— Антон, ты опять с этим пловом возишься? Сколько можно, а? — голос Юли врывается в кухню, как сквозняк, резкий и холодный. Она стоит в дверях, руки в боки, губы поджаты. Пальто даже не сняла — видно, только с улицы.
Я стою у плиты, помешиваю рис с мясом, деревянная ложка в руке уже горячая, почти обжигает. Пахнет специями, луком, а в голове — пустота. Только гул, как от стиральной машины, что опять гудит в ванной.
— Ты же просила плов, Юль, — говорю я тихо, не оборачиваясь. Голос мой тонет в шипении сковороды. — Сказала, что хочется чего-то домашнего.
— Домашнего?! — она фыркает, и я слышу, как каблуки ее цокают по линолеуму. — Да ты тут целыми днями как кухарка, а я что, по-твоему, должна это все время жрать и радоваться?
Я поворачиваюсь. Она уже рядом, глаза блестят — то ли от злости, то ли от того, что на улице мартовский ветер их раздразнил. Пахнет от нее не домом — холодом, асфальтом и… одеколоном. Чужим. Мужским. Острым, как нож, что лежит на столе.
— А ты где была, Юля? — спрашиваю, и голос мой дрожит, хоть я и стараюсь держать его ровно. — Опять с "девочками"? Или с Олечкой Викторовной своей?
Она прищуривается, кидает сумку на стул так, что та чуть не падает.
— А тебе-то что? — шипит она. — Сидишь тут, в фартуке своем дурацком, как баба какая-то, и еще вопросы мне задаешь? Может, мне перед тобой отчитываться теперь?
Фартук. Да, на мне он — старый, в цветочках, от мамы остался. Я его тереблю пальцами, а в груди — будто кто-то спичку чиркнул. Горит.
— Юль, я просто спросил, — начинаю я, но она перебивает.
— Просто спросил?! — голос ее срывается на крик. — Да ты мне всю жизнь испортил своим нытьем и этим… этим пловом своим вонючим! Думаешь, я для этого замуж выходила? Чтоб ты мне кастрюли под нос совал?
Я молчу. Секунду. Две. А потом что-то ломается. Как будто внутри струна лопнула — резко, с визгом. Я швыряю ложку на стол, она звенит, отскакивает, падает на пол. Плов шипит, подгорает, но мне плевать.
— А для чего ты замуж выходила, Юля? — кричу я, и голос мой гремит, как никогда раньше. — Чтоб я тебе стирал, готовил, полы драил, пока ты с Мишей своим по кабакам шатаешься?
Она замирает. Лицо ее бледнеет, потом краснеет — пятнами, как будто я ее ударил.
— Ты… ты что несешь? — шипит она, но глаза ее бегают. Врет. Я знаю.
— Не ври мне! — ору я, шагаю к ней, и она отступает. — Думаешь, я слепой? Думаешь, не вижу, как ты с ним шушукаешься? Как он тебе смски шлет, а ты ржешь, будто я тут не стою?
— Да пошел ты! — визжит она и кидает в меня первое, что попадается под руку — мою же кружку. Та разбивается о стену, осколки летят, как брызги. — Да, с Мишей! И что? Он мужик нормальный, а ты… ты кто? Тряпка! Домохозяйка в штанах!
Слова ее — как пощечины.
Я стою, дышу тяжело, кулаки сжимаются. Хочется схватить сковороду, швырнуть в нее этот чертов плов, весь жирный, горячий. Но я сдерживаюсь. Пока.
— Нормальный мужик, значит? — голос мой становится тише, но в нем теперь что-то опасное. — А я для тебя кто? Слуга? Повар? Или просто дурак, который все терпит?
Она смеется — резко, зло.
— А ты сам не видишь? Посмотри на себя, Антон! Борода седая, руки в мозолях от тряпок, воняет от тебя кухней! Да кому ты такой нужен?
Это конец.
Я чувствую, как внутри все рушится — стены, которые я строил, чтобы держать себя в руках. Я хватаю фартук, срываю его с себя, швыряю на пол — прямо в лужу от пролитого масла.
— Хватит, Юля, — говорю я, и голос мой твердый, как камень. — Хватит. Живи с Мишей своим, пей с ним вино, гуляй. А я больше не буду тут твоим ковриком.
Она открывает рот, хочет что-то сказать, но я уже иду к шкафу. Достаю куртку — старую, потрепанную, ту, что носил раньше. Пахнет пылью, свободой.
