталика, — начал он тихо. — Люди говорят, он уже с какой-то кралей новой гуляет. Машина твоя, кстати, у ее дома стоит, соседка видела.
Я замерла. В груди что-то сжалось, будто кто-то невидимый кулак туда засунул. Вот оно как. Не прошло и месяца, а он уже… Я представила эту машину — нашу синюю «Ладу», которую мы вместе выбирали, как он гордо руль крутил, а я смеялась, что он водит, как гонщик. А теперь там другая. Смеется, наверное, так же, как я когда-то.
— Дина, ты чего побелела? — голос тети Маши выдернул меня из оцепенения.
Она стояла в дверях, вытирая руки о фартук. Маленькая, кругленькая, с добрыми глазами и вечной улыбкой, которая даже в самые паршивые дни не гасла.
Тетя Маша — сестра дяди Мирона, моя крестная. Она всю жизнь проработала медсестрой, привыкла всех лечить и утешать. У нее свои беды: сын-алкоголик, который уже лет пять не звонит, но она все равно каждое утро ставит на подоконник его любимое печенье — вдруг вернется. А еще она боится высоты, даже на второй этаж без одышки не поднимется.
— Да ничего, тетя Маш, — соврала я, хотя голос дрожал. — Просто… не думала, что он так быстро…
— Быстро? — перебила Светлана Игоревна, фыркнув. — Да он, поди, еще до развода с ней шашни крутил! Такие, как он, Дин, они не меняются. Жадные, мелочные, а внутри — пустота. Ты еще легко отделалась, поверь!
Легко? Я чуть не рассмеялась, но смех застрял в горле. Легко — это когда тебя выгоняют из дома, который ты три года обустраивала? Легко — это когда ты беременная, без копейки, а он даже алименты платить не собирается?
Я вспомнила, как мы с Виталиком мечтали о ребенке. Как он гладил мне живот, хотя там еще ничего не было, и шептал: «Будет у нас малыш, Дин, самый лучший».
А потом… потом что-то сломалось. Он стал холодным, чужим. Начал орать по пустякам, пропадать ночами. А я все терпела, думала — пройдет. Не прошло.
— Надо что-то делать, — тихо сказала тетя Маша, подходя ко мне и кладя руку на плечо. Ее пальцы были теплыми, чуть шершавыми, и от этого прикосновения я вдруг почувствовала, как слезы все-таки побежали по щекам. — Нельзя ему это с рук спустить, Дин. Ты же не тряпка какая-то!
— А что я могу? — вырвалось у меня. — Судиться? Так у меня денег нет даже на адвоката! Он все рассчитал, гад, знал, что я не выкручусь…
— Судиться — это да, сложно, — кивнул дядя Мирон, теребя усы. — Но есть же люди, Дина. Мы. И не только мы. Вон, Светка какая бойкая, она тебе поможет. А я… я хоть картошки натаскаю, чтоб ты с голоду не пухла.
Светлана Игоревна вдруг встала, прошлась по кухне, хлопнув дверцей шкафа. В ее движениях была какая-то решимость, почти ярость.
— Значит, так, — начала она, повернувшись ко мне. — Завтра идем к юристу. У меня знакомая есть, она за копейки поможет. А потом… потом мы этого твоего Виталика прижмем. Пусть подавится своей машиной и квартирой! Ты мать, Дина, у тебя права есть. И ребенок твой — не его трофей, а твое будущее. Слышишь?
Я смотрела на нее, на этих людей, которые вдруг стали моей опорой, и чувствовала, как внутри что-то шевельнулось. Не только ребенок, нет — надежда. Маленькая, слабая, но живая. Может, и правда не все потеряно? Может, я еще смогу встать на ноги, доказать ему, себе, всем, что я не сломалась?
— Слышу, — прошептала я, вытирая слезы. — Спасибо вам…
На следующее утро я проснулась от запаха жареной картошки. Тетя Маша уже хлопотала у плиты, напевая что-то старое, из тех песен, что крутили по радио в ее молодости. Ее голос дрожал чуть-чуть, но в нем было столько уюта, что я невольно улыбнулась, хотя в груди все еще ныло.
Солнце пробивалось сквозь застиранные занавески, рисуя на полу золотые полосы, а за окном лаяла какая-то шавка — дядя Мирон тут же выругался вполголоса, сидя на табуретке с газетой в руках.
— Доброе утро, Дин, — тетя Маша обернулась, вытирая руки о фартук. Ее круглое лицо светилось теплом, но в глазах мелькала тревога — она всегда переживала за всех, даже если не показывала. — Ты как, выспалась хоть?
— Да вроде, — соврала я, потирая шею.
Спала я на старом диване в гостиной, который скрипел при каждом движении, а подушка пахла пылью и чьими-то чужими воспоминаниями. Но жаловаться не хотелось. Это было лучше, чем ничего.
Я встала, чувствуя, как живот тянет — ребенок напоминал о себе все чаще. Пятый месяц, а я до сих пор не могла привыкнуть к этой мысли. Иногда я клала руку на живот и ждала, шевельнется ли он, но потом одергивала себя — боялась привязаться.