— Антон, ты куда? — кричит она мне в спину, и в голосе ее наконец-то паника.
— Гулять, — бросаю я, не оборачиваясь. — Ты же сама сказала, что мне надо прогуляться.
Дверь хлопает за мной, как выстрел. На улице холодно, ветер режет лицо, но я иду вперед. Плов, небось, уже сгорел. Пусть. Пусть она сама разбирается. Впервые за годы я чувствую, что дышу. И черт возьми, это мое дыхание. Не ее.
***
Поженились мы с Юлей пять лет назад. Она была другая — мягкая, с ямочками на щеках, смеялась над моими шутками. Я тогда слесарем на заводе работал, а она маникюрщицей. Потом завод закрыли, работы не стало, и Юля сказала: "Я заработаю, а ты дома побудь". Побудь. Это "пока" затянулось навсегда. Я готовил, стирал, убирал.
А она… она начала жить своей жизнью. Платья новые, духи дорогие, задержки до полуночи. Я молчал. Любил ведь. Думал, пройдет. А потом появился Миша — соседский сын, ленивый, в кожанке, с этой своей ухмылкой. И Юля перестала притворяться.
***
Ветер на улице хлещет по лицу, но я иду быстро, почти бегу. Ноги сами несут меня подальше от той кухни, от запаха подгоревшего плова, от Юлиного визга, что все еще звенит в ушах. Телефон в кармане вибрирует — небось, она звонит, чтобы орать дальше или прикинуться виноватой. Не беру. Хватит.
Достаю пачку сигарет, старую, завалявшуюся еще с прошлой зимы. Закуриваю, затягиваюсь глубоко — дым горчит, но голова проясняется. Надо куда-то идти. Не домой, не сейчас.
И тут вспоминаю Серегу, друга с завода. Он всегда звал: "Антоха, пошли в клуб, встряхнешься!" Я отмахивался — Юля не любила, когда я "шляюсь". А теперь мне плевать, что она любит.
Набираю его. Гудки долгие, но он берет.
— Антоха, ты, что ли? — голос Сереги хриплый, веселый. — Живой еще?
— Живой, — бурчу я. — В клуб пойдем?
— Да ты шутишь! — он ржет в трубку. — Через час у "Маяка", жду. Не передумай, домохозяйка!
Я усмехаюсь. Домохозяйка. Ладно, Серега, посмотрим, кто тут чего стоит.
"Маяк" — это клуб в центре, шумный, с неоновыми вывесками и очередью у входа. Серега уже там, стоит, притоптывает на холоде, в своей дурацкой шапке с помпоном. Увидев меня, хлопает по плечу так, что я чуть не падаю.
— Ну ты вырядился! — ржет он, кивая на мою старую куртку. — Прям мачо из девяностых!
— Заткнись, — говорю, но сам улыбаюсь. Впервые за вечер тепло на душе.
Внутри гремит музыка, басы бьют по груди, как молотки. Свет мигает — красный, синий, снова красный. Народ танцует, орет, пьет. Серега тащит меня к бару, заказывает что-то крепкое. Я не спорю — глушу шот, потом еще один. Жжет горло, но напряжение отпускает.
— Слушай, Антох, — Серега наклоняется ближе, перекрикивая музыку. — Там девчонки у столика, видишь? Глянь, какие! Пойдем знакомиться, а то ты совсем закис дома.
Я смотрю. Две. Одна — высокая, с короткими темными волосами, в кожаной юбке, смеется громко, запрокидывая голову. Другая — поменьше, светленькая, в джинсах и свитере, теребит стакан в руках. Что-то в ней цепляет — может, эта ее неловкость, будто она тут случайно.
— Давай, — киваю я. Серега ухмыляется, хватает меня за локоть, и мы идем.
— Привет, девчонки! — Серега в своем репертуаре, голос громкий, как сирена. — Можно к вам? А то мы тут потерялись, а вы, похоже, знаете, где веселье.
Темненькая — ее зовут Яна, как выясняется — хмыкает, оглядывает нас с ног до головы.
— Ну, садитесь, раз потерялись, — говорит она, и в голосе насмешка. — Только не нойте, что музыка громкая.
Светленькая — Ира — краснеет, улыбается уголком рта.
— Яна, не начинай, — тихо говорит она, но та только машет рукой.
Мы садимся. Серега сразу берет быка за рога — травит байки, сыплет шутками, Яна подхватывает, спорит с ним. А я смотрю на Иру. Она молчит, крутит в руках соломинку, но пару раз ловит мой взгляд и быстро отводит глаза.
— Ты танцевать любишь? — спрашиваю я, наклоняясь к ней, чтобы перекричать шум.
— Не очень, — отвечает она, и голос у нее мягкий, чуть хрипловатый. — А ты?
— Давно не пробовал, — признаюсь. — Но могу рискнуть, если позовешь.
Она смеется — коротко, но искренне. И я вдруг понимаю, что мне легко. Не надо притворяться, угождать, подбирать слова. Просто сижу, пью пиво, слушаю, как она рассказывает, что работает в библиотеке и терпеть не может громкие места вроде этого.
— А чего пришла? — спрашиваю.
— Яна утащила, — пожимает она плечами. — Сказала, что я "заросла паутиной".
— Ну, я тоже тут не в своей тарелке, — говорю я. — Может, сбежим?
Она смотрит на меня удивленно, но в глазах загорается что-то живое.
— Куда? — спрашивает.
— Да хоть куда, — пожимаю плечами. — Главное — не домой.
Через час мы вчетвером — я, Ира, Серега и Яна — вываливаемся из клуба. Ноги гудят, в голове шумит от выпивки и музыки. Серега предлагает "продолжить банкет", Яна подхватывает идею, и вот мы уже едем в какой-то отель — маленький, на окраине, с потрепанным фасадом и вывеской, где половина букв не горит.
В номере тесно, пахнет старой мебелью и сигаретами. Серега с Яной сразу занимают диван, хохочут, открывают бутылку вина, которую кто-то прихватил. А я с Ирой остаюсь у окна. Она стоит, скрестив руки, смотрит на огни за стеклом.
— Странно все это, да? — говорит она тихо. — Час назад я тебя не знала, а теперь вот… тут.
— Странно, — соглашаюсь я. — Но знаешь, мне нравится. Впервые за долгое время я не думаю, что от меня кто-то ждет ужина или чистых носков.
Она поворачивается, улыбается.
— А ты смешной, — говорит. — И… добрый, наверное. Это видно.
— Добрый, — повторяю я, и в горле першит. — Может, слишком. Но я учусь быть другим.
Ира кивает, будто понимает. А я вдруг ловлю себя на том, что хочу взять ее за руку. Не беру — рано, да и неловко. Но она сама делает шаг ближе, и мы стоим так, плечом к плечу, глядя на город.
Сзади Серега с Яной ржут, звенят бокалы, а мне плевать.
Впервые за годы я чувствую себя живым. И черт возьми, это только начало.
Мы стоим с Ирой у окна, и я чувствую тепло ее плеча через куртку. За стеклом — огни города, размазанные, как краска на мокром холсте. В комнате гомон — Серега с Яной уже разлили вино по мутным стаканам, которые нашли на тумбочке. Яна хохочет, Серега что-то орет про "жизнь одну", а я… я будто в другом мире. Ира молчит, но ее молчание не давит — оно легкое, как пауза между нотами.
— Ты часто так? — спрашивает она вдруг, не отводя глаз от окна.
— Что "так"? — переспрашиваю, поворачивая голову. Она смотрит на меня — глаза серые, глубокие, с мелкими искрами от света лампы.
— Ну… сбегаешь из дома, идешь в клуб, оказываешься в отеле с незнакомцами, — говорит она, и в голосе ее легкая насмешка, но без злобы.
Я усмехаюсь, тру шею рукой — старая привычка, когда не знаю, что сказать.
— Нет, — признаюсь. — Это первый раз. Обычно я… дома. С пловом. С тряпкой. С женой, которая меня за мужика не считает.
Слова вылетают сами, горькие, как дым от той сигареты на улице. Ира чуть хмурится, но не отводит взгляд.
— А чего не ушел раньше? — спрашивает тихо.
— Любил, — пожимаю плечами. — Думал, пройдет. А сегодня… сегодня она с другим в моей спальне, а я плов ей готовил. И понял — всё. Хватит.
Она кивает, медленно, будто взвешивает мои слова. Потом отходит от окна, садится на край кровати — старой, с продавленным матрасом. Я сажусь рядом, не слишком близко, но так, чтобы чувствовать ее присутствие.