А вдруг не справлюсь? Вдруг Виталик прав, и я правда ни на что не гожусь?
— Дина, ты ешь давай, — тетя Маша поставила передо мной тарелку с картошкой и яичницей.
Желток растекался, как маленькое солнце, и я вдруг вспомнила, как готовила такое же для Виталика по утрам. Он всегда бурчал, что я пережариваю, а я злилась, но все равно старалась угодить. Дура была.
— Спасибо, тетя Маш, — я взяла вилку, но аппетита не было.
В голове крутились слова Светланы Игоревны про юриста. Идти? Не идти? А если это все зря? Деньги, которых и так нет, улетят в никуда, а Виталик только посмеется, сидя в нашей квартире с этой своей… кралей.
Дядя Мирон сложил газету, глянул на меня поверх очков. Его усы шевельнулись, будто он хотел что-то сказать, но передумал. Вместо этого он встал, подошел к окну и буркнул:
— Собака эта опять воет. Прям наказание какое-то.
— Да ладно тебе, Мирон, — тетя Маша махнула рукой. — Ты лучше Дине скажи что-нибудь умное, а то она сидит, как в воду опущенная.
Он обернулся, почесал затылок. В его движениях было что-то неуклюжее, но искреннее. Дядя Мирон никогда не умел утешать словами — он больше делами показывал, что ему не все равно.
Помню, как в детстве он чинил мне велосипед, молча, сосредоточенно, а потом просто ставил его у крыльца и уходил. Вот и сейчас он явно хотел помочь, но не знал, с чего начать.
— Слушай, Дин, — наконец выдавил он. — Ты не думай, что этот твой… ну, Виталик, он теперь царь и бог. Жизнь, она, знаешь, как река — течет, поворачивает. Сегодня он на коне, а завтра… — он замялся, подбирая слова, — завтра его эта машина под откос уведет. Бывает такое.
Я посмотрела на него, и в груди что-то дрогнуло. Может, он прав? Может, не стоит опускать руки? Но тут же в голове всплыла другая мысль: а что, если это я останусь под откосом? Беременная, без работы, без дома…
В дверь постучали — резко, требовательно.
Тетя Маша вздрогнула, а дядя Мирон нахмурился. Я знала, кто это, еще до того, как услышала голос.
— Дина, открывай, я пришла! — Светлана Игоревна ворвалась в кухню, как вихрь.
На ней был яркий зеленый шарф, который она носила даже в жару, и сумка, набитая какими-то бумагами. Ее чёрные волосы торчали во все стороны, а глаза горели — она явно была на взводе.
— Ну что, готова? — она уперла руки в бока, глядя на меня. — Юрист ждет в двенадцать. Я договорилась, все по-честному. Берет недорого, а дело знает. Собирайся, Дин, время не ждет!
Я замерла с вилкой в руке. Вот оно, начинается. Сердце заколотилось, и я вдруг почувствовала, как ребенок шевельнулся — первый раз так ясно. Легкий толчок, будто он тоже говорил: «Давай, мам, не сиди!»
Я положила руку на живот, и на миг мне показалось, что мы с ним вдвоем против всего мира. А может, и не вдвоем — вон, сколько людей вокруг меня собралось.
— Светлана Игоревна, а если не получится? — голос мой дрогнул, и я сама себя за это возненавидела. Ну что за нытье опять?
Она фыркнула, шагнула ко мне и ткнула пальцем чуть ли не в лицо.
— Не получится, если ты будешь сидеть и сопли жевать! А мы попробуем, Дина. Попробуем — и точка. Ты мать, у тебя права есть, закон на твоей стороне. А Виталик твой… да он еще попляшет, когда суд ему по шапке даст!
Тетя Маша кивнула, поджав губы, а дядя Мирон пробормотал что-то вроде «правильно говорит».
— Ладно, — сказала я, вставая. Голос мой был тихим, но в нем уже не было дрожи. — Идем.
Светлана Игоревна хлопнула в ладоши, будто генерал перед битвой.
— Вот это разговор! Собирайся, Дин, и держи голову выше. Мы еще посмотрим, кто тут останется ни с чем!
Я пошла в комнату, где лежал мой чемодан, и, роясь в вещах, вдруг поймала себя на мысли: а ведь это только начало. Пусть Виталик думает, что победил, пусть наслаждается своей машиной, квартирой и новой бабой. Но я не сдамся. Не сейчас. Не с этими людьми за спиной. И не с этим малышом, который уже толкает меня вперед.
Дверь хлопнула за нами, и мы со Светланой Игоревной шагнули в серый мартовский день. Ветер бил в лицо, но я впервые за долгое время почувствовала, что дышу. Полной грудью.
Мы со Светланой Игоревной шагали по улице, и каждый шаг отдавался в голове, как удар молотка — решительный, тяжелый. Небо было низким, серым, будто кто-то накрыл город старым одеялом, но мне было все равно. Внутри горел маленький огонь — не яркий, не жаркий, но упрямый.