— У меня тоже было, — говорит она, глядя в пол. — Не муж, парень. Два года жил у меня, я работала, а он… ну, лежал на диване, ждал ужина. А потом нашел другую. Сказал, что я "скучная".
— Скучная? — переспрашиваю, и в голосе моем удивление. — Ты? Да ты в клуб пошла, хотя терпеть его не можешь. Это не скучно, это смело.
Она улыбается — робко, но тепло.
— Может, ты прав, — говорит. — Просто я забыла, как это — жить для себя.
— Вот и я забыл, — отвечаю. — Но, знаешь, хочу вспомнить.
Мы замолкаем. Серега с Яной уже танцуют — если это можно так назвать. Он топает, как медведь, она хохочет, вино плещется через край стакана. А я смотрю на Иру и думаю: вот же она, настоящая. Не Юля с ее криками и духами, не Миша с его ухмылкой. Просто Ира — с ее тихим голосом и руками, которые теребят край свитера.
— Эй, вы там, романтики! — кричит Яна, размахивая бутылкой. — Хватит шептаться, идите к нам!
Ира краснеет, я смеюсь.
— Давай? — спрашиваю, кивая на них.
— Давай, — отвечает она и встает.
Мы идем к этим двоим. Серега сует мне стакан, Яна включает музыку на телефоне — что-то громкое, с басами. Я делаю глоток — вино кислое, дешевое, но сейчас оно кажется лучшим на свете.
Ира танцует — неловко, смешно, но я присоединяюсь. Двигаюсь, как могу, и мне плевать, что выгляжу дураком. Впервые за годы я не думаю, что обо мне скажут.
Потом мы падаем на диван — все четверо, потные, хохочущие. Яна что-то рассказывает про свою работу в салоне тату, Серега подначивает, Ира слушает, подперев подбородок рукой. Я сижу рядом, и наши колени случайно касаются. Она не отодвигается. Я тоже.
— Слушай, Антоха, — Серега хлопает меня по спине. — А ты ничего, оживаешь! Гляди, девчонки от тебя глаз не отводят.
— Да ну тебя, — отмахиваюсь, но Яна подмигивает.
— А что, правда, — говорит она. — Видно, что мужик с душой. Не то что некоторые.
Ира молчит, но улыбается. И я вдруг понимаю, что мне хорошо. Не просто "не плохо", а хорошо. Как будто я снова тот Антон, который смеялся на заводе с пацанами, который мечтал о чем-то большем, чем кастрюли и Юлины упреки.
Ночь тянется долго.
Мы болтаем, пьем, смеемся. В какой-то момент Серега с Яной исчезают в ванной — "покурить", как они говорят, но мы с Ирой только переглядываемся и хмыкаем. Остаемся вдвоем.
— Не думал, что так бывает, — говорю я, глядя на пустой стакан в руке. — Встречаешь кого-то, и будто заново дышишь.
— Я тоже, — отвечает она. — Обычно я боюсь. Ну… людей новых. А с тобой не страшно.
— Это потому что я смешной? — подмигиваю.
— И добрый, — добавляет она.
Я кладу руку на спинку дивана — не на нее, но близко. Она не отстраняется. Смотрит на меня, и в глазах ее что-то теплое, настоящее.
— Может, завтра встретимся? — спрашиваю, и сердце колотится, как у пацана. — Без клубов, без отелей. Просто… кофе где-нибудь.
— Давай, — говорит она. — Только ты плов не готовь, ладно?
Я смеюсь — громко, от души.
— Обещаю, — отвечаю. — Никакого плова. Только кофе. И я.
Она кивает, и мы сидим так — близко, но не слишком, пока за стеной Серега с Яной хохочут, а за окном город гасит свои огни. Я не знаю, что будет дальше, но впервые за долгое время мне не страшно. Я живу. И черт возьми, это только мой путь.
***
Утро в отеле начинается с головной боли и запаха старого ковра. Серега с Яной еще спят — он храпит на диване, она свернулась калачиком рядом, бутылка вина валяется на полу, пустая, как мои вчерашние надежды на Юлю.
Ира сидит у окна, пьет воду из пластикового стакана, волосы растрепаны, но глаза ясные. Я ловлю ее взгляд, и она улыбается — тихо, как будто мы делим какой-то секрет.
— Пойдем? — спрашиваю, кивая на дверь.
— Пойдем, — отвечает она, и мы уходим, оставляя Серегу с Яной разбираться с похмельем.
На улице холодно, мартовское солнце режет глаза, но я дышу полной грудью. Ира идет рядом, кутается в шарф, и я вдруг беру ее за руку. Она не вырывается — просто сжимает мою ладонь в ответ. Так мы и идем, молча, пока не находим какую-то забегаловку с кривой вывеской "Кофе и булки". Заходим, заказываем два капучино и сидим за шатким столиком у окна.
— Я домой не вернусь, — говорю вдруг, глядя на черную жижу в чашке. — К Юле. Все. Конец.
Ира смотрит на меня, чуть наклоняет голову.
— Уверен? — спрашивает тихо.
— Уверен, — киваю. — Она с Мишей, я с пловом… Это не жизнь. Я устал быть запасным вариантом.
Она молчит секунду, потом кладет руку поверх моей. Ладонь у нее теплая, чуть шершавая от мозолей — наверное, от книг в той библиотеке.
— Тогда не возвращайся, — говорит. — Начни заново. Ты же можешь.
— Могу, — отвечаю, и голос мой тверже, чем я ожидал. — С тобой хочу попробовать.
Она краснеет, но не убирает руку.
— Давай попробуем, — шепчет, и я чувствую, как внутри что-то щелкает — как замок, который наконец открыли.
Домой я пришел только за вещами.
Юля была там — сидела на кухне, волосы растрепаны, под глазами круги. Миши не видно, но его куртка валялась в коридоре, как доказательство. Плов, конечно, сгорел — сковорода стояла на плите, черная, вонючая. Она даже не убрала.
— Ты где был? — голос ее хриплый, злой. — Я полночи звонила!
— Гулял, — бросаю я, шагая в спальню. Достаю сумку, начинаю кидать туда одежду — футболки, джинсы, все, что попадется под руку.
— Антон, ты что творишь? — она встает в дверях, глаза бешеные. — Это из-за вчера? Давай поговорим, я…
— Нет, Юль, — перебиваю, не глядя на нее. — Говорить поздно. Ты с Мишей своим живи, а я ухожу.
— Куда ты уйдешь? — кричит она, и в голосе паника. — Ты без меня никто! Кто тебя такого возьмет, в фартуке да с бородой?
Я останавливаюсь, смотрю на нее. Впервые за годы вижу не жену, а чужую женщину — с перекошенным лицом, с этой злостью, что она годами во мне гасила.
— Кто-то возьмет, — говорю спокойно. — А ты… ты с пловом своим разбирайся.
Бросаю ключи на стол — звон железа, как точка. Ухожу, не оглядываясь. Она что-то кричит вслед, но я уже не слушаю. Дверь хлопает, и я свободен.
Через неделю я снимаю комнату у Сереги — тесную, с обоями в цветочек, но свою. Ира приходит в гости — приносит пирог, который сама пекла, смеется, что "не плов, не бойся". Мы сидим на продавленном диване, пьем чай, болтаем. Она рассказывает про книги, я — про завод, про то, как хочу снова работать руками, а не тряпкой.
— Ты изменился, — говорит она однажды, глядя на меня поверх чашки. — Глаза другие. Живые.
— Это ты их оживила, — отвечаю, и она улыбается — той самой улыбкой, что я заметил в клубе.
Мы встречаемся каждый день.
Гуляем по парку, где мартовский снег тает в лужи, пьем кофе в той забегаловке, целуемся у нее дома, среди стопок книг и старых пластинок. Я брею бороду — Ира смеется, говорит, что я "молодею на глазах". Начинаю искать работу — пока подработки, но это уже мое, не Юлино.
Юля звонит пару раз — то орет, то плачет, но я не беру трубку. Миша, говорят, съехал от нее через месяц — соседи шептались, что он нашел кого-то помоложе. А мне все равно. Моя жизнь теперь здесь — с Ирой, с ее тихим смехом, с ее теплом, которое не требует от меня ничего, кроме того, чтобы я был собой.
Однажды вечером мы лежим у нее на диване, за окном дождь барабанит, а она кладет голову мне на грудь.
— Хорошо, что ты сбежал тогда, — шепчет.
— Хорошо, что ты была в том клубе, — отвечаю, целую ее в макушку.
И я знаю: это не конец. Это начало. Мое. Настоящее. С Ирой рядом и без плова на горизонте.