Я держала руку на животе, и каждый толчок ребенка будто подталкивал: «Иди, мам, иди». Светлана Игоревна что-то тараторила про юриста — мол, женщина строгая, но справедливая, и уж точно Виталику спуску не даст.
Я слушала вполуха, а сама думала: как же так вышло, что я, Дина, которая всегда боялась лишний раз слово сказать, теперь иду воевать за свою жизнь?
Юрист оказалась невысокой теткой с острым взглядом и короткой стрижкой, будто из старого фильма про следователей. Кабинет ее был тесный, заваленный папками, пахло кофе и бумагой. Она выслушала мою историю, хмыкнула пару раз, а потом сказала:
— Дело не простое, но шансы есть. Беременность, отсутствие дохода, совместное имущество — это все в вашу пользу. Главное, не тянуть.
Я кивнула, хотя в горле стоял ком. Шансы. Слово-то какое — будто в лотерею играешь, а ставка — вся твоя жизнь. Светлана Игоревна сидела рядом, подбадривала меня взглядом, и я вдруг поняла, что без нее бы не решилась. Она была как маяк — яркий, громкий, немного резкий, но точно не даст сбиться с пути.
Дни потянулись быстро, как кадры в ускоренной перемотке.
Юрист подготовила бумаги, мы подали в суд. Я жила у дяди Мирона, помогала тете Маше по хозяйству, а по ночам лежала, глядя в потолок, и шептала своему малышу: «Мы справимся, слышишь? Справимся».
Дядя Мирон стал мягче — однажды даже принес мне булочку с маком, буркнув: «Ешь, тебе силы нужны». А тетя Маша тайком молилась за меня перед иконкой в углу, думая, что я не вижу. Эти мелочи грели, как тонкое одеяло в мороз — не до конца, но все же спасали.
Суд был через два месяца.
Я стояла в коридоре, теребя ремешок сумки, а живот уже выпирал так, что пальто не застегивалось. Виталик пришел — вальяжный, в новой куртке, с той самой кралей под руку.
Она была моложе меня, с длинными ногами и яркой помадой, и я поймала себя на том, что ищу в ней хоть что-то человеческое. Не нашла. Он глянул на меня мельком, усмехнулся — и эта ухмылка полоснула по сердцу, как ножом. Но я не отвернулась. Не дала ему этой радости.
Заседание было долгим, муторным. Юрист моя билась, как львица, выкладывала факты, документы, а я сидела и думала: «Зачем я ему вообще была нужна?» Ответа не было.
Судья, пожилая женщина с усталым лицом, вынесла решение ближе к вечеру. Квартиру делить не стали — она осталась Виталику, но машину присудили мне. И алименты — хорошие, такие, что я могла бы дышать чуть свободнее. Не победа полная, но и не поражение. Я вышла из зала, чувствуя, как ноги подкашиваются, а Светлана Игоревна хлопнула меня по плечу:
— Ну что, Дин, я же говорила! Не все, но начало положено. Теперь держись, девочка, у тебя все впереди!
Виталик прошел мимо, не глядя, а я вдруг поняла, что мне уже не больно смотреть ему в спину. Он забрал свое, но и я кое-что отвоевала.
Машину продала через неделю — деньги нужны были больше, чем колеса. Сняла маленькую однушку на краю города, с обоями в цветочек и скрипучим полом. Дядя Мирон помог перевезти вещи, бурча, что лифт сломан, а тетя Маша наготовила мне банок с соленьями — «чтоб не голодала».
Ребенок родился в ноябре — девочка, маленькая, с моими глазами и его ямочками на щеках. Я назвала ее Надя — надежда. Когда я впервые взяла ее на руки, мокрую, пищащую, то вдруг разревелась. Не от горя, нет — от облегчения. Вот оно, мое будущее, теплое, живое, настоящее. И никакому Виталику его не отнять.
Прошел год.
Я устроилась на работу — продавцом в магазине, ничего особенного, но на жизнь хватало. Светлана Игоревна заходила иногда, приносила Наде погремушки и рассказывала сплетни.
Дядя Мирон научился не бояться собак — Надя однажды потянула его за усы к дворняге, и он только рассмеялся. А тетя Маша… она стала другой — сын ее объявился, трезвый, с цветами, и я видела, как она плакала у плиты, пряча лицо в фартук.
Однажды я узнала, что Виталик попал в аварию — разбил новую машину, ту, что купил после нашей. Лежал в больнице, а краля его бросила. Люди шептались, что он спился, что остался один. Мне не было жалко. Не было и радости — просто пустота там, где раньше жил он.
Я стояла у окна своей однушки, глядя, как Надя играет на полу с кубиками. За окном шел снег, мягкий, пушистый, укрывал город, как прощение. Я улыбнулась.
Пусть он забрал все, что мог, но главное у меня осталось. И это главное сейчас смеялось, тянуло ко мне ручки и звалось Надеждой. Мы справились. И это была моя настоящая победа